Зачарованный чай

      — Не смотри, — клокочет голос у глотки, вырываясь с чвакающими хрипами. Крупные тяжёлые капли беспрерывным потоком обрушиваются на слипшиеся волосы Шигео, застилают обзор — ему безразлично. Единственное, что его сейчас заботит, — это то, что мальчишка рядом с ним стоит по колено в вязком болоте; жёлтые резиновые сапоги, потерянные, валяются в доброй сотне метров от места, где столбенеют фигуры ученика и учителя. Ребёнок не позаботился накинуть хотя бы лёгкий дождевик, прежде чем выбежать из дома на поиски того, кто оступился и совершил серьёзную ошибку.       Ну надо же. Шигео изо дня в день упрямо напоминал мальчишке, как опасен лес, что не стоит соваться в чащу в одиночку, что тот человек, кто в критический момент позволит чувствам взять верх над разумом, — не больше, чем глупец.       Так и есть. Он всего лишь глупец, который спустя десятки лет так и не научился бороться с тем, что сокрыто внутри него, с чем-то, что живёт в нём с самого рождения и что терпеливо ждёт своего часа, когда Шигео, наконец, даст слабину и позволит непрочным, как оказывается, ментальным оковам сломаться.       Он ничему не научился.       Все книги, прочитанные и изученные древние писания, эксперименты, разговоры со странствующими духами земли, отпечатанные в памяти слова заклятий, подсказки, хаотично разбросанные по сказкам, фольклорной литературе, — всё пошло прахом, оказалось лишь жалкой попыткой оттянуть неизбежное. Он снова один, треснутый, словно переполненный стеклянный сосуд, который с самого начала являлся браком, — стоит, скорчившись от колющей, рвущей на кусочки боли, в секундах от того, чтобы перейти со свирепого рыка на протяжный, мученический вой зверя. В прошлом его разлом видел весь город. Люди, которых он знал; с которыми изо дня в день здоровался за руку; которым простодушно улыбался; которые шли к нему за советом и прислушивались к его словам; люди, которых он любил, — они все столпились возле него тогда. Они заключили его в неровный давящий на нервы круг, просто чтобы через мгновение завалиться на спину в ужасе, закрыть глаза от страха и проклясть, заклеймить монстром, как только их взору открылась чужая кровь на его изуродованных руках. Шигео предали анафеме и вытурили из дома за то, что он не знал, кто он такой.       А сейчас в двух шагах от него застыл мальчишка, — один, только он и никто больше — и это больнее в три тысячи раз.       — Учитель, — у Аратаки звучно стучат зубы от холода, его слабый оклик едва ли можно расслышать за оглушающим шумом ливня, навязчиво барабанящего по листьям и неприкрытым головам. До дома — размытая тропа, овраг, через который в подобную непогоду мальчишке не перелезть, голые царапающиеся ветки, еловые иглы и острые шишки, лезущие под ноги, оставляющие синяки и глубокие порезы; Аратаке не сбежать.       — Я сказал, не смотри, — железным лязгом сотрясает деревья раскатистый рык Шигео, всё меньше и меньше похожий на человеческий. В груди вибрирует закипающая ярость, и это — та эмоция, которую он не забыл; не смог забыть ни сожаления, ни страха перед самим собой, ни чистейшей злости на себя за то, кем он является на самом деле. Не забыл, даже если до сих пор пренебрегал собственной сущностью, спящей глубоко внутри, даже если отпето прятался за образом «учителя» и в назидание самому себе нацепил на то, что некогда было его лицом, череп мёртвого животного. Погибшего в мучениях символа созидания — чтобы помнить, что по сути своей Шигео несёт лишь истязания и смерть.       Ещё немного, и гнев поглотит его. В одночасье разрушит то, что Шигео по крупицам восстанавливал последние года; затопчет огонь, который Шигео только-только разглядел в себе; сожмёт в клыкастой пасти и раздавит сердце, которое только вчера сумело сформировать в мыслях мужчины лаконичный ответ на все вопросы, терзающие его сознание. Его блокнот, разодранный, вышвырнут на замызганные слякотью корни деревьев, оставлен им гнить вместе с аккуратно свёрнутой страницей — на ней выведено лишь одно слово латынью: «felicitas». Шигео не успел подобрать к нему ключ.       Вспышка сломает его, откинет назад. Ему снова придётся уйти, ему снова придётся прятаться. Если он сдержится и убережёт мальчишку, не распорет его грудную клетку деформированными когтями, Аратака убьёт его сам — одним взглядом с закравшейся в нём смесью ужаса и омерзения.       Он врёт себе.       Как только Аратака посмотрит на то, что он считал своим наставником, Шигео потеряет мальчика.       Он не сможет никуда уйти. Он выроет могилу поближе к центру земли и закопает себя.       Мальчишке сейчас нужно либо замереть, либо бежать.       Почему он не делает ни того, ни другого?       — Учитель, прекрати, — нота привычной строгости соскакивает на фальшь из-за сквозящей в голосе дрожи и плохо скрываемого страха. Мальчик срывается на крик, искусственная бравада подталкивает схлестнуться в неоправданном бою с гулом, но с он места не сдвигается. — Ты сказал, что никогда не причинишь мне вреда, так?!       Аратака умеет юлить, всегда перекручивает ситуацию так, чтобы в выигрыше оставались все, врёт искусно. Вот только Шигео, хоть и не понимает его мотивов, всегда смотрит на это сквозь пальцы — позволяет делать, что вздумается, и притворяется, будто не знает, как звучит мальчишка, когда с его губ стекает ложь. Мальчик боится: он насквозь пропитан запахом страха без каких-либо примесей. Шигео рычит, гнётся, точно сломанный в шторм ствол дерева, пытается погрузиться в болото с головой — что угодно, что угодно, лишь бы не чувствовать привкус кислого запаха на языке, лишь бы не слышать ужаса, в котором цепенеет Аратака и причиной которому служит сам Шигео.       Мысли, роящиеся в голове, будто мухи над падалью, душат, а подступающие злые слёзы от беспомощности сдавливают глотку, затягивают узел на шее и мерно перекрывают кислород. Каждый вздох отдаётся острыми иглами, методично вонзаемыми в мягкие ткани. Грудь охватывает опоясывающей болью, а удлинившиеся антропоморфные конечности лихорадочно ощупывают дно, вспахивают ил и тревожат почву. Его выворачивает от отчаяния и тупой боли, растекающейся по мышцам кипящей лавой. Всё тело оборачивается зудящим воспалённым нервом, и, пока Шигео безуспешно старается восстановить сердечный ритм и потопить в себе бушующую эмоцию, под его пальцами, с силой впившимися в голову, крошатся осколки.       — Уходи, Аратака… — колеблющийся свистящий выдох; в нём звучат и мольба, и угроза.       Мальчик будто не слышит его вовсе, делает всё наоборот, как и всегда, вот только у Шигео силы кончаются и опускаются руки; он сдерживает то, что жжётся и кусается, внутри, позволяя в первую очередь обглодать его собственные кости и не успеть добраться до человека, алогично тянущего к нему руки.       — Тебе больно, — шепчет посиневшими губами Аратака и делает шаг, но не в сторону берега, как его просят, а навстречу. Ещё шаг, ещё — худые ноги с трудом пробираются сквозь тину, спотыкаясь на кочках, но мальчишка упрямо тянется к нему, сжимает и разжимает выставленную вперёд ладонь. — Я не могу уйти. Дай я помогу тебе, ну же!       Шигео, точно пригвождённый к месту, погружённый в воду по пояс, трещит по швам и старается не смотреть на Аратаку, импульсными толчками взрывающего гладь. Злосчастный череп отброшен на мокрую траву — ни дотянуться, ни добежать; мальчишка оказывается быстрее.       Глаза Аратаки, ясные, точно хранят в себе солнце, взошедшее над землёй, блестят от застывших на ресницах слёз — их от дождевых капель не отличишь, но тревога, которой подёрнут прямой, без утаек, взгляд, направленный точно на Шигео, заставляет прочувствовать чужое волнение. Мальчишка, ополоумевший, сейчас прижимается к нему ближе, чем когда-либо раньше. Руки у него ледяные, точно вовсе обескровленные, но держат голову мужчины крепко, не позволяя отстраниться.       Аратака никогда прежде не сиял столь ослепительно, и от этого Шигео хочется уйти на дно, загнать себя в угол, лишь бы не касаться его, не быть озарённым.       — Не веди себя, как ребёнок, слышишь? — стискивая ладони, требует мальчишка, сморит на него, в него.       Шигео никогда не видел себя таким — он видел только абсорбирующее отвращение вперемешку с ненавистью и яростью, которое породил животный страх, в глазах других людей. Он знает, как раскроилась его кожа под натиском силы, выпущенной из глубины его души: его руки и лицо пострадали больше всего — ошмётки выжженной ткани оседали пеплом ему под ноги, по шее пошли грубые, глубокие, чётко выведенные трещины, расширяющиеся по мере приближения к линии челюсти, где заканчивалась его человеческая природа. Неопределённый сгусток угольно-чёрных помех, бессистемно вспыхивающих и накатывающих волнами, вьющихся вихрями во внешний мрак, с пустыми глазницами, не выказывающими ни намёка на жизнь.       «Страшнее исчадия ада, — одна из немногочисленных связных фраз, промолвленных стариком — единственным, кто не отвернулся при виде Шигео, и всё потому, что был слеп и зрел далеко не в физическую форму скупого на слова мужчины. — Страшнее, потому что никто не скажет тебе, что ты такое».       — Успокойся! — Аратака взгляд не отводит. Говорит с ним, фиксирует чужую шею, мешает отвернуться, не даёт спрятаться, не даёт оттолкнуть себя, вцепившись, точно в последний раз, точно хватается за мужчину, зависшего над пропастью, в которую тот секундой ранее с готовность шагнул. — Всё хорошо, я держу тебя!       Шигео чувствует, как грудь Аратаки лихорадочно колотит. Как под скользкими от влаги руками мальчишки мерно шелушится кожа — его человеческий облик, словно потрескавшаяся эмаль, вновь осыпается. Это — то, что он сумел восстановить благодаря Аратаке, который возрождает в его памяти стёртые воспоминания о человечности и хороших эмоциях, которых, он знает, может быть гораздо больше, чем антрацитово-чёрного гнева и кровавой ярости. Холодные юношеские пальцы, подрагивая, разлаживают витиеватые изгибы, оплетают, будто стараются приспособиться к особенным чертам, изучить их и усмирить под своими прикосновениям.       — Аратака… — жгучее, кромсающее чувство отступает; рёбра изнутри дерёт боль, но Шигео, сгорбившийся, покорно позволяющий рукам мальчишки бережно касаться его, хрипит через силу и ухватывается за мокрую рубашку преемника. Он не должен делать этого, но делает — он немо, одним лишь жестом, заполненным отчаянием, молит ребёнка о помощи, хотя обещал себе, что никогда не потребует от Аратаки сверх меры. Аратака всё ещё здесь, хотя мог поступить так же, как и все до него, он мог отвернуться, прислушаться к вопящему инстинкту самосохранения и уйти раньше, чем Шигео бы расплавился в агонии. Вместо этого он снова, теперь уже осознанно, восстанавливает учителя, не используя старые осколки, но отливая для него новый материал, гораздо прочнее прежнего. Власть над огрубелым надорванным голосом вернётся к мужчине ещё не скоро, и потому он спрашивает как можно тише: — Что я, по-твоему, такое?..       Солнечный свет в глазах напротив пульсирует.       — Не что, а кто, — сотрясает воздух меж их лицами Аратака, и Шигео начинает казаться, что лихорадит мальчишку не только от холода, но и от дрожащих внутри чувств, которые вот-вот сформируются в правильные слова. Аратака не улыбается, сурово хмурит брови, и всё же выглядит заботливым настолько, что в грудной клетке щемит и тянет. Кончики пальцев требовательно зализывают назад мокрую смоляную чёлку, не разрешая мужчине прятать глаза, пока с ним говорят. — Ты тот, кто путает муку с сахаром и болтает с деревьями, когда гуляет по лесу. Ты тот, кого уважают все местные духи, хоть они и трясутся каждый раз, когда ты проходишь мимо. Тот, кто имеет странную привычку бормотать, когда сосредоточен, кто выразительно читает сказки и зачем-то даёт определения «радости» и «веселью» в своём блокноте.       Аратака втягивает воздух через рот, его челюсть подрагивает, он захлёбывается словами, но продолжает произносить их, покуда они не иссякнут.       — Ты дурак, — капли стекают по его лицу, очерчивают вздёрнутый нос и путаются на поджатых в расстройстве губах. Шигео знает: мальчишка сильно обижен его поступком, и скорее всего в светлой юной голове никак не может устаканиться мысль, почему его не посчитали достаточно взрослым, чтобы объяснить всё от начала и до конца. Ответ весьма прозаичен, и Аратака уже озвучил его: его учитель — круглый дурак. В юношеский голос возвращается сила и звонкость, но смущённая подсознательная ласка из подтекста не исчезает. — Даже больший, чем я думал. Ты сказал, что доверяешь мне, но не рассказал о том, что тебе плохо!       — Аратака…       — И я тоже дурак, — обрывает едва начатое извинение мальчик, всем видом показывая, что никакое «прости» ему не нужно. — Я не помог тебе. Пусть ты старше и сильнее, я всё равно несу ответственность за тебя. Но сейчас мы ведь оба здесь, правильно? Посмотри на меня.       Чересчур взрослый и правильный, говорит от сердца и распаляется — живые, тёплые лучи мерцают, создавая вокруг лица ореол, рассекающий вечерний мрак. Пшеничные волосы золотятся, точно колосья в поле, купающиеся в полуденном солнце; и теперь уже очередь Шигео смотреть со стороны на вспышку, рождённую выбросом эмоций.       — Ты тот, кто подобрал брошенного ребёнка, на котором поставили крест даже родители. Тот, кто спас его, сказал ему, что он ни перед кем не виноват, и дал смысл жить дальше, — горячий шёпот сипнет, теряясь в постороннем шуме. У Шигео кровь стучит в ушах, но он слышит надломленное: — Ты мой учитель. Разве этого недостаточно, чтобы простить себя?       Достаточно.       Прислонившись лбом ко лбу, они стоят неподвижно, вдох за вдохом восстанавливая своё дыхание и вслушиваясь в чужое. Постепенно тускнеет источаемый Аратакой свет, а раздражённый зуд, терзающий мужчину изнутри, слабеет и вовсе сходит на нет.       — Нам пора домой, Аратака, — негромко зовёт Шигео, когда в чужие плечи возвращается дрожь. Погода, равнодушная к развернувшейся картине, явно не намерена исправляться в ближайшее время.       Мальчишка согласно, чуть дёргано кивает, сжимая в своих контрастно бледных, лилейных руках пальцы Шигео с практически втянувшимися когтями. Шигео хмурится, коря себя за то, что столь беспечно отнёсся к благополучию подопечного, — он постепенно возвращается к привычному себе, к состоянию умеренной опеки над мальчиком. Тот в очередной раз доказал ему, насколько ярко его душа способна светить, словно маяк, задающий верное направление потерянным в шторме кораблям. Шигео следует лучше оберегать своё солнце. Мужчина надёжно стискивает ладонь Аратаки, говоря идти вперёд, чтобы быть уверенным, что его ноги больше не оступятся и мальчик не пострадает. Он вынес достаточно. И как только они вернутся, Шигео разведёт огонь в застоявшемся камине, наберёт ванну, поставит чайник закипать и нагреет весь дом, чтобы вернуть осязание в кончики филигранных пальцев.       Аратака, наклонившись, поднимает с земли череп, нерешительно переминается с ноги на ногу, мнёт вязкую почву босыми пятками.       — Он точно ещё нужен тебе? — робко пожимая плечами, осторожно спрашивает Аратака, переводя взгляд с молочной кости на утихомирившиеся обсидиановые всполохи, плетущиеся из-под спутанной чёлки, со вниманием повёрнутые к нему. Мужчина бережно придерживает рукой худую спину мальчишки, а другой перехватывает его под коленками; прячет юные неприкрытые ноги, по голень изгвазданные в грязи, под мантией — та насквозь промокла, но её ткань хотя бы избавит от прямых ударов жестокого дождя и укроет от холодного сырого воздуха.       — Да, — спокойно отвечает Шигео, но дыхание ощутимо прерывается, выдавая остаточное волнение в голосе. Мужчина, без слов прося Аратаку перехватиться поудобнее, поднимает продрогшее тело на руки и держит его крепко. Он шагает за полосу сгустившихся деревьев в направлении дома, скрывая их обоих от ливня под массивной кроной. — Я надену его завтра. Дай мне… немного времени. Думаю, теперь моё восстановление пойдёт быстрее.       Аратака сипло выдыхает, но, кажется, на сегодня у него кончаются силы для споров. Висок встречается с грудной клеткой Шигео, согревая её, и мальчишка, закутавшись в импровизированное одеяло, прижимает к себе «маску» — такую же влажную, испачканную и усеянную мокрыми листьями, как и они сами.       — Учитель? — осоловелый голос Аратаки звучит едва слышно, но Шигео, всё то время, пока они пробираются по тропе, следящий за ритмом молодого сердца, различает каждый звук.       — Да, Аратака? — мягко отзывается он, стараясь не потревожить хрупкую мирную дремоту.       Шигео не может видеть ни глаз, ни губ мальчишки, но отчего-то точно знает, что тот улыбается, когда произносит:       — Завтра взойдёт радуга.       Неровный выдох вырывается из лёгких. Мужчина, замедлив шаг, на одно долгое мгновение поднимает глаза к небу — то отвечает ему окончанием ливня и пробившимся сквозь тяжёлые тучи блеском звёзд.       — Ты прав.       Близится их рассвет.