аберрация

Дела шли хорошо, но неизвестно куда (Чарльз Буковски. Макулатура)

       Взгляд Тревора скользнул по перемотанным изолентой очкам директора, перепрыгнул на голубые обои в белый цветочек, прошелся по пыльным рамам с дипломами и поскользнулся на солнечном луче, прорвавшемся сквозь жалюзи. Мистер Николсон смотрел принципиально на наручные часы и стучал крючковатыми пальцами по поверхности стола из потертого дерева; стопка тетрадей косилась к настольной лампе с розовым абажуром, на вырезках из журналов покоились ножницы, над кружкой остывшего чая, окутавшего кабинет ароматом бергамота, кружились пылинки.        Тревор приподнял пластмассовый стаканчик и отпил глоток проточной воды — глотать больно, он смотрел то на сбитые костяшки пальцев, то пытался разглядеть в воде свое лицо; идиот Квентин прошелся кулаком по скуле, рассек кожу массивным кольцом и расцарапал подбородок и шею. Тревор приоткрыл рот, но с шумом закрыл, решая, что требовать укол от бешенства — лишнее. Рубашка липла к груди, манжет на руке болтался на обрывке ткани, воротник сдавливал шею, жилет с эмблемой школы покоился на коленях. Запах крови медленно вытеснял бергамот. Тревор допил воду из стаканчика и смял его пальцами, незаметно кивнув лучшим собеседникам, тишине и пустоте.        Дверь распахнулась резко и со скрипом, ударилась об стену и вернулась в раму — Гарри Холден со скоростью разъяренного отца уместился на стуле и шумно поставил локти на стол, останавливая жестом попытку директора Николсона приподняться, на сына он принципиально не смотрел, понимая, что стоит только взглянуть — сдержаться будет трудно; уже четвертое заседание компаний Холден и Старз срывалось из-за постоянных драк, с таким успехом запатентовать домашнюю лабораторию для сдачи крови получится только к Рождеству, если конечно Тревор перестанет ввязываться в драки с каждым парнем в школе. Гарри отпил виски из круглой фляжки, которую всегда носил в нагрудном кармане пиджака, и яростно выдохнул.        — Что на этот раз? — спросил он у мистера Николсона. — Кто-то забрал последнюю бутылку воды из автомата?        — Мистер Холден, — директор Николсон театрально заломил пальцы и устремил взгляд в потолок, — в этот раз все гораздо хуже — ваш сын устроил бои без правил в закрытом крыле школы…        Тревор усмехнулся и закатил глаза — директор слишком приукрашивал: во-первых, крыло школы не было закрытым на ключ, во-вторых, ринг и вольер никто не запрещал устанавливать, в-третьих, боксерские перчатки были, просто ими никто не пользовался, в-четвертых, вырученные деньги шли в библиотеку и школьную газету, в-пятых — Господи, прости — он никого не заставлял драться.        Гарри Холден впервые за десять минут пребывания в кабинете посмотрел на сына и увидел по-прежнему улыбчивого мальчика с темными волосами и честными серо-голубыми глазами; и пусть Тревору почти восемнадцать, он метр восемьдесят три ростом, но лицо еще не избавилось от детской одутловатости; наверное, девчонки считали его миловидным больше, чем красивым, но, черт возьми, думал Гарри, как же он похож на мать.        — Да-да, я ужасный человек и вероятно набил вам оскомину, но можно я пойду в раздевалку и смою с рубашки кровь идиота Квентина? — Тревор, не глядя, бросил смятый стаканчик в мусорную корзину и попал. Гарри подумал о том, что нужно было отдать его на баскетбол, а не в хоккей. — Она липнет, сохнет и воняет.        — Конечно, Тревор, ты можешь идти, — когда дверь за ним тихо закрылась, директор выдвинул ящик стола, осторожно перебрал рекламные буклеты и, найдя нужный, протянул его Гарри. — Мистер Холден, больше так продолжаться не может — все разговоры с психологом не привели ни к чему хорошему, наоборот — кажется, Тревор стал еще агрессивнее. Думаю, мы вместе с психологом думаем, что это отличное место для перевоспитания.        — Исправительный лагерь? — раздраженно сказал Гарри, беглым взглядом скользнув по буклету. — Вы считаете, мой сын преступник?        — Что вы?! — директор непроизвольно вжался в потертый красный бархат спинки кресла и впился пальцами в резные подлокотники. — Это лагерь для трудных подростков, там нет преступников.        — Трудных подростков?! — возмутился Гарри, громко ударив ладонями по столу. — Вы говорите о моем сыне! Он хороший парень, добрый и ответственный, школу не прогуливает, учится превосходно, да, черт возьми, он в трех метрах от университетской стипендии!        — Ваш сын отстранен на месяц — у Квентина Томпсона сотрясение мозга, а его родители готовы подавать в суд на школу, поэтому давайте представим, что это просто… профилактика? Возможно, отдых на свежем воздухе придаст…        Гарри шумно поднялся со стула и яростно глянул на сжавшегося в нервный комок директора, стиснул пальцами буклет и вышел из кабинета так же резко, как и ворвался двадцать минут назад.        Тревор ждал на парковке, прижавшись бедром к капоту черного внедорожника, щуря глаза от яркого солнца, жадно обнимавшего лицо теплом и светом.        — Меня отстранили? — спросил Тревор, закинув скрещенные в щиколотках ноги на приборную панель; радио молчало, отец шумно дышал, город через стекло в пассажирской двери казался игрушечным, карикатурным, ненастоящим. — На сколько?        — На месяц, — ответил Гарри, замечая широко распахнувшиеся глаза Тревора в отражении зеркала дальнего вида, — и еще вот.        Тревор изучил рекламный буклет — исправительный лагерь, серьезно? С фотографии на него смотрели деревянная лачуга и дети, сияющие искусственными улыбками. По тексту взгляд пробежался быстро, но споткнулся на фразе: «мы вернем вам счастливого и здорового ребенка».        — Счастливого и здорового? Меня накачают таблетками счастья?        — Тревор, это очень серьезно, твои выходки… как же они мне надоели, сынок. Может…        — Значит, ты решил от меня избавиться? Прекрасно, конечно, но каким, черт возьми, образом я буду оканчивать школу и поступать в университет? А тренировки? А чемпионат?        — Это только на месяц.        — Значит я буду месяц жить среди отребья, а что будешь делать ты? Притащишь свою больную на голову секретаршу в дом и трахнешь ее в спальне матери?        — Прекрати немедленно.        — Да-да, — Тревор смял рекламный буклет в ком и выбросил в окно. — А если я откажусь?        — Твое согласие никому не нужно. Ты едешь. Вопрос решен.

***

       Лагерь Венге разительно отличался от изображения на рекламном буклете: три деревянных здания располагались на неестественно-зеленой лужайке среди высоких сосен, окружавших лагерь полумесяцем, у одного из домов стоял профессиональный гриль, у второго лежаки и гамаки, у третьего — круглые столики и садовые стулья. Справа от домов находилась парковка — машин было немного, три или четыре, слева стояли парники и клумбы.        Тревора встретил сорокалетний мужчина в синих хлопковых брюках, рубашке в красную и черную клетку и в белой кепке. Он улыбался так же искусственно, как и дети на фотографии из рекламного буклета, спортивную сумку Тревора сразу же закинул на плечо и, протянув ему руку, представился Дереком.        В небольшом деревянном домике располагалась кухня, достаточно современная с первого взгляда, за металлической стойкой во всю длину стены хлопотала дородная пожилая женщина. Пахло томленным мясом — мясо Тревор не ел с тринадцати лет. Во втором домике, центральном, стояли кровати и комоды — Дерек сказал, что здесь живет персонал: он, два психолога, кухарка и садовник. В третьем доме, единственном двухэтажном, были комнаты с одинаковыми дверьми.        — Здесь столовая, компьютерный класс, тренажерный зал, а эти комнаты жилые. Жить ты будешь с Филипом, Дэнни и Грантом, — Дерек распахнул дверь, и Тревор зажмурился от бьющего в глаза солнца. Комната большая: четыре кровати, четыре тумбочки, один стол в длину подоконника — пахло лавандой, мужскими духами, табаком и ментолом. На кровати, единственной спрятанной от солнечного света, справа от окна, сидел молодой человек, сложив ноги по-турецки. Голубой цвет глаз ярко контрастировал с набухшими капиллярами, светлые волосы чуть-чуть не доходили до плеч, взгляд сосредоточенный, на лбу испарина, карандаш в тонких пальцах ломанными движениями скользил по странице блокнота, в правой ноздре поблескивала серьга-кольцо, рукава синей толстовки были натянуты до ладоней, острые колени выглядывали из дранных черных джинсов. — Это Филип, он безобидный, — отметил Дерек, — а эта кровать твоя. Если плотно закрыть жалюзи, солнце не будет раздражать.        — Если плотно закроешь жалюзи, я сломаю тебе руку, — спокойным голосом произнес Филип, не отрывая взгляда от блокнота, — а теперь, когда высказаны все просьбы и пожелания, попрошу вас заткнуться.        — Не сломает, — тихо сказал Дерек, — он хороший, просто долго привыкает к новым людям.        — Понятно, — ответил Тревор, садясь на край кровати. Матрас показался жестким и неудобным, покрывало колючим, а подушка — твердой и шершавой, будто хранила в себе крупу или маленькие камни. Тревор разложил вещи в тумбочке и осмотрелся: две оставшиеся кровати идеально заправлены, на тумбочках стояли флаконы с духами и рамки с фотографиями; на тумбочке Филипа были только аквариум с написанным синим маркером словом «Валиум» и пепельница с горой окурков. Дерек вышел из комнаты незаметно и тихо, словно его и вовсе здесь никогда не было. — Я Тревор, кстати.        — Мне плевать, — ответил Филип и рукой отбросил волосы со лба на затылок. — Дэнни любит потрепаться, поищи его в тренажерном зале.        Тревор поднялся с кровати и вышел в узкий коридор, пахнущий деревом и гвоздикой, спортзал он больше узнал не по табличке, а по громкой музыке, доносившейся из-за двери.        Дэнни быстрым шагом шел по беговой дорожке, рассматривая покачивающиеся верхушки сосен за окном. Роста он, визуально отметил Тревор, был невысокого, примерно метр семьдесят пять, может чуть выше, обладал атлетическим телосложением, ровной осанкой, длинными спортивными ногами с накачанными икрами — вероятно, футболист.        Тревора Дэнни заметил раньше, чем тот успел прикрыть дверь.        — Привет, — произнес он взволнованно-мальчишечьим голосом, вжимая кнопку на панели беговой дорожки, и изящно сошел на пол, стирая белым вафельным полотенцем выступивший на лбу пот; черная футболка на нем была мокрая насквозь, светло-русые волосы опали на лоб, и Дэнни ловким, умелым движением поднял их наверх. Крупные голубые глаза отражали счастье через стекла очков, мертвенно-бледные губы растянулись в широкой улыбке. — Дэнни Голдман — поджигатель… — замечая привычное смятение, Дэнни выключил радио и развесил влажное полотенце на ручках беговой дорожки. — Что-то не так? Ах, мне нужно было сказать, что школьную библиотеку я поджег случайно и теперь отбываю здесь полугодовое турне? Хорошо, пусть будет так. Представишься?        — Тревор. Тревор Холден. Парень, с которым у меня был спарринг, получил сотрясение мозга, и теперь я здесь.        — Кайфово, — признал Дэнни и протянул Тревору руку. — С кем успел познакомиться?        — С Филипом, но он, кажется, был не в восторге.        — Похоже на него. Значит Дерек решил бросить тебя в клетку ко льву без подготовки? Придется исправлять. Грант, как всегда, в компьютерном классе и он точно будет рад увидеть новое лицо. Небольшой совет — не смотри ему в глаза.        Тревор хотел задать несколько вопросов, но Дэнни, аккуратно обступив его, вышел из тренажерного зала в коридор и практически молниеносно потянул на себя соседнюю дверь. Грант сидел за стареньким компьютером с выпуклым экраном и просматривал рекламные предложения в соседних супермаркетах — одна рука покоилась на мышке, вторая — подпирала щеку.        — Наш спаситель, — сказал Дэнни, вытягивая наушник из уха Гранта, и опустил подбородок ему на плечо. — Есть успехи? Скидки на ванильную кока-колу? Бензин?        — Ищу, — голос был тихим, но глубоким — примерно таких людей обычно выбирают на роль рассказчика страшных историй в лагере возле костра — Грант погладил Дэнни по щеке кончиками пальцев и обернулся через плечо, пронзая Тревора изучающим взглядом темно-карих глаз. — Свежая кровь?        — Меня зовут Тревор…        — Замечательно, он разговаривает, — Грант оттолкнулся ладонями от края столешницы и поднялся на ноги. Роста в нем, отметил Тревор, было практически метр девяносто, а он сам выглядел тощим долговязым подростком — хрупкие запястья выглядывали из широких рукавов черной толстовки. Лицо Гранта было чистым — ни единого рубца, родинки, мимической морщины, щетины или пирсинга, а черты казались правильными, четкими: высокие скулы, ярко-очерченная линия нижней челюсти, крупные белые зубы, необычайно-одинаковые широкие брови, пухлые губы; миловидным назвать его сложно — проглядывалось что-то демонически-прекрасное во внешности, идеально-подходящей для злодеев кинофильмов. — Вещи можешь не прятать — ворую я только в ювелирных магазинах, — спокойно сказал Грант, словно речь шла о погоде. — А чем ты грешен?        — Психолог в школе сказала, что у меня физическая агрессия.        — Ни одного Грэма Янга, как скучно, — Грант вернулся за стол и обхватил тонкими бледными пальцами мышку, — с Филипом познакомился?        — Вроде того. Он намекнул, что сломает мне руку, если я закрою жалюзи.        — Тогда это будет первый физический контакт Филипа за последние полгода — поздравляю, ты особенный, — Грант прокрутил колесико мышки и нажал на клавишу печати. — Дэнни, будь лапочкой, сложи в общую стопку.        — А почему Филип здесь? — спросил Тревор, садясь на соседний от Гранта стул.        — В брошюрке написано, что лагерь Венге лечит наркозависимость, поэтому, если у тебя есть обезболивающие, седативные, нейролептики… короче, любые таблетки, спрячь их, пожалуйста, в сейф. Надолго приехал?        — На месяц.        — Как и все мы, — сказал вошедший в комнату Филип и положил вырванный из блокнота листок рядом с мышкой, крепко прижимая его пальцами к столу. — Валиуму нужен корм, мне не нужно ничего.        Тревор заметил, что рука дрожала с удвоенной для любого человека силой, зрачки сужены, губы потрескавшиеся, височно-нижнечелюстной сустав ходил в нервном напряжении, а кольцо-серьга в левом ухе блестела в солнечном луче золотом.        — Хорошо, — сказал Грант, выдергивая смятый листок из пальцев Филипа. — Выглядишь паршиво.        — Можешь мне отсосать, я заметно расцвету.        — Впишу в ежедневник. Книгу взять?        Филип вытащил угольный карандаш, заточенный ножом, из заднего кармана джинсов, феррулом сдвинул руку Гранта с мышки и, открыв новую вкладку, трясущимися пальцами вбил: «Макулатура. Чарльз Буковски».

Есть такие люди — сразу же после первой встречи начинаешь их презирать. (Чарльз Буковски. Женщины)

       Тревор рассматривал комнату с темно-фиолетовыми стенами, которую кто-то, наверное, по ошибке, превратил в столовую: стол был один — узкий, длинный, накрытый белой скатертью из плотной ткани, хранил на себе фарфоровые тарелки, чашки с незамысловатым узором голубых цветов, хрустальные бокалы, плетеную корзинку с серебряными приборами и две салфетницы — последнее заметно выбивалось из картины. Окна практически от пола до потолка — чистые, прозрачные, открывавшие вид на задний двор — прятали углы за тонкой ситцевой тканью голубых штор, низкий подоконник — широкий, вместительный из темного дерева — превратился в столешницу: на нем горшки с живыми и искусственными цветами, пепельница, забытая книга и настольная лампа. За спиной Тревора располагался старинный на вид шкаф, заставленный книгами в два или в три ряда, сбоку, рядом с дверью, кожаный диван, который двигали каждый раз, чтобы разложить и накрыть стол, напротив, широкий телевизор с проигрывателем — вероятно, в вечернее время здесь смотрят фильмы.        Пилар, дородная повариха мексиканского происхождения, поставила в центре стола стеклянную форму, и комната наполнилась ароматом розмарина, лайма, кайенского перца и томленного мяса; Тревор почувствовал, как к горлу подступила тошнота — он отпил воды из стакана и сжал пальцами пульсирующий левый висок — мясо он когда-то любил и с аппетитом поедал, правда очень давно, когда мать еще была жива… Оливия, покинувшая мир в крепких объятиях остеосаркомы, изумительно готовила десерты и мясные блюда, обожала день Благодарения и с ночи принималась за индейку… а еще в день Благодарения Оливия умерла. Ранним утром в компании фаршированной индейки и тишины, если бы отец не повез в то утро Тревора к бабушке, она бы не умерла в одиночестве. Отца с того дня он ненавидел, праздники и мясо — тоже.        — Что-то ты бледный, — шепнул Дэнни, наклоняясь к Тревору, — налить воды?        — Я это не ем, — Тревор поднес ладонь ко рту и шумно выдохнул носом. — Простите, у вас нет овощного салата?        Пилар плохо говорила и понимала по-английски, но заметно оскорбилась, награждая Тревора тоскливым, обреченным взглядом; громкими шагами вышла из комнаты и вернулась только через полчаса, шумно поставив перед Тревором миску с салатными листьями, огурцами и томатами. Он поблагодарил искренне, насколько смог, и почувствовал, как земля расходилась в стороны под ногами. Грант покачал головой и одними губами что-то сказал Филипу, тот в ответ закатил глаза и крепче сжал пальцами бокал с водой.        Обед прошел в тишине — изредка зубья вилки царапали тарелки, дно бокалов стучало об стол, Пилар не возвращалась. Тревор поднял взгляд от миски салата, самого невкусного в его жизни, и заметил, что тарелка Филипа пуста и чиста, а его грустные глаза из-за немного опущеных уголков скользили по книжным корешкам, губами он произносил названия и имена авторов, думая, очевидно, совсем о другом; сигаретами затягивался жадно и глубоко, выдыхал резко изо рта и носа одновременно, изредка рассекая пальцами стену дыма перед лицом. Сигарета ему действительно шла, по-киношному или театральному, но точно шла — при выдохе он прикрывал глаза, отбрасывая тень от ресниц на впалые щеки, при вдохе открывал и смотрел на мир, вглядываясь в каждую деталь, но никогда не смотря на что-то конкретно. За время обеда Филип только раз перекинулся парой слов с Грантом, подмигнул Дэнни, а на Тревора принципиально не смотрел, словно того вовсе не было.        Через час Пилар собрала грязную посуду, покачала головой, замечая, что Филип снова не притронулся к еде, и подала высокий изящный чайник с полупрозрачным ситечком. Грант разлил чай по чашкам — черный, крепкий, с ароматикой горелого дерева и гвоздики — к тростниковому сахару никто не притронулся, из десертов на столе была корзинка с булочками с заварным кремом — булочки ел только Дэнни.        — Кто поедет со мной в магазин? — спросил Грант и его тихий голос как будто надломил ободок хрустального бокала. Филип равнодушно покачал головой, Тревор тихо, но уверенно сказал: «нет», Дэнни сдался после трех минут уговоров; позже он скажет Тревору, что Грант — худший в мире водитель, и только Бог знает, каким чудом в виде красоты и обаяния, он получил права.        Солнечный свет больше не бил в окна жилой комнаты. Филип проверил Валиума, приоткрыв крышку аквариума, погладил подушечкой указательного пальца панцырь и вернулся в кровать, прижимаясь спиной к холодной стене. Тревор открыл дверцу тумбочки, взял стопку вещей и, обернувшись, спросил: «а где здесь душевые?» Филип спешно написал ответ в блокноте, вырвал листок и, сложив его в три раза, бросил к ногам Тревора; развернув его, тот прочитал: «второй этаж, третья дверь справа от лестницы». Тревор кивнул, но в глубине души зарождался животный гнев — таким ущербным, недостойным, никчемным, тем, на кого даже слов жалко, он еще никогда себя не чувствовал; из комнаты вышел резко, громко захлопывая за собой дверь — Филип усмехнулся, подкладывая под голову подушку, и вытянул сигарету из пачки.        Дэнни и Грант вернулись вечером, вошли в комнату с огромными бумажными пакетами и вывалили содержимое на ближайшую пустую кровать — Грант, вооружившись карандашом, начал, сверяясь со списком, расставлять галочки. Тревору показалось, что все товары из магазина смогли уместиться в паре пакетов: бумажные полотенца, и туалетная бумага, и шампуни, и одноразовые бритвы, и стиральные порошки с кондиционерами для белья, и моющие средства для посуды, полов и стекол. На кровать Филипа приземлились блок сигарет, корм и салатные листья для Валиума, книга, две бутылки воды и пачка фруктовых леденцов с крупными буквами «Без сахара»; на тумбочке Дэнни появились упаковка из восьми банок с ванильной кока-колой, протеиновые батончики и две коробки с пазлами из полутора тысяч элементов, Грант приобрел шахматную доску с деревянными фигурами, упаковку энергетических напитков, фотоаппарат моментальной печати и плеер. Да, украл, — спокойно сказал он, заметив внимательный взгляд Филипа. Тревору, хотя он ничего не заказывал, достались боксерские перчатки, упаковка бутилированной воды и два вегетарианских салата в пластиковом контейнере — салаты удивили больше перчаток.        — Теперь Пилар и нас ненавидит, — строго сказал Дэнни и, забираясь с ногами на кровать, лениво размял плечи и шейные позвонки, после долгой поездки. — Она, кажется, в жизни такое разнообразие овощей не видела, — Грант согласно кивнул, подходя к окну и широко раскрывая створки, — напиши какие-нибудь легкие рецепты — Филип поможет перевести.        — Конечно, ему же больше нечем заняться, — ответил Филип, разглядывая книгу, и подцепил острием карандаша защитную пленку, — гугл-переводчик, вероятно, не справится с такой сложной задачей, а, стоп… о нем же никто не подумал, правильно, здесь вообще никто думать не умеет.        — Почему я тебя раздражаю? — громче, чем следовало спросил Тревор, чувствуя напряжение и металлическую тяжесть в ребрах ладоней. — Что я сделал не так?        — Не обольщайся, — Филип отбросил в сторону скомканную пленку, трепетно огладил пальцами выпуклые буквы названия и имени автора, — ты у меня никаких чувств не вызываешь, знаю, в это сложно поверить, ведь зачастую детишки в подростковом возрасте уверены, что нравятся всем одним фактом своего ебанного существования — поверь, лучше это скажу я, чем психоаналитик. Поэтому… спи спокойно, не весь мир крутится вокруг тебя.        — Взаимно, — голос Тревора предательски дрогнул, дешево и театрально растянув окончание слова; сначала он подумал, что испытывает гнев, но секундой позже решил — ярость и презрение. Кем этот Филип себя возомнил? Тревору на него также плевать, он также к нему никаких чувств не испытывает, даже жалости, как ко всем другим наркоманам, не возникло.        — Я что, пошатнул твой привычный мир, мальчик? — точечно, с издевкой сказал Филип, открывая первую страницу книги. — Господи, ты же не шприц с героином, чтобы мне нравиться.        Тревор хотел что-то ответить, но слова не возникали в сознании, поэтому он резко схватил перчатки и быстро вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Глаза Гранта непроизвольно распахнулись, Дэнни покачал головой, Филип пожал плечами.        — Да пошел ты к черту, — донесся голос из коридора, Филип, кажется, впервые за все время пребывания в исправительном лагере громко и искренне рассмеялся.        Встретились они часом позже — Филип сидел за круглым столом на лужайке, курил и читал книгу, подсвечивая страницы фонариком телефона, а Тревор возвращался с заднего двора, мокрый от пота и злости, но в момент окаменевший, столкнувшись взглядом с глазами Филипа.        — Прости за мои глупые затасканные слова, — фраза была произнесена настолько буднично и ровно, что Тревор обомлел; этой же интонацией он мог сказать, что препарирует живых людей, и впечатление осталось бы тем же. — Я не собирался ядовитыми осколками слов врезаться тебе под ребра, — Филип ногой выдвинул вперед пустой стул, негласно приглашая сесть рядом, — полагаю, ты устал разбивать стены дома проводниками гнева.        Тревор никогда не слышал, чтобы так называли его руки. Почувствовал он себя странно, возможно, впервые — колени, словно по команде, подкосились, заставляя сесть на стул, холодный и неудобный. Филип смотрел на него поверх страниц книги, от света фонарика зрачки казались крохотными точками.        — Я не обиделся, — на выдохе произнес Тревор, — и извиняться тоже не нужно.        — Знаешь, в детстве я выбирал самые некрасивые игрушки потому, что был уверен в том, что кроме меня их никто не сможет полюбить, поэтому я не люблю говорить — тишина не может опорочить, — наверное, в словах действительно скрывалась истина. Следующие два часа они сидели за столом — Филип дочитывал книгу, Тревор смотрел на его покрасневшие глаза в свете телефонного фонарика, чувствуя себя мальчиком, влюбленным если не в Филипа, то в слова произнесенные им, в слова, которые, кажется, только он умел складывать по-особенному. — Разве я не заслужил историю из детства? — Филип закрыл прочитанную до последнего слова книгу и выключил телефон. Мутная лампочка на веранде жилого дома, хранившая в себе десяток мертвых мошек, горела бледно-желтым светом, который практически ничего не охватывал. В небе светились десяток звезд и полная луна, окутавшая лужайку бледно-голубым светом. Филип щелкнул зажигалкой.        — Мама умерла, когда мне было тринадцать, кажется, в этот момент детство и все истории из него автоматически стерлись.        — Понятно, — Филип сдул столбик пепла с сигареты и поднялся из-за стола. — Скажи, а твои поникшие с того дня плечи обнимали руки, чьи запястья узнали вкус лезвия?        — Что?        — Мне очень жаль твою маму — уверен, она была потрясающей, и еще мне жаль тебя, жаль, что пришлось пройти через дорогу потери столь рано, — Филип встал за спиной Тревора и крепко обнял за плечи; в этом жесте не читалось ничего, кроме искреннего сострадания и эмпатии — в глаза Тревора едко впился дым от зажатой в пальцах Филипа зажженной сигареты; хотелось плакать, возможно, не из-за дыма. — Теперь обнимали. Доброй ночи.        Ушел Филип неожиданно и быстро, такими же показались Тревору и его объятия, ломкими и хрупкими, в которых даже страшно вздохнуть, настолько сильно хотелось в них задержаться. Когда Оливия умерла, Тревор надеялся, что больно будет только душе и сердцу, но теперь он почувствовал — телу тоже больно. Еще полчаса он просидел на неудобном стуле, фантомно чувствуя грубую ткань толстовки Филипа на плечах и царапающий дым сигареты в глазах, позже поднялся на трясущихся ногах и вошел в темный дом, на ощупь нашел нужную дверь, тихо сел на край кровати и смотрел на яркую луну через чистое окно, чувствуя, как боль переламывает кости. Впервые со дня смерти матери он заплакал.