Мелкий воришка из меня никакой. Мне нужен весь мир или ничего. (Чарльз Буковски. Почтамп)
Леа Портер смотрела на Гранта через тонкие стекла очков, поправляя пальцами с красным лаком на ногтях ядовито-белую оправу. Темные волосы собраны в высокий хвост, прямая челка ниспадала на лоб, закрывая тонкие брови, изуродованные сине-зеленым татуажем — Леа была невысокой сорокалетней женщиной, и, возможно, даже красивой, если бы, по мгновению волшебной палочки, фея крестная стерла с лица земли все пластические операции. Кожа на губах плотная, с крупными комками, которые Гранту до безумия хотелось вырезать ножом для конвертов, уголки глаз тянулись к вискам, на линии нижней челюсти виднелись тонкие полосы шрамов, вены на тыльной стороне ладоней казались заполнены, если не цементом, то монтажной пеной. Грант всеми силами ненавидел сеансы с ней — она часто болтала о своей жизни, перечисляла ухажеров, редко задавала вопросы о причинах зависимостей и больше назначала диагнозы, попутно выписывая препараты, которые, скорее всего, подсмотрела в каком-нибудь медицинском сериале, фильме или в шоу Опры. — Расскажи о детстве, Грант — хочу сверить записи. Грант глубоко вздохнул и, закрыв глаза, кончиками пальцев потер напряженные веки. Каждую пятницу он рассказывал одну и ту же историю о том, что родился в богатой семье, с красавицей матерью, строгим отцом и великодушным дворецким, а двумя годами позже родился и младший брат Гранта, Дастин — воплощение родительской любви: прекрасный, голубоглазый, светловолосый малыш. Ангел, честное слово, именно таких детей предпочитали рисовать известные художники прошлых столетий, именно таких детей продолжают снимать в рекламе сухих завтраков и шоколадных батончиков из года в год. Гранта искренне пытались любить до его двенадцати лет — родители закрывали глаза на драки, воровство, грубые слова и отвратительную успеваемость — но когда оковы опеки и натяжной любви, наконец-то, рухнули с громким лязгом, Грант смог расправить плечи и стать настоящим человеком — он с головой ушел в учебники истории, биологии, теории государства и права, нанял репетитора по информатике и окончил школу с показателем выше среднего. Правда, воровать ему все еще нравилось, не смотря на то, что на самом деле мог позволить себе гораздо больше, чем был способен вынести в карманах; трастовый фонд ждет совершеннолетия, несмотря на два привода в полицию — попался глупо, на таких мелочах, как бутылка виски и дерьмовый детективный роман; роман действительно был дерьмовым — Гранту было действительно обидно. После романа его сюда и упекли; на полгода, говорил отец — Грант здесь уже полтора. С ним разговаривают, водят на прогулки, разрешают бывать в магазинах, даже позволяют приглашать девочек по субботам. Девочек Грант не приглашает — магазины нравятся ему больше, чем они, хотя и первое и второе можно брать бесплатно. Женщины всех возрастов почему-то от него действительно без ума — им хочется к нему прикоснуться, заговорить, обнять, утешить — а единственная женщина, которую Грант сам хотел обнимать, в позапрошлое Рождество лежала на холодном асфальте, целясь глазами в небо, пропитывая кровью свеже-выпавший снег — за полчаса до ее полета в неизвестность, Дастин разбился на машине. — Рассказать о детстве? — переспросил Грант и, открывая глаза, проглотил подступивший к горлу ком. — Меня любили. И мне очень жаль, что вы не можете этого понять и принять. Грант поднялся с неудобного скрипучего кресла, сцепил пальцы в замок и улыбнулся самой обезоруживающей улыбкой в своем арсенале, от которой женщины, по неизвестной причине, сходили с ума и были готовы простить все. На костяшках пальцев остались глубокие следы полумесяцев ногтей, в душе сильная боль, а в глазах — ясность. Ясность того, что хуже в жизни никогда не будет. Из кабинета Грант вышел спокойным, ровным шагом, но секундой позже обессилено сполз на пол в коридоре, вжимаясь спиной в дверь, дыша трудно и рвано, присвистывая и задыхаясь, чувствуя, как воротник рубашки душит шею; до жилой комнаты дошел на автопилоте, закрыл за собой дверь и, упав на кровать, уронил лицо в подушку. — Не нужно, — спокойно сказал Филип, когда Тревор хотел подняться с кровати, — оставь его в покое, — он провел затупленным острием карандаша по странице блокнота, свободной рукой достал телефон из кармана джинсов и громко, насколько был способен динамик, включил музыку, трогающую если не кожу, то точно душу. Все, казалось, замерли, дождевые капли за окном на секунду остановились в паре сантиметрах от внешнего подоконника — музыка лилась из динамика на протяжении десяти минут, и все это время Тревор пытался узнать ее, вспомнить фильм, сериал, оперу или мюзикл, но не получалось. Когда музыка резко оборвалась тихим шипением, Грант поднялся с кровати, посмотрел на себя в отражении зеркала и, будто в замедленной съемке, стер слезы со щек. — Давай соберем Венецию, — сказал Грант, расстегивая манжеты, и закатал рукава рубашки до локтей, — и выпьем эту приторно-сладкую газировку. Дэнни улыбнулся, достал из-под кровати стопку пазлов, ватманы и быстросохнущий клей; устроившись на полу перед окном, включили настольную лампу, светившую больше на плавающего в воде Валиума, чем на детали. Под звук барабанящих дождевых капель они раскладывали пазлы по цветам и искали закругленные части углов, и с прямым срезом — корпуса. Филип посмотрел на Тревора и кивнул в сторону пола — кто сказал, что мозаика не может быть терапией? — и закурил сигарету, пряча блокнот под подушкой. Наблюдал за сбором деталей он сверху, лежа на животе, и лениво подавал детали составных частей гондолы. Клей, дешевый и мгновенно заполняющий комнату едким запахом, сох действительно быстро. — Есть крайне мало людей, с которыми я могу оставаться в одной комнате дольше пяти минут, не чувствуя, что меня потрошат, — произнес Филип, приподняв над головой Гранта бутылку воды, тот стукнул по ней полупустой банкой выдохшейся колы — оба знали, что Чарльз Буковски всегда был кстати, будто знал, что все написанные им тексты, рано или поздно, пригодятся. Через два часа, когда мозаика была собрана, а детали подсыхали на ватмане, Дерек, постучав, вошел в комнату — вид у него серьезный, несмотря на мокрые волосы и блестящие на их фоне посеребренные виски, вода стекала на пол; плечи Дэнни непроизвольно дрогнули, а челюсти свело негодованием — он единственный убирался в доме: мыл окна, полы, посуду, стирал постельное белье руками, менял воду в аквариуме и ничего не просил взамен. — Мне жаль, дождь намочил все листья. Тревор непонимающе приподнял бровь, но секундой позже заметил, как болезненно перекосилось жизнерадостное лицо Дэнни: крупные глаза распахнулись, светлые ресницы практически коснулись бровей, губы задрожали в такт барабанящим по полу пальцам, зубы оглушительно скрипнули. Филип, повиснув практически на плече Граната, крепко сжал пальцами запястье Дэнни, чувствуя повышенную огненную температуру — он практически горел: на щеках проявились красные пятна, на лбу выступила испарина, волосы взмокли, по виску скользнула капля пота. — Нет-нет-нет, — бессвязно и громко говорил Дэнни, выдергивая руку из крепкой хватки пальцев Филипа, — вы не могли со мной так поступить! Мы заключили блядский договор! Я в адском пламени спалю этот чертов лагерь! — Дэнни, мне очень жаль, Митч не успел убрать их под навес. Дэнни порывался вскочить на ноги, но Грант ладонью надавил на его колено и кивнул Дереку, чтобы тот немедленно удалился. Тихо, говорил он, ничего страшного не произошло, дыши. Дэнни невидящим взглядом смотрел ему в глаза и нервно качался из стороны в сторону, на сантиметр максимум, но выглядело это жутко и пугающе. — Идем со мной, — Филип сполз на пол и, крепче сжимая пальцами запястье Дэнни, потянул его за собой, — быстрее, пока я не передумал. Уже из окна Тревор и Грант, сидя на подоконнике, смотрели за тем, как Филип в черном длинном дождевике, походившим на одеяние смерти, подавал Дэнни белые листы формата А4, который тот сминал пальцами, поджигал бензиновой зажигалкой и бросал в каменный очаг; горели они скоротечно — усилившийся дождь мгновенно тушил разгорающийся огонь, но Грант объяснил Тревору, что Дэнни этого на сегодня хватит. Когда в пачке не осталось ни одного листа, они выкурили по сигарете, созерцая нечто большее, чем комья обгоревшей бумаги. Тучи, словно по произнесенному кем-то заклинанию, разошлись в стороны, обнажая неестественно-голубое небо, солнце, крупное и яркое, светило, разбрасывая лучи по лужайке, лужам и крышам домов, проявилась радуга. Дэнни запрокинул голову, и хоть из-за закрытого окна было неслышно, Грант был уверен — он звонко и искренне смеялся. Наступил вечер, плавно окутывая лужайку туманом испарившейся из луж воды, на улице душно, дышать с каждой минутой становилось сложнее, но Дэнни, жадно смотрящий в глубину горящих в костре поленьев, выглядел счастливым — зажигалка, дешевая в пластмассовом корпусе, которую он всегда носил в кармане джинсов, давно утратила остатки газа, да и кремень часто проскальзывал под подушечкой большого пальца без усилий, она как будто стала символом, олицетворением его сущности — опасная снаружи и пустая внутри, но только до тех пор, пока не появится достойное топливо. Дэнни знал, что эту никчемную зажигалку можно заправить газом, но, увы или к счастью, к газу его не подпускали, в руки давали только спички и забирали обратно, когда огонь разгорался; листья он ненавидел жечь — ужасный запах, жалобное скручивание, тихий треск — слишком тихий — книги жечь нравилось больше — Дэнни начинал аккуратно, наслаждаясь тем, как плотные белые листы становились по-старинному желтыми, а потом — одна вспышка, и появлялись кратеры. Полгода назад он действительно перестарался, отвлекся на вошедшую в библиотеку девушку и бросил на пол горевшую книгу — старинный ковер вспыхнул, пламя облизало занавески, над головой жалобно завыла пожарная тревога, датчики скрутились и обрушились на пол расплавленным пластиком… кричали ученики, метались по коридору, звали на помощь, и только Дэнни, впитывающий кожей лихорадочный жар, стоял в центре школьной библиотеки, окруженный огнем, и наслаждался. Он получил строгий выговор, родители оплатили ремонт, принесли школе извинения и пообещали, что найдут лучших психологов. Психологи его боялись больше неизбежной болезненной смерти. Взгляд Дэнни безумный, выжидающий, пугающий, когда он попал в лагерь Венге и оказался в кабинете Леа, она настолько увлеклась собственными записями в блокноте, что не заметила, как он сломал зажигалку, разлил газ по ладоням и поджег их спичками. Дэнни сидел в кресле, раскинув пылающие руки в стороны, с закрытыми глазами и умиротворенной улыбкой — Леа металась по кабинету, спотыкаясь об стол, шкафы и тумбочки в поиске воды и до сих пор с мурашками на коже вспоминает, как Дэнни сжал руки в кулаки, и огонь погас. Ожегов у него не осталось, казалось, даже кожа не покраснела; тогда Леа запретила Дереку подпускать Дэнни к зажигалкам и спичкам, но в один из дней из кухни пропала газовая горелка, которой Пилар обжигала куриные тушки, и тогда всем по-настоящему стало страшно. Комнаты и дома обыскали — горелку до сих пор не нашли. — Я думаю, ты очень воспитанный молодой человек, — сказал Донни Чейз, второй психолог исправительного лагеря Венге. — Филип, ты здесь? — Кто вам сказал, что вы можете думать? — Филип выпустил носом сигаретный дым и сбросил столбик пепла в стоящую на подлокотнике кресла пепельницу. — Правда, мне очень интересно, кто разрешил вам делать выводы о незнакомом человеке, когда он даже рта раскрыть не успел? — Это всего лишь первое впечатление. — А хотите, я расскажу о своем первом впечатлении? — Филип смотрел мимо Донни Чейза в окно за его спиной, наблюдая за тем, как Грант крутит в руках длинный острый шампур с оплавившимся зефиром на конце. — Мне кажется, вы нагрешили на прежнем месте работы, возможно, переспали с пациенткой и пациентом — кто знает? — и вас выгнали, возможно, даже с позором, поэтому пришлось бежать в эту глухомань, чтобы не потерять лицензию. И теперь вы здесь — лощенный, потасканный временем жеребец с ролексом на запястье — начнете выписывать мне рецепты. Чем удивите? Оксикодоном? Налоксоном? Боже упаси, фентанилом? Как видите, я совсем не воспитанный молодой человек — меня уже полгода ломает от героиновой зависимости — героину нет аналогов, поверьте, я перепробовал все, чем меня только не пичкала миссис Портер: стимуляторы, седативные, эмпатогены. Ну же, посмотрите на меня — мне, черт подери, дерьмово — неужели не видно? Донни Чейз слушал монолог Филипа внимательно и вкрадчиво, в блокноте ничего не писал, даже не взглянул на него, хотя тот лежал на коленях вместе с перьевой ручкой в золотом корпусе. Он искренне пытался понять, чем именно может помочь сложному пациенту, но не смог добиться даже зрительного контакта — докурив сигарету, Филип поднялся с кресла, вышел из кабинета, плотно закрывая за собой дверь, достал упаковку промедола и, открыв крышку, проглотил три таблетки, запрокидывая голову назад — всего на мгновение, когда они с трудом проходили по пищеводу, стало легче. Филип вышел на лужайку, сел на сырую траву в колени Гранта и, запрокинув голову, сказал: «все мы время от времени изображаем непотопляемость».Когда ты пьян, мир по-прежнему где-то рядом, но он хотя бы не держит тебя за горло. (Чарльз Буковски. Фактотум)
Ранним утром Филипа разбудил далекий оглушительный клаксон; он лежал лицом в подушке, рядом — телефон, перевернутый фонариком вниз, в руке карандаш с блокнотом, в щиколотках и стопах дикая боль — снова забыл раздеться, вернее просто не хватило сил. Капюшон толстовки переместился к горлу, скатался в тугой жгут, плед под ним скомкался на уровне груди и живота, подушка насквозь мокрая, как и волосы. Филип провел трясущимися пальцами по лицу, потер воспаленные веки, прошелся по сухим губам и, с трудом приподнявшись, дотянулся до бутылки воды. Наручные часы показывали четыре утра, вода категорически не хотела проходить в пищевод — Филип прокашлялся, окропив брызгами подушку, с трудом заведя руку за голову, стянул с себя толстовку вместе с футболкой и, свернув все в ком, забросил в тумбочку. Соседи по комнате спали: Грант с наушниками в ушах, Дэнни, сжимая подушку коленями, Тревор — на боку, упираясь ладонью в стену. Филип сполз с кровати, бросил в стакан четыре таблетки аспирина, залил водой и, щелкнув зажигалкой, закурил сигарету. Сиротливо сидя на полу, обхватив себя за плечи свободной рукой, он проклинал автомобиль, бивший в окно светом ярких фар, докурил сигарету до самого фильтра, обжег указательный и средний пальцы, подавив рвотный рефлекс, выпил аспирин, на ощупь нашел в тумбочке чистую одежду и тихо, насколько это было возможным, вышел из комнаты. До душевой Филип шел медленно, спотыкаясь на ковре, ударяясь об плинтуса и ступеньки, держась за стены и чувствуя, как к горлу подступает вязкая тошнота. Выключатель не тронул, дверь оставил открытой настежь, воду в душе включил ледяную и стоял под больно-бьющими струями в джинсах и кроссовках, упираясь ладонями в корпус кабинки. Его дважды стошнило смесью желчи, аспирина и табака, с трудом, но он стянул джинсы и сбросил кроссовки, глаза щипало от шампуня и геля для душа, он проглотил пену зубной пасты и вставил два пальца в рот — проблеваться трижды за утро было успехом. Мокрые вещи Филип бросил в стиральную машинку, выбрал первую попавшуюся комбинацию и с видимым усилием постарался одеться; вернулся в комнату только в половину пятого утра, дрожащий от холода и циклично стирающий капли воды с лица и шеи. — Дерьмово? — Типа того, — шепотом ответил Филип, садясь на край кровати Гранта. — Что слушаешь? — Радио, — Грант протянул наушник и прижался спиной к стене, — ложись, можно поспать как минимум полчаса. Филип лег на бок, лицом к Гранту, и, вставив наушник в ухо, закатил глаза. Он ненавидел жизнерадостные голоса ведущих радиостанций и ему действительно было интересно, если у них умрет мама, ребенок или любимая кошка, они будут источать приторное счастье? И вообще, каково это получать деньги за пустую болтовню? На это нужно учиться? Тратить деньги на репетиторов? Проходить курсы? Или достаточно обладать банальным баритоном? Как же бездарно, думал Филип, распылять единственное действенное оружие, слова, направо и налево. Дэнни, например, мог бы вести экстремальный подкаст о ста сорока способах поджога, Грант бы рассказывал, желательно на видео-платформе, о любой банальной чуши — вся женская аудитория с мокрыми трусами наперевес внимала бы каждому слову. А может, и не только женская. — О чем задумался? — спросил Грант, приподнявшись на локте, и подпер ладонью подбородок. — У тебя в глазах как будто скрыта ясность бытия. Что? Филип мог бы сказать, что именно кровать Гранта всегда считал самой удобной, и виной тому — постельное белье, пахнущее самыми вкусными в мире мужскими духами, но сказал лишь: — Я бы тебя поцеловал, но мне кажется, что твои губы и язык пропитают меня болью насквозь. — Моря никогда не ломаются. Ты — тоже море, пускай немного и непохож. — Парни, подъем! Приехали новые соседи — спускайтесь в столовую! — Мы еще поговорим об этом, — сказал Филип, поднимаясь с кровати Гранта, — я даже запишу это в ежедневник, — подойдя к тумбочке, взял скомканную кожаную куртку и набросил на плечи, — как и то, что ты снова ошибся. Как минимум полчаса, ну-ну. Парни спустились в столовую: Дэнни зевал в плечо Тревора и беспомощно тер глаза костяшками пальцев, заставляя зрение повысить резкость, Филип прижался спиной к книжному шкафу, скрестил ноги в щиколотках и крутил в пальцах сигарету, смотря куда угодно, но не на трех парней, стоявших перед ним. Дерек был во всеоружии: нарядный и счастливый, словно мошенник, получивший жирный чек от богача-простофили. Тревору приходилось щуриться от яркого света старинной люстры, а Гранту было максимально плевать на никому ненужное знакомство — единственное, чего действительно хотелось: почистить зубы и умыться. Знакомство выходило неловким, кроме Дерека никто не произнес ни единого слова, руки тоже не пожимали, не смотрели друг на друга — всё казалось нарочито сюрреалистичным. Филип нарушил тишину щелчком зажигалки и Дэнни окончательно проснулся. — К чему настолько официальное знакомство? — спросил Филип, выпуская кольцами сигаретный дым под потолок. — Ты же знаешь, моя ажитация может перейти все мыслимые и немыслимые пределы, а мы оба не хотим провоцировать ее, правда? — Ради Бога, — Дерек провел ладонью по лицу — способности лидера таяли на глазах, однажды Филип сказал, что он, Дерек, настолько тупой, что этим можно гордиться. Они не разговаривали две недели — Филип до сих не извинился и мнение, кажется, тоже не поменял, — кури на улице. — Привези мне чертову печатную машинку, — бросил Филип, разворачиваясь к двери, — и тогда я вообще не покажусь тебе на глаза. Грант осуждающе посмотрел на Дерека, Дэнни коротко рассмеялся, Тревор закатил глаза. Трое парней с непониманием уставились друг на друга. Про эту дружескую атмосферу писали в буклете? — спросил невысокий парень в джинсовых шортах, белой футболке и заостренной штангой в брови. Видимо, — отозвался второй, с густыми красными волосами, зачесанными назад. Да заткнитесь вы, — буркнул третий, коснувшись пальцами сверкающего микродермала между ключицами. — Забей на него, — часом позже сказал Грант, садясь на пустой стул рядом с Филипом; утренний воздух показался опьяняющим и ароматным — солнце только начинало продираться сквозь высокие сосны, пахло свежестью и немного росой, — не бери в голову. — Принято, — Филип водил корпусом кредитной карточки по двум таблеткам оксикодона, стараясь растереть их в пыль, — есть доллар? — Я перед тобой в футболке, шортах и уродских шлепках, откуда у меня доллар? — Нормальные шлепки, — сказал Филип, даже не посмотрев, снял куртку и протянул ее Гранту. — Холодно — продует. Прозвучало, как искреннее признание в любви, не меньше. Грант надел еще теплую куртку и приподнял бровь, замечая выжидающий взгляд. — Что? — Теперь у тебя есть не только футболка, шорты, нормально-уродские шлепки, но и доллар — дай сюда, — порывшись в карманах, Грант нашел в одном из них доллар, протянул Филипу и с интересом наблюдал за тем, как он сворачивал его в трубочку; вдох показался глубоким и громким, стол, словно по взмаху волшебной палочки, стал чистым. Филип облизал кредитку и честно вернул расправленный доллар, потирая переносицу не менее пяти с половиной минут, кривя лицо, пока горькая смесь спускалась по горлу и пищеводу — большую половину он сплюнул на газон и растер ногой. — Дерьмо, я так и думал, — Филип проглотил еще две таблетки, запивая водой из бутылки, и расслабленно откинулся на спинку садового стула. — Кто наши новые «друзья»? — У одного бессонница, у второго маниакальные мысли, третьего мамаша пичкала лекарствами и лечила от несуществующих болезней. — Как скучно, опять ни одного Грэма Янга. — Это моя фраза. — Тебе слов для меня жалко? — искренне спросил Филип и, сцепив пальцы в замок, вытянул руки над головой; в переносице щипало, глаза слезились, но он старательно держал зрительный контакт, хотя в глаза Гранта прежде никогда не смотрел. — А знаешь, пойду я отсюда к чертовой матери. — Почему? — Зачем быть там, где меня не желают и не любят? — Ошибаешься, ты всегда элегантно блюешь и при мне ни разу не мочился на пол — большего для любви и вожделения не требуется. Филип рассмеялся и придвинулся ближе. — Еще никто не говорил о том, что я элегантно блюю. — Значит, я первый, — Грант сощурил глаза от солнечного луча, отпрыгнувшего от циферблата наручных часов Филипа. — А сейчас ты скажешь, что к тому же классно трахаешься. — Секс — это еще не все. Ладно, пора позавтракать и изучить свежую кровь.Будь у меня новенький авто и клевые телки — да ебал бы я все эти базары о социальной справедливости. (Чарльз Буковски. Хлеб с ветчиной)
В столовой витала напряженная атмосфера, пропахшая блинчиками и кленовым сиропом. Стол, некогда казавшийся огромным и пустым, взгромоздил на себя дополнительные три тарелки, чашки и столовые приборы. Стало неуютно: Филипу приходилось вжиматься в плечо Гранта своим, чтобы невзначай не столкнуться с довольно-таки симпатичным вблизи парнем с серебряной штангой в брови — он представился Андером, не Александром — полное имя, данное при рождении, его раздражало; Это его мамаша таскала по больницам, шепнул Грант. Странно, ответил шепотом Филип, я бы таскал его в спальню. Грант на реплику закатил глаза и наполнил чашку крепким черным чаем; Тревора потеснил парень с красными волосами в готической черной рубашке с нашитыми на плечах острыми заклепками, голос у него высокий и звонкий, с истеричными нотками, из-за бессонницы глаза красные и опухшие — у лопнувших капилляров, казалось, не было возможности восстановиться. Он представился Артуром, сказал, что разговаривает на трех языках и знает множество диалектов. К еде он не притронулся, лениво крутил массивное кольцо на безымянном пальце, серебряный браслет на запястье и тер глаза; последний из новеньких, Тейлор, разрезал блинчики, тонущие в сиропе, на мелкие части, но так и не поднес ни одного кусочка к губам; складывалось впечатление, что он жил в непостижимом мире — внимание ни на ком не фокусировал, с прибытия и двух слов не произнёс, большую часть времени проводил в компьютерном классе и на лужайке, рассматривая небо и разрушая окружающую среду дополнительной порцией никотина. Дерек, устроившийся во главе стола, с любопытством разглядывал парней, размышляя о том, кто с кем сможет подружиться, рассадил, как ему казалось, вполне точно и с полным соответствием с изданной годом ранее методичкой: молчаливого Тревора яркий и в хорошем смысле сумасшедший Артур сможет вывести на новый уровень многоступенчатой системы, Дэнни должен сойтись с затравленным матерью Андером, Тейлора на путь истинный сможет поставить уравновешенный Грант… Филип выбивался из общей картины. О нем Дерек старался думать как можно меньше — мальчишка все жилы и нервы из него вытянул. Завтрак прошел в полной тишине. Даже самый разговорчивый из всех Дэнни с сомнением рассматривал всех, а в частности — Дерека, ход мыслей, конечно, улавливал, но думал о том, насколько все тщетно. Из-за стола все встали одновременно, поблагодарили Пилар за еду, к которой практически никто не притронулся, и разбрелись по комнатам. Суббота была «днем семьи», но никто не приезжал — разрешались только звонки: Грант отключал телефон с утра и до позднего вечера, Филипу никто никогда не звонил, Дэнни постоянно отчитывала мать, причитая о том, как им с отцом стыдно появляться на улицах города — он каждый раз предлагал им включить в доме газ и лечь спать. Отец позвонил Тревору только в полдень, спросил о самочувствии, удобствах, соседях и психологах — между строк, разумеется, он спрашивал о том, куда и на что шли его деньги; откровенно говоря, исправительный лагерь Венге не был бюджетным и доступным увлечением — программа за месяц зачастую превышала стоимость трех. Тревор ответил, что со здоровьем все в порядке, кормят неплохо, соседи приличные. Разумеется, если бы он обмолвился о том, что каждое утро бегает по лесу с поджигателем-Дэнни, отцу бы это не понравилось, вероятно, он бы тут же забрал его домой и, возможно, повесил дома боксерскую грушу. Но Тревору нравилось проводить время с Дэнни, и бегать им друг с другом нравилось тоже. — Заканчивай трепаться, пора, — громко сказал Дэнни, набрасывая капюшон спортивной кофты на молнии на голову, и демонстративно постучал подушечкой указательного пальца по циферблату часов, — и наколенники надень — я нашел новый маршрут. — До следующей субботы, — Тревор сбросил звонок, оборвав отца на полуслове, и прошел в комнату, чтобы переодеться. — А они, кстати, смотрятся, — заметил Филип, когда дверь закрылась, а Дэнни с Тревором вышли в коридор, шутя и смеясь, — хорошая вышла бы пара. — Дэнни девушка дома ждет, — ответил Грант, перевернувшись на спину, и закинул скрещенные в щиколотках ноги на стену. — Никто его дома не ждет, — фыркнул Филип, проталкивая салатный лист под приоткрытую крышку аквариума, — сколько он уже здесь — полгода? — ему кроме матери никто не звонит. — Тебе тоже никто не звонит, — сказал Грант, открывая банку энергетика, — но это ничего не значит. — Я переписываюсь. — С социальным работником, — Грант закатил глаза и отставил банку на тумбочку, чтобы газ вышел. — Думаешь, никто не знает? — Не очень хорошо копаться в чужих телефонах, знаешь ли — это нарушение личного пространства… конечно, ты можешь дать мне свой номер — буду писать тебе. — Включи и набери, — Грант бросил телефон на кровать Филипа, — можешь даже поболтать сам с собой за мой счет. Филип нажал на кнопку включения, экран телефона загорелся и потребовал пароль. — Сколько у меня попыток? — Десять или около того. Телефон завибрировал — на экране высветилось «отец». — Тебе звонят. — Сбрось. В десяти километрах от исправительного лагеря, Тревор, прижавшись лбом к стволу дерева, пытался отдышаться — по лицу стекал пот, футболка мокрая насквозь, некогда белые кроссовки испачканы грязью, в волосах сухие листья, наколенники он потерял еще десятью минутами ранее, застряв в вязком, цветущем болоте. Дэнни ходил возле него кругами, подбадривая и причитая о том, что он, Тревор, — тряпка. Давай, практически кричал Дэнни, соберись! Тревор не знал, от чего тошнит сильнее — от радостного голоса Дэнни, или от паутины, которая настойчиво лезла в глаза — нельзя быть таким несгибаемым, думал Тревор, глотая воду из бутылки, наливая в ладонь и умывая лицо; он сейчас просто-напросто подохнет тут на сухой траве, в месте, которое воняет плесенью, сыростью и падалью. Не дождавшись ответа, Дэнни сел на траву и, заведя руки за спину, уперся ладонями во влажный грунт. Дышать испарениями было невыносимо, но он стойко терпел, ведь никто не виноват в том, что только ему настолько скучно, что приходится бегать по неизвестным тропинкам добрую половину выходных дней. В будни его старались не выпускать с территории лагеря, разрешалось только в магазин за покупками с Грантом, а Грант водил настолько ужасно, что лучше дышать в лесу падалью, чем сидеть с ним в одной машине. Тревор обессилено рухнул коленями в траву и, оперевшись на дерево спиной, закрыл глаза. Легкие, наполненные чистейшим кислородом, начинали подводить. Вернее, подводила жара — сейчас бы на каток, в минусовую температуру, в полном обмундировании, с азартом в глазах. — Мы даже половину маршрута не пробежали, — с сожалением признал Дэнни, смотря на показатели пульса и пройденного километража на наручных часах. — Какой-то ты слабенький. Вас, хоккеистов, вообще не тренируют? — Тревор оскорбился, но вида не подал. Все еще было трудно дышать, и он чувствовал, как от одежды несет тиной и гнилью. Он обхватил ладонями лицо, стараясь привести легкие в состояние полного покоя и прогнать начинающуюся головную боль. — Не правильно, — сказал Дэнни, подтолкнув плечо Тревора своим. — Садись напротив, я покажу. Тревор подчинился, с трудом пересел и зеркально повторил позу Дэнни — ничего сложного, поза лотоса, но, к слову, поставить стопы на внутреннюю сторону бедер оказалось сложной задачей. Он также закрыл глаза, также сложил руки и молча ждал следующего шага. Дэнни просил расслабиться, прислушаться к звукам природы, постараться представить окружающий мир детально, не подглядывая. Сначала Тревор посчитал, что над ним в очередной раз издеваются, но все же постарался абстрагироваться. Потребовалось примерно десять минут, чтобы в полной темноте разглядеть очертания деревьев и кустов, трель птиц звучала где-то в области лба, и Тревор думал о том, настоящие ли они, или это все — слуховая галлюцинация. Через десять минут затекли ноги, и Дэнни, будто предугадав это, приказал не двигаться. По телу разлилось приятное, спокойное тепло, каждая клеточка как будто обновлялась, сердечный ритм замедлялся, мышцы расслаблялись, дыхание становилось ровнее и мелодичнее. По истечении практически часа Дэнни разрешил открыть глаза и начать медленно шевелиться. Солнечный свет, пробивающийся через верхушки деревьев, не слепил глаза, птицы не раздражали и даже жесткая, царапающая ноги трава казалась приятным и мягким пледом. Тревор почувствовал прилив сил и, возможно, сегодня они не пробегут весь маршрут, но путь до лагеря проделают легко. К обеду Тревор и Дэнни опоздали на полчаса — грязные и немного уставшие ворвались в столовую с оглушительным хохотом. Дерек от неожиданности и страха подскочил на стуле и, взмахнув рукой, уронил на пол чашку. Разбилась она на три крупных осколка, Дэнни шумно закрыл рот, быстро сбегал в кладовую, где хранились швабры и тряпки, и собрал осколки в совок. Пилар прошипела что-то на родном языке. Артур, не сдержавшись, рассмеялся в голос. Простите, просто мудак на испанском великолепно звучит, — через смех оправдывался он, стирая слезы с глаз. Пилар смутилась больше, чем следовало почтенной даме из высшего света — смуглая кожа покрылась красными пятнами. Дерек неодобрительно покачал головой. — Быстро за стол! — произнес он раздражённым голосом. — Им нужно в душ, — сказал Филип, щелкнув зажигалкой, — кажется, это право еще никто не отнял. — Время обеда четко прописано в планах на день, Филип, за все эти месяцы пора-бы выучить. — А почему мы вообще должны эти правила соблюдать? Это кому-нибудь помогло? Ты действительно думаешь, что томленное мясо — без обид, Пилар — помогает Гранту? Может из-за утренних блинчиков Дэнни нас до сих пор не поджарил? Или из-за сеансов с психологами, кстати бестолковыми, я до сих пор не вскрыл вены? Чушь! Мы держим друг друга на плаву, а ты строишь тут из себя главного, меняя на наши деньги уже третью машину за полгода! Буковски однажды написал: «В Библии сказано: «Возлюби ближнего» и добавил: это может означать — оставь его в покое». Подумай об этом на досуге, Дерек. И запомни: мы тебе ничего не должны — ты должен нам, причем за наши деньги.