Осечка

Он машет отцу и племяннику вслед, пока не начинает болеть рука, хохочет на весь причал, впивается пальцами в украденный бумажник. Когда паром отплывает совсем далеко, и Джоске точно знает, что его уже не услышат, хохот звучит сломленно, рука бессильно повисает рядом. В ней пара сигарет, спрятанных под ремешком на рукаве. Джоске стащил их из кармана Джотаро, пока тот курил, не хотел к нему повернуться. В другой руке — деньги. Почему-то теперь, когда старик уехал — разозлился и тут же улыбнулся, увидев его выходку, — Джоске ничего не чувствует. Он думал, это будет маленькая месть. Думал, будет приятно. Напоследок пошутил, что «отец должен ведь давать сыну деньги на карманные расходы, ха-ха». Хорошо, что вовремя умолк. Лучше бы он пошутил перед Джотаро. Тогда, в номере, два дня назад. Обратил бы свое признание в дурачество. Нет, не признавался бы вовсе. Джотаро плохо читает эмоции: он бы не понял, что Джоске проговорился. Надо было только прикусить язык. Но нет, он решил, что ему надоело, и он больше не выдержит ни дня, ни секунды. Надоело прикусывать язык каждый раз, когда Джотаро рядом. Надоело быть трусом. Он думал, что готов — даже если после такого они рассорились бы в конец. Джотаро уедет и забудет. Уже уехал. Наверное, они больше не увидятся. У Джоске в руках увесистая пачка денег в кожаной обертке, сигареты. И вместе с тем — ничего. Он чувствует, как остатки хохота царапают ему горло. Или нет, это всё соленый воздух с моря: наполняет легкие, пробирает до костей. Как и запах табака. Всегда липнет к Джотаро, к его белому пальто, и никак не выветривается из памяти. *** Он еле ушел с причала, еле поплелся по улицам. Джоске хочет пойти домой, к маме, но не может. Он звонит ей по таксофону, говорит, что проводил Джотаро, и решил немного погулять. Об отце ни слова. Джоске старался говорить бодрым голосом: только бы она не услышала, как ему сдавило горло. Нет, домой нельзя. Мама спросит, откуда деньги, откуда сигареты, и почему у Джоске красные глаза. Он много плакал в последние дни. Потому что они были последними. Он не знает, зачем украл. Хотел хоть что-то оставить на память. Ему нужно к людям, или он совсем раскиснет. К кому-нибудь, кто знает, что делать с деньгами и сигаретами. К Окуясу. Ноги сами несут к его дому. Джоске не нравится, что Окуясу курит, но его можно понять. Он живет в разваливающемся доме, спит на голом матрасе — говорит, что привык, — и пытается не остаться в школе на второй год. Отец болен, брат мертв. Однажды старшеклассники предложили ему забыть о проблемах, и Окуясу согласился. Он открывает после первого звонка в дверь. — Здоро́во, — говорит Джоске со всей бодростью, которая у него осталась. Выходит вяло. — Можно у тебя перекантоваться? Окуясу слышит его тихий голос, видит его красные глаза и спрашивает, не приболел ли он. Джоске отвечает, что всё может быть. Он идет по скрипящим половицам и размахивает бумажником. — У меня сегодня праздник. Вот, зашел с тобой поделиться. — Слышь, так ты же... Джостара и Джотаро провожал? Джоске пытается не ухмыляться слишком криво. — Ну да. Отправил их в путь со спокойной душой. Разве не праздник? — А. Ааа. Понял! И правда. — Значит, празднуем. — Джоске трясет бумажником, показывает купюры. — Смотри, что мне отец на прощание подарил. — О-о, ничего себе! Целый бумажник! — Ага. Идем к тебе, откроем подарок. Они поднимаются в комнату Окуясу. Там ободранные стены, грязное окно и тот же голый матрас. Окуясу не понимает, что хочет сделать Джоске, но доверяет ему. — Ложись, ложись, — говорит Джоске. Окуясу заползает на матрас, Джоске встает к нему спиной. Он сжимает в руках толстую пачку купюр, а потом подбрасывает их в воздух и падает рядом с Окуясу. — Яху-у-у! Он думал, его это развеселит. Купюры летят им в лица, путаются в одежде, мнутся, падают на матрас и под матрас; всё кончается слишком быстро. Совсем не как в кино. И всё же он доволен. — Чувак! — восклицает Окуясу. Глаза горят. — Не знаю, как ты, а я на секунду почувствовал себя богатым. Давай ещё раз! Они повторяют ещё и ещё, пока им не надоедает, пока Джоске не убеждает себя, что это его алименты за последние шестнадцать лет. Нет, больше не весело. Он не должен обижаться на отца: он обещал себе. Не должен делать из обиды игру. Он не знает, как ещё с этим справиться. Джоске отплевывается от купюры, упавшей на лицо. Достает из рукава сигарету, задумчиво вертит её в руках. Что такого Окуясу нашел в этой бумажке с табаком, и что в ней нашел Джотаро? Это правда помогает чувствовать себя крутым, а не жалким? — Огонька не найдется? Окуясу удивляется. Он уговаривает Джоске не пробовать, но ему нечего возразить: сам-то он курит. А Джоске настойчив. — Твоя мама убьет меня, если узнает, — бормочет Окуясу, доставая зажигалку из комода. — Не узнает, — обещает Джоске. Она не знает об отце, о стандах; о том, почему Джотаро перестал с ним разговаривать. Сигареты — наименьшая из его бед. Окуясу поджигает его сигарету и предупреждает, что в первый раз всегда противно. Джоске кашляет, но несильно. Дым обжигает горло, и глаза снова слезятся. Ничего необычного. Но он чувствует себя лучше, потому что стерпел всё это. — Я у Джотаро выпросил на память, — объясняет он, когда Окуясу слишком пристально смотрит на сигарету. — Ух ты. Не знал, что он курит. Джоске тоже не знал. Джотаро ведь такой идеальный, такой сдержанный взрослый. Разве он стал бы курить перед подростком? Только если довести его до ручки. А Джоске такой правильный, такой хороший мальчик, мама нарадоваться не может; бывает, похулиганит, и всё-таки доброты ему не занимать, да? Не из тех мальчиков, которые крадут у отца. Или признаются племяннику. — Ты только не увлекайся, а... — Окуясу наблюдает за ним и напряженно усмехается. Они сидят на обшарпанном матрасе посреди кучи денег, и в комнате пахнет Джотаро. Не морем, не треклятой мятной жвачкой; пахнет так, как он пах всегда, пока Джоске не было рядом — разит табачной вонью. Он запомнил марку: Seven Stars. Джоске не представлял, что всё закончится вот так, хотя иначе и быть не могло. Он разочарован. Окуясу неловко закуривает с ним за компанию. Руки подрагивают. — Дружище, ха... ты меня пугаешь... Джоске ласково улыбается ему, а потом затягивается до жжения в горле. — Я сам себя пугаю.