Немного о пиратах и не только

У Дьюса в груди живёт одна лишь любовь — горячая, яркая и такая огромная, что в клети рёбер она едва-едва умещается. Любовь его гордая, сильная, с широкой спиной, редкими веснушками и большим хрупким сердцем. Любовь его упрямая и совсем себя не щадящая. — Ты мне очень дорог и очень для меня важен, Эйс, — с трепетом шепчет Дьюс и почти физически ощущает, как у него из-под обугленных трещин грудины просачиваются клочья неудержимого, буйного пламени Эйса. — Прошу тебя, живи. Живи ради меня, — шепчет Дьюс и тлеющим пеплом растворяется в дыхании человека напротив, воском растекается под болезненно ласковым взглядом и раскалённым железом плавится от прикосновений его пальцев. И Эйс говорит, что не заслуживает — ни Дьюса, ни тем более его любви. Но Дьюс качает головой и продолжает ластиться под грубые горячие ладони, продолжает, как мантру, шептать его имя, продолжает в своей любви сгорать — сгорать в чужом дыхании, голосе, взгляде, в касаниях губ, в непозволительно уязвимом «Пожалуйста, останься со мной навсегда, Дьюс», — продолжает сгорать — дотла, в угли, в пепел — в Эйсе. И хочется думать, что так и должно быть, что так будет всегда: грязное алое море сладко шумит в ушах; пробитый череп весёлого Роджера, развеваясь на ветру, парит над головами; под кожей, в сердце, согревая тело и выжигая все вены, незатухаемо горит огонь их разделённой лишь на двоих свободы, их разделённой на двоих любви, и рука Эйса лежит в его руке. — Эй, Маскед Таро, — неожиданно произносит Эйс, и Дьюс смеётся, ослеплённый пожаром заката: опять это дурацкое прозвище. На лице Огненного Кулака нет привычной уверенной ухмылки, а взгляд уже не сквозит неугасаемыми, так присущими ему упрямой независимостью и силой — в его глазах столько изломанной нежности, — будто бы безграничной, неисчерпаемой, копившейся годами, — что трещины сердца истекают сладкой болью. — Спасибо, что любил меня, — слишком мягко продолжает Эйс, и Дьюс задыхается горечью пороха, железа и пепла и переполняющей грудь лаской. Не может сдержать улыбки: — Дурак. Я всегда буду любить тебя, — хрипло шепчет Дьюс в ледяную полутьму каюты. И открывая глаза в слишком большой для него одного кровати, вновь осознаёт себя — выжженным — дотла, в угли, в пепел, — потому что в груди у него, совсем как у Эйса, лишь изуродованная войной пустота, — обрамлённая жжёнными мышцами, незаживающая, кровоточащая; потому что в груди у него — ещё не мёртвой, но уже не живой — всё ещё болит. Потому что вместе с сердцем Эйса сгорел и он сам.