Ворон и Ласточка

      — Полетаем? — вместо нормального вопроса вырвался какой-то сиплый жалкий писк. Но Диаваль был рад и ему, потому что, едва он увидел Зирру, которого искал по всему миру уже почти полгода, горло перехватило, и он подумал, что вообще не сможет вымолвить ни слова.              Ответом была тишина. Сидящий на низком берегу затхлой, маленькой речонки, стиснутой с двух сторон грязным корявым лесом, — да, это место совсем не походило на их просторное Болото, где они так любили летать, — Зирра даже не обернулся. Диаваль судорожно выдохнул, машинально потер зазудевший как всегда, когда он нервничал, шрам на щеке и нерешительно переступил с ноги на ногу.              Его не услышали? Или услышали, но… не хотят с ним говорить? Как понять? И что лучше: отступить или предпринять еще попытку? Не сделать бы неверного шага снова. Теперь уже точно — фатального. А может, все уже и так… кончено. Без шансов. Диаваль нервно облизал губы.              — Зирра?.. — позвал он вновь. Тишина. Но плечи Ласточки дрогнули. Словно зябко ему стало от налетевшего внезапно ветра, только вот сейчас был полный штиль. Услышал, значит. Но не обернулся и на сей раз.              Диаваль стиснул пальцы, что они даже хрустнули, закусил изнутри щеку, и вопреки желанию бросить все и позорно сбежать, улететь, чтобы не переживать так болезненно это равнодушие, этот холод, сделал все же шаг к Зирре, потом еще один. И еще...Сел — упал почти — рядом. Притерся к нему плечом робко. Зирра не повернулся. Но и не отстранился. Это уже немного обрадовало. Может, хотя бы выслушает, не улетит сразу же.              — Зирра, я… — Диаваль заговорил и тут же осекся. Как-то громко вышло. Резануло уши. Облизал вновь губы, достал из кармана уже замусоленную совершенно ленту, с которой не расставался с того самого дня, как ласточка бросил ее, принялся теребить ткань нервно в руках. Зирра чуть пошевелился. Но опять ничего не сказал и застыл, словно статуя. — Я… скучал по тебе. — Слова не шли на язык. Как и всегда, когда были нужны. Но надо было что-то сказать. Чтобы не отпустить, чтобы использовать шанс, если он еще был. — Я… Мне было плохо без тебя! Может, это эгоистично, конечно, я знаю, но… ты мне нужен!              Зирра медленно повернул голову, окатил холодной гордостью, словно ледяной водой. Диаваль сглотнул, затараторил, не думая уже:              — Не то говорю… Я… знаешь, я не понимал, что ты для меня значишь, пока ты не улетел. Лишь тогда… Я дурак такой, глупая птица, я и тогда не сам понял, Аврора меня… встряхнула. Объяснила, что к чему. И я осознал твердо теперь: ты мне дороже всех. Ты самый главный в моей жизни. Не Аврора, не Малефисента, не кто-то еще — ты! И спроси ты меня сейчас, полетел бы я с тобой, я без раздумий бы… — он говорил быстро, сбиваясь, ломая пальцы, терзая ленту. Подаваясь с каждым словом вперед, к Ласточке. Ища в его непроницаемых глазах что-то, что могло дать надежду на прощение и дальнейшее счастье. Но тщетно. Все то же равнодушие. — Я вот… тут… за тобой. Я искал тебя так долго, и вот нашел, но… кажется… — Он замялся, осекся на полуслове, замолчал. Потом добавил шепотом: — Ты — моя семья. Я наговорил тебе гадостей тогда про твою… А теперь лишился своей… Прости. Если… можешь. Я… не потревожу тебя больше, если ты прикажешь… Прости.              Зирра медленно отвел взгляд. Диаваль шумно выдохнул. Сейчас вот ласточка обернется птицей и улетит вновь. Теперь уж точно навсегда. И тогда сердце самого ворона разобьется окончательно. Но Зирра этого не сделал. Лишь пошевелился, вытянул ноги, передернул плечом. Теперь он смотрел на воду, но, кажется, не видел ее, взгляд его был обращен куда-то вглубь него самого. Он заговорил глухо, тихо, и Диавалю пришлось напрягать слух, чтобы разобрать слова:              — Я родился далеко на севере. Нас было шестеро птенцов в одной кладке. А еще у меня есть и старшие братья и сестры. И у них тоже уже были птенцы. И у моих родителей есть братья и сестры, и у них тоже свои птенцы. Мой народ живет огромной колонией на берегу реки. Дружной семьей. Дружной, дружелюбной ко всем. Кроме меня… — он замолчал, потом вновь заговорил глухо. — Потому что уже с детства я отличался от них всех… Мы все способны к превращению, но большинство предпочитает жить как птица все же. В гнездах в береге реки. Ловить мошек, воспитывать птенцов. Лишь пара отщепенцев — я в том числе — предпочитают быть… людьми. Жить как люди, учиться тому, что умеют они, поступать, как они. Родители меня за это ругали. Пытались вразумить и силой. Но… у них ничего особо не выходило. Я улетал в соседнюю человеческую деревню и пропадал там днями все равно. Тогда они понадеялись, что эта блажь пройдет, если у меня будет своя семья. И принялись искать мне пару. Ласточки растут быстро, созревают рано… И вот ко мне привели невесту. Дочь соседей. Она прекрасная птичка, очень красивая. Но… я был неготов к этому. К браку, к своей семье, к птенцам. И даже больше: я не представлял себе, каково это — любить кого-то в принципе. Словно пеленой, туманом, когда думал об этом. А без любви… Птицы, конечно, живут инстинктами. Но я был уже не птицей. Я был человеком. Я сказал им об этом… И тогда… меня изгнали. Совсем.              Он замолчал, отвернулся — теперь видна была лишь его макушка, — судорожно выдохнул. Затих. Диаваль медленно протянул руку к нему, коснулся плеча, осторожно сжал его. Что сказать, он не имел никакого понятия. Но надеялся, что это дружеское прикосновение покажет его участие. Зирра вновь выдохнул, подтянул обратно ноги к груди, обхватил их, пристроил подбородок на коленях, свернулся, словно ежик, клубком. Диаваль вновь почти не дыша, не делая ни одного резкого движения, придвинулся еще чуть ближе, обнял ласточку со спины, губами ткнулся ему в макушку. Несколько минут прошли в этой напряженной тишине, прежде чем Зирра вновь заговорил:              — Больше я не возвращался туда… Стал жить среди людей. Прибился сначала к странствующему балагану. Пол мира с ними объехал. Потом пару лет прожил у одного старого мага-отшельника на юге. Он меня многому обучил. Потом... в одном портовом городе. Там было неплохо. И там бы я и остался, но… несмотря на то, что вокруг было много людей, хороших людей, я все же был чертовски одинок. Нет, они не сторонились меня, не гнали от себя. Но все же между нами была стена… И когда я услышал о тебе и твоей фее, я сразу же подумал, что вот, может быть, в вашем королевстве на болотах я найду то, чего так хочу. И полетел к вам. Дальше ты знаешь…              Диаваль сглотнул. Да, дальше он знал. Зирра повстречал самого глупого ворона на планете, который все испортил. Даже дружбу, что уж говорить о большем. Который недостоин сейчас даже рядом быть, не то что обнимать, вдыхать аромат ветра и леса, исходящий от Зирры, чувствовать его тепло, слышать дыхание... Которого по-хорошему сейчас надо обругать последними словами, отшвырнуть прочь и выбросить из своей жизни навсегда. Только что сделает ласточка? Ласточка, что замер напряженный, словно перед стремительным броском с обрыва.              — И… что теперь?.. — едва слышно прошелестел Диаваль. Надо было наконец поставить точку в этой истории. Либо «долго и счастливо», либо… И тут же стиснул рукав куртки друга, чтобы хотя бы попробовать его удержать, если все же у сказки будет дурной конец.              — Теперь? — Зирра чуть повернулся, и Диаваль увидел его профиль, сжатые губы, нахмуренные брови. — Не знаю. А что теперь?              — Я… опоздал?.. — признать это будет жутко больно, хотя Диаваль готовил себя к такому исходу, пока искал ласточку.              — Опоздал для чего? — Зирра резко развернулся всем корпусом, Диаваль чуть не опрокинулся назад, торопливо убрав руки от друга.              — Для… всего… — говорить это было нелегко. Потому что впервые. Потому что Диаваль не был уверен, что имеет право вообще это говорить, все же он просто ворон. Даже не перевертыш. Но и не сказать было невозможно. После того, что он понял, на что ему открыли глаза. — Для нас. Нас вместе. Семьей. — Он закусил губу, опустил взгляд. Почувствовал, как горят щеки и едва слышно выдохнул последнее: — Парой… Как… люди…              Сердце отчаянно забилось, руки похолодели. Стало жутко. А вдруг Аврора ошиблась. И Зирра вовсе не то чувствовал, что они подумали. И вдруг и Диаваль не чувствовал того, что предполагал. Могут ли птицы все же… любить? Могут ли они любить друг друга так? Голова закружилась от этого напряжения, Диаваль зажмурился. Ему казалось, что его разрывает на сотню маленьких воронов. Но он почувствовал касание прохладной руки к своей горящей щеке, успокаивающее, нежное, и потихоньку начал вновь возвращаться в себя. Голос Зирры звучал глухо, но тепло:              — Парой… Ворон, я... Ты не представляешь, как я хотел услышать подобное от тебя. Хотел, но не мог даже помечтать об этом. Боялся даже предположить, что это возможно. И что теперь, ты говоришь? Теперь все зависит лишь от нас. Ведь я тебя... — Зирра замолчал, не договорив. Диаваль распахнул глаза, посмотрел на ласточку. Теперь в глазах его четко было видно прощение. Нежность. И любовь. И слов не надо было больше. Но ответные все же надо было сказать. Диаваль тихо выдохнул, улыбаясь:              — А я — тебя… — и, подавшись вперед, неловко ткнулся губами в щеку Зирры.       

***

      Они лежали в натопленной их телами, разворошенной, похожей на гнездо постели в их собственном маленьком домике на окраине Болот. Зирра спал, раскинувшись звездой. Диавалю же не спалось. Он слушал сердцебиение ласточки, прижимаясь щекой к его груди, и думал о том, как все же ему повезло встретить истинную любовь. Ведь в том, что это именно она, можно было не сомневаться. Поцелуй их истинной любви разрушил самое злое проклятие — их одиночество.