I fell in love with you watching «Casablanca»

Его руки дрожали. За столом, когда они вернулись с пикника уже вечером, он пошутил, что это, должно быть, из-за солнца — наверняка он словил солнечный удар, разгуливая там без шляпы; и большую часть ужина он ломал на кусочки ломти хлеба над своей тарелкой, чтобы не выдавать себя: каждый раз, когда он брал в руки вилку, она начинала ходить ходуном, потому что он не мог успокоиться. Даже не стараясь поддерживать оживленную беседу за столом, он думал только о том, как бы не привлекать к себе внимание родителей. Его горло ощущалось сжатым и разгоряченным; он не ощущал голода, только жажду. Стакан воды, который он выпил залпом до ужина, не утолил ее, а чай был слишком горячий, чтобы пить; и ему казалось, что он горит изнутри, плавится и растекается; и пусть даже это напоминало ему солнечный удар, но знал, что это совсем другое. И солнце было не при чем. Оливер сидел рядом с ним, сохраняя абсолютно невозмутимое выражение, спокойный и уверенный в себе, как обычно. Он вел непринужденный разговор с Норой, изредка перекидывался словом с Генри, если отец что-то комментировал, и не смотрел в сторону Барри; и от его вежливого игнора Аллена бросало в жар с такой силой, что к горлу подкатывала тошнота. Словно бы время вернулось назад, в июль, и стерло все, что между ними было — и поэтому, и только поэтому, горожанин игнорирует его снова. И Барри завидовал ему — его умению надевать маску и скрывать свои чувства; пусть даже он знал, что такое не приходит легко, ему иногда хотелось уметь быть таким же таинственным, чтобы прятать свои чувства и мысли, заставлять других гадать и никогда не выдавать себя никому; и тогда бы ему не пришлось ощущать себя слабым. И его бы больше не ранило чужое — даже если показное — безразличие. И все же у времени, если оно и повернулось вспять, были свои изъяны: например, та трещинка, которой не было бы, если бы на дворе действительно стоял июль и между ними ничего не было. Их поцелуй. Барри закусил губу, а затем, вспомнив о нем, сразу же разжал зубы; его щеки вспыхнули. Он до сих пор мог так легко почувствовать руки Оливера на своем лице, его щетину и запах кожи, что это сжимало его грудную клетку и мешало ему дышать. Из-за жары и нереальности происходящего, день казался ему размытым и нечетким, словно все это ему приснилось; и чем больше Оливер играл свою прилежную роль и игнорировал его, тем сильнее Барри подозревал, что на самом деле ничего не было. Пока после ужина, когда все разошлись и родители отправились в свою комнату, он не задержался в кухне самым последним, успокаивая свою дрожь и допивая свой холодный чай, а потом поднялся из-за стола, погасил свет и вышел в пустую гостиную. И тут же почувствовал, как кто-то дернул его за руку, увлекая в сторону, дальше от освещенный теплым светом комнаты. Сбоку от кухни и гостиной маленький коридор вел в кладовую и подвал, где Нора хранила заготовки на зиму, соленья и овощи, чтобы они не занимали место в кухне. Этот уголок нельзя было увидеть, пока не подойдешь вплотную, а это давало им преимущество в виде шагов родителей, которые бы они услышали раньше, чем их бы заметили. Но об этом Барри еще не подумал: он мог думать только о руке Оливера, сомкнувшейся на его плече, когда мужчина утянул его в сторону. Другая рука легла на его талию; Куин развернул его в практически вальсирующем движении, прижал к стене и подался ближе, целуя его. Сердце Барри прыгнуло ему в горло. Не зная, куда деть свои руки, он неловко положил их на плечи Оливера, а потом обхватил, обнимая; они задрожали еще сильнее. Интимная полутьма с приглушенным светом торшера из гостиной утягивала его в себя; он почувствовал, как дрогнули его веки, и зажмурился, надеясь удержать это трепетное мгновение чуть дольше. И время действительно вернуло все назад; и они снова целуются украдкой в темных уголках, скрытых от глаз, и не ссорятся по пустякам; и Оливер все так же выбивает землю у него из-под ног; и некоторые вещи поистине непоколебимы. Ладони Оливера скользнули под его рубашку и легли на его живот; и Барри почувствовал залп искр, взорвавшийся в его желудке — они растеклись под его кожей горячими мурашками, щекотным ощущением, заставшим его живот сжаться на секунду-другую; и если бы он мог, он бы, конечно же, спросил себя, почувствовал ли это Оливер под своими руками. Но он не мог. Он был погружен в свои ощущения, в те яркие чувства, которые разгорались в нем каждый раз, как Оливер оказывался рядом, касался его, любил его, дразнил, целовал и доказывал, что судьба существует — и ее рука щедра; и что все-таки звезды выстраиваются в ряд, гороскопы сулят сногсшибательные встречи и поезда иногда запаздывают, но неизменно приходят в пункт назначения; и каждый день — это чудо. И что время от времени единственное, что действительно имеет значение — это момент, когда ты можешь перевести дух, встать на ноги, вернуть себе баланс и найти слова. И когда Оливер отстранился, прижимаясь своим лбом к его, Барри все еще обвивал его шею дрожащими руками, ненавидя жару, на которую он сваливал свои вспотевшие ладони; и он собирал слова по буквам, по крупицам, по таявшим ледяным кубикам в своей голове, не зная, имеет ли он право нарушить эту тишину. Несколько мгновений единственным звуком было их дыхание — ровное, совпадающее; это напомнило Барри их бесконечные ночи, когда он подстраивался под ритм его дыхания, представляя, как это сближает их еще больше; как он теряет границы. — Мне тебя не хватало, — наконец выдохнул он; его ладонь легла на шею Оливера сзади. Он погладил теплую кожу Куина, наслаждаясь спокойствием и дрожью после поцелуя; и в эту самую минуту его не волновало и не пугало больше ничего. Волшебное ощущение. — Я был здесь все это время, — шепотом ответил мужчина. — Прямо рядом с тобой. Барри чуть качнул головой — настолько, насколько он смог, не отстраняясь. — Нет. Это не то. Это другое. Мне не хватало тебя таким. Как... — На почте? — хмыкнул Оливер. Воспоминание об их поездке на почту срикошетило Барри в солнечное сплетение острым и горячим чувством; на пару секунд он задохнулся. Он вспомнил — так отчетливо, будто это было вчера — сумасшедшую жару и маленькую кабинку, где они стояли почти вплотную, и как Оливер целовал его с яростью, которую Барри в нем прежде не распознавал; и для него это было одной большой игрой, неизведанным приключением, одним из тех, о которых пишут в книгах и в которые он так мечтал однажды попасть. — Как на почте, — тихо согласился Барри и прижался к нему всем телом; Оливер обнял его за талию. — И не только. Мне не хватало... всего. Каким оно было в самом начале. Несложным. — Я думал, что тебя наоборот это пугало, — Оливер поцеловал его в висок; Барри закрыл глаза. Восприняв это за знак продолжения, Куин двинулся поцелуями по его лицу, делая паузу после каждого слова. — Я же отталкивал тебя, разве нет? — Да, но... Ты был любопытным, — он закусил губу, сдерживая улыбку и представляя себе недоумение на лице мужчины, и продолжил; и его голос потеплел – он почувствовал это. — Мне нравилось гадать, что ты скажешь и что подумаешь, и тогда это было игрой. — Сейчас не гадаешь? Улыбка Барри ослабла; он открыл глаза, будто вырывая себя из приятного сновидения: — Сейчас это не игра. Я гадаю, но я знаю, что сейчас все стало слишком серьезным, — он осторожно отстранился, и руки Оливера напряглись на его талии, будто бы удерживая его на месте. Барри заставил себя перехватить его взгляд; по глазам мужчины он знал, что ступает на минное поле, где одно неверное слово может вернуть их назад, в холодную тишину и боль; и он помолчал с минуту, пытаясь собраться с силами, чтобы продолжить – не струсить и не сказать лишнего. — Я прошу тебя остаться не потому, что я хочу сделать тебе больно и чтобы ты оглядывался через плечо на чужое осуждение. Я хочу для нас обоих быть счастливыми; и я хочу этого для тебя больше, чем для себя, потому что я не провел свою жизнь в бегстве и поисках. Я не понимаю, каково это... Он замолк, уловив мелькнувшую на лице Оливера тень; за одно мгновение она наложила на его лицо печать прожитых в постоянном отторжении и страхе лет; и эта тень как будто бы состарила его. Барри замолчал на несколько секунд, но заставил себя продолжить. — ...но я знаю, что если это делает тебе больно, то я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь тебе. Пожалуйста, позволь мне помочь. — Как? — хрипло спросил Оливер. — Как ты собираешься мне помочь? — Как ты захочешь. Скажи мне, как я могу тебе помочь. — Я хочу, чтобы ты никогда не оказывался на моем месте и тебе никогда не приходилось убегать, — не моргнув глазом, ответил мужчина; он смотрел на Барри пристально, не мигая, будто пытался загипнотизировать его. — Я тоже хочу счастья для тебя, Барри, и я точно знаю, как оно не выглядит. Барри закусил губу. Оливер разжал руки, высвобождая его из объятий, а потом обхватил его лицо и притянул к себе; Барри, ожидавший поцелуя, застыл с затаенным дыханием, но мужчина не поцеловал его: он помедлил, рассматривая Барри, и что-то, должно быть, повеселило его, потому что морщинка меж его бровей разгладилась и его лицо посветлело. — Я не выношу ссориться с тобой, — осторожно сказал Барри, внимательно следя за переменами в его выражении. — Это убивает меня. — Это убивает меня тоже, — ответил Оливер и добавил серьезнее. — Я бы не причинил тебе боль намеренно, ты знаешь это, правда же? — Знаю. И я бы не обвинил тебя в том, что ты хочешь уехать. Если ты не чувствуешь себя здесь как дома, то... Оливер нахмурился: — Барри. — Что? — Ты возвращаешь нас назад к этому разговору. Барри накрыл его руки своими; секунду-другую он колебался, но Оливер увидел его решение даже раньше, чем юноша пошевелился: оно промелькнуло в его глазах короткой вспышкой сожаления, прежде чем Барри осторожно снял его ладони со своего лица, высвобождаясь. Когда он отпустил руки Оливера, они упали безжизненно вдоль его тела, будто не принадлежали ему. — Неправильный выбор слов, — виновато пробормотал Барри. — Это не выбор слов. Ты думаешь так на самом деле. Барри... — Ты не оставляешь мне выбора, — выдохнул юноша устало и потер лицо ладонью; Оливер напряженно следил за ним, пытаясь предугадать, собирается ли он заплакать. — Я не могу выключить свои чувства, а так оно ощущается. — Это неправда, — возразил Оливер и, по тому, как Барри поднял на него взгляд, он знал, что да, это правда. Барри был прав, так оно ощущается. Аллен вздохнул и закусил губу снова; они оба замолчали. Руки Оливера ощущались тяжелыми и зудели без касания к нему. Над их головами, где располагалась спальня родителей, скрипнула половица; Барри поднял взгляд на потолок, будто только что вспомнив, где он находится, а потом посмотрел на Оливера снова. Мужчина молчал, но на его лице застыло выражение боли; и Барри вдруг поймал себя на мысли, что стал знать его слишком хорошо — слишком часто видит и слишком часто становится причиной его появления. Но он не мог думать об этом сейчас; это бы только довело его до слез. — Прости меня, — выдохнул Барри наконец. — Я всегда говорю не подумав. Прости. Давай просто не будем ничего обсуждать, хорошо? Меня убивает ссориться с тобой, а любой наш разговор всегда перетекает в ссору, и я просто... я не могу. Давай не будем. Забудь об этом, пожалуйста. Забудь все, что я сказал. — Барри... — Просто забудь, — перебил его Барри и потер глаза пальцами, останавливая себя от слез. — Я пойду к себе; заодно посмотрю, легли ли родители спать. Ты придешь? Растерянный, Оливер даже не сразу понял, о чем именно он спрашивает; он уставился на лицо Барри, молясь, чтобы только он не начал плакать — он бы не вынес его боли снова; и ему потребовалась минута, чтобы понять, что юноша спросил его и ждет ответа. — Приду? — переспросил он, ощущая себя глупо, тяжело и виновато. — Ко мне, — с надеждой ответил Барри, глядя в его глаза и стискивая свои пальцы. — Я не хочу спать один. Мне не хватает тебя. Ты придешь? Он ответил «конечно», но не почувствовал ни вибрации звука в своей глотке, ни движения своих губ; Барри обнял его — кинулся на шею импульсивно, словно боролся с собой; и это был первый раз, когда их объятия не показались ни одному из них теплыми.