У Яотай под светлою луной

Вэй Усянь корчится на постели, сгребает под себя простыни, стискивая их кулаками. Мотает головой. Длинные, чёрные как ночь волосы распущены, и на их фоне тело светится тёплой белизной — будто в тонкую, розоватую фарфоровую чашу поместили свечу. Он красив мальчишеской красотой, с округлым лицом и изогнутыми, как лук, губами. Вэй Усянь — Вэй Ин, его имя при рождении Вэй Ин — не может удержаться и невольно сгибает колени, подтягивая их к груди, когда сделанная из нефрита игрушка входит глубже. Яньли приподнимается, меняя позу на более удобную, опирается второй рукой ему на впалый крепкий живот, ища равновесие, и снова погружает искусно вырезанный ствол внутрь. Её тонкие пальцы ловко охватывают рукоять, Цзинь Цзысюань видит, как нежно розовеют овальные ногти, как напрягается запястье, как колышутся её груди в такт движениям — у Яньли сосредоточенный, нежный, заботливый взгляд. Она не сводит глаз с Вэй Ина, отслеживая выражение его лица. — Ещё, — отдышавшись, хрипло просит тот. Яньли кивает и отстраняется, оставив нефритовый стержень в нём и легонько погладив по животу напоследок. Вэй Ин наконец поворачивает голову и смотрит прямо на Цзинь Цзысюаня. Щёки у него раскраснелись, взгляд плывущий, мутный, зрачки почти поглотили иссиня-серую радужку. — Давай, — Вэй Ин проводит языком по губам. — Ну? И Цзинь Цзысюань наклоняется. Он наклоняется, сместив поближе свои неподвижные ноги и опираясь сперва на плечо, а затем на руки — и, замявшись лишь на мгновение, обхватывает рукоять игрушки так же, как до этого делала Яньли. Ощущение неловкое, но не противное. Напротив — спину сводит лёгкая судорога, от затылка и вниз по рукам разбегается «гусиная кожа», даже волосы на загривке, кажется чуть приподнимаются. Не случись увечья, у него сейчас стояло бы до звона. У Цзинь Цзысюаня получается даже лучше, чем у А-Ли — пальцы у него длиннее, рукоять ложится в ладонь удобнее. Вэй Ин стонет на каждом движении, независимо от того, вперёд игрушка движется или назад. Он едва успевает набирать воздух для стонов, не замолкая ни на миг. Цзинь Цзысюань никогда такого не слышал, никогда такого не делал — нет, не то. Никогда ещё не делал ничего такого, чтобы получить от другого человека такой ответ — вот как правильно. Их с А-Ли занятия любовью были осторожными, полными заботы, приятными и бережными. Другими. Он скучает по этому, но то, что происходит в его постели сейчас, совершенно иное. Цзинь Цзысюань и сам вздрагивает каждый раз, когда извлекает нефритовый стержень и видит его длину и ширину. По хребту туда и обратно ртутной каплей прокатывается возбуждение. Живот Вэй Ина судорожно вздрагивает при каждом усилии Цзинь Цзысюаня, соски заострились, член весь влажный и стоит, как каменный. — Давай, давай, давай, — невнятно бормочет Вэй Ин. А потом добавляет: — Пососи. Цзинь Цзысюань останавливается. Вэй Ин смотрит прямо ему в лицо и повторяет: — Пососи мне. Самым простым было бы списать всё на любовную горячку, на невероятность происходящего. Что такого в том, чтобы поддаться моменту и обстоятельствам? Но на самом деле Цзинь Цзысюань замирает, и у него есть целых три удара сердца для отказа — прежде чем он сползает ниже и неуклюже лижет. У него нет опыта в этом виде любви, и приладиться тут сложнее, чем с игрушкой. Лижет он больше, чем сосёт, а когда наконец погружает в рот навершие — испытывает нечто вроде краткого триумфа, как от хорошо выполненной задачи. Цзинь Цзысюань слишком поглощён своим занятием, поэтому ему некогда отвлекаться на вкус, но когда это всё же происходит — что ж, это просто тело, чистое и со всё ещё сохраняющимся на коже привкусом хороших благовоний; должно быть, до того, как прийти в постель, Вэй Ин искупался. Семя на языке такое же, как его собственное — в отрочестве Цзинь Цзысюань как-то попробовал из интереса и после долго отмывался в купальнях. Не потому что вкус был неприятным — скорее, из врождённой кошачьей брезгливости. Сейчас он подобного желания не ощущает. Ласковая ладонь Яньли ложится ему на затылок и помогает двигать головой всё время, пока Вэй Ин выплёскивается, и после, пока тот наконец не обмякает у него во рту окончательно. Теперь Вэй Ин маленький и скользкий от семени и слюны, дышать становится легче, и Цзинь Цзысюань приободряется. Пожалуй, сейчас он с удовольствием пососал бы и поиграл с ним ещё, пока Вэй Ин такой. Тем более, что тот так забавно вздрагивает от этого — хотя кончить ещё раз сейчас просто неспособен. Цзинь Цзысюань неохотно отстраняется, а Яньли вытаскивает стержень. Вэй Ин выглядит так, будто из него одновременно вытащили и позвоночник. Яньли касается его щеки, и Вэй Ин тут же утыкается губами в её ладонь, слепо и с абсолютным доверием: глаза у него всё ещё закатываются от удовольствия, и жестом движет нечто более глубокое, чем сознание. Яньли нежно целует его в лоб, в переносицу, в щёку. Её бёдра плотно и целомудренно сжаты, однако Цзинь Цзысюань замечает влажный проблеск на коже. Она ведь всё это время смотрела на них с Вэй Ином, вспоминает он с запозданием. И даже помогала ему в конце. — Не будь грубым с шицзе, — угрожающе бормочет Вэй Ин. — Ты должен заботиться о ней — что с того, что ты теперь того и гляди изобретёшь бумагу? Это не снимает с тебя обязанностей! К тому же нынешнее состояние дел наверняка не слишком отличается от прежнего, когда ты был здоров. Цзинь Цзысюань изворачивается, чтобы ткнуть Вэй Ина локтем, но тотчас возвращается к своей жене. Яньли тихо смеётся в ладошку. В одном этот мерзавец прав: нечего пренебрегать долгом. Цзинь Цзысюань раздвигает Яньли бёдра — они и вправду влажные, а между ног она просто истекает желанием. Цзинь Цзысюань припадает ртом, смешивая на языке её вкус со вкусом Вэй Ина — как два глотка разных вин. Ласкать А-Ли и проще, и сложнее: ему знакомы и действия, и поза, но женщине для удовлетворения требуется больше внимания и усилий, чем мужчине. Вэй Ин подталкивает Цзинь Цзысюаню под руку другую игрушку — меньше, тоньше той, которой ублажали его, и Цзинь Цзысюань, отстранившись, осторожно вставляет её в лоно, поглаживая пальцами внутреннюю поверхность шелковистого бедра А-Ли. Затем вновь лижет и гладит, не вынимая стержень, пока жена не вздрагивает всем телом, тихо вскрикивая и хватаясь за руку Вэй Ина. Когда Цзинь Цзысюань заканчивает, их пальцы крепко переплетены, как у двух испуганных детей, но он не чувствует ревности. Здесь и сейчас всё правильно. — Спасибо, А-Сянь, Сюань-гэ, — с глубоким вздохом говорит А-Ли, когда они укладываются все втроём, прижавшись друг к другу. Говорит так приветливо и естественно, что смущение ускользает, не успев возникнуть. Тонкий ароматный дымок из курильницы заволакивает спальню сизоватой вуалью. — В следующий раз, — предвкушающе и заговорщицки говорит Вэй Ин, — мы найдём для тебя платье, Цзинь Цзысюань, и ты будешь восседать в нём на постели, как невеста, ждущая супруга в брачную ночь. Ты никогда не пробовал? Женское платье надеть труднее, чем мужскую одежду. На нём куда больше застёжек и завязок, и пояс тоже завязывается иначе. Я так измучу тебе соски, что даже тонкий шёлк будет заставлять тебя вздрагивать. Шицзе накрасит тебе лицо и расчешет волосы серебряным гребнем. Нарисует брови, нарумянит щёки, подведёт глаза. У неё есть краска для губ, красная, как киноварь. Шицзе наложит её тонкой кисточкой, так, чтобы губы были бледными по краю и яркими в середине, как сердцевина пиона. Тебе понравится такой цвет? Мы можем уложить тебе волосы и оплести их жемчугами. А потом мы с шицзе будем любоваться тобой. У Цзинь Цзысюаня пересыхает во рту. — Замолчи, — сипит он. — Как жаль, что ты ничего не чувствуешь ниже пояса. Если бы не это, я бы использовал на тебе все те вещи, что ты использовал на мне и шицзе. Начал бы с самой маленькой, а к концу ночи приучил бы тебя к самой большой. — Вэй Усянь! — А ещё, — бесстыдник прижимается к его плечу виском и понижает голос, — я бы позволил тебе войти в меня. Поразить фамильным копьём, — он хихикает, уклоняясь от карающей оплеухи. — Я бы раздвинул ноги и впустил тебя, а шицзе бы смотрела. Как сегодня. Тебе бы это понравилось, Цзинь Цзысюань? Ты бы сделал это для меня? Позволил бы потом сделать тебя мягким и податливым сзади, чтобы порадовать меня и шицзе? Цзинь Цзысюань наконец нащупывает вышитую серебряной нитью, набитую травами подушку-валик и запускает ею в Вэй Ина. — ...Да.

***

И просыпается.

***

Туман стелется низко, и кажется, будто и кусты, и нижняя часть стены плавают в молоке. Верхняя парит над головой, будто подвешенная в воздухе. Как часто бывает туманными утрами, вокруг очень тихо, а любой резкий звук кажется громче, чем в обычные дни. Вэй Усянь выплывает из белесой дымки, будто призрак: сперва только силуэт, затем проступают краски, и наконец знакомый голос говорит: — Ты взял с собой Суйхуа. Цзинь Цзысюань сильнее сжимает пальцы на ножнах. Суйхуа обнаружился утром возле его постели, аккуратно прислонённый к стене. Лишь взяв его в руки, Цзинь Цзысюань смог обрести нечто вроде внутреннего равновесия. — После нынешней ночи я убедился, что он мне необходим, — отвечает он. — Чем бы оно ни было, это не обычные сны. Вэй Усянь кивает. — Нам лучше вернуться в Башню Кои. Думаю, даже если доказательств окажется недостаточно для твоего отца, госпожа Цзинь прислушается ко мне. — Ты хочешь добыть ещё, иначе не позвал бы меня сюда, верно? — понизив голос, спрашивает Цзинь Цзысюань. Губы Вэй Усяня растягиваются в медленной и широкой усмешке. — Выйдет или нет — мы всё равно в выигрыше, а заодно и поглядим, тигр нам попался в силки или всё-таки змея. Его глаза мерцают багрянцем, превращая Вэй Усяня из просто туманного призрака в призрака мстительного. А в следующий миг воздух над его плечом прошивает стрела. Извернувшись, как кошка, Вэй Усянь уклоняется от неё, второй стреле сбивает прицел, крутанувшись на месте юлой, а третью просто ловит в кулак. Суйхуа покидает ножны и мгновенно находит цель в тумане — Цзинь Цзысюань слышит хриплый короткий вскрик. Меч непривычно лёгкий, подвижный, а к рукояти крепится тонкая, фигурной ковки цепь, больше похожая на украшение — такого же молочного цвета, как сам клинок и ножны. Мастеру пришлось перековать Суйхуа, сделав его тоньше и легче, а остаток металла пустив на то, чтобы превратить его в оружие, пригодное для стиля «парящего клинка». Обманчиво хрупкая цепочка натягивается, на миг вспыхивает призрачно-белым сиянием духовной энергии — и возвращает меч в руку владельца. Стрелять в таком тумане — пустая затея, разве что надеяться на слепую удачу, и вскоре стрелы перестают лететь в их сторону. Совсем рядом вспыхивает свет духовной атаки, в воздухе мерцает, формируясь с пугающей быстротой, узор атакующей печати... и схлопывается прежде, чем Цзинь Цзысюань успевает испугаться. Серьги в его ушах вновь изо всех сил прикидываются просто украшением. Почему Вэй Усянь не использует меч или ци? Здесь нет мертвецов, к которым он мог бы воззвать, но ведь он защищается, опираясь всего лишь на обычное воинское мастерство... ...И где, ради благих предков, эти пресловутые стражи, которых приставил к Цзинь Цзысюаню отец?! Вэй Усянь совсем пропадает из виду. Суйхуа снуёт вокруг Цзинь Цзысюаня, как игла в руках прилежной швеи, удерживая нападающих на расстоянии. Из тумана доносятся возгласы, хрипы, короткий лязг железа — Цзинь Цзысюань опасается посылать туда меч при такой видимости, очевидно, что Вэй Усянь добрался до убийц и пошёл в рукопашную — но всё заканчивается быстро. Вэй Усянь появляется перед ним, тяжело дыша и таща за собой намертво спелёнутого с помощью сети божественного плетения человека. — Вот теперь, — хрипло говорит Старейшина Илина, — можем и полюбоваться, какого цвета шкура нашей добычи.

***

— Я думаю, он замыслил это давно, — говорит Вэй Усянь. Он сидит у окна, рядом с расписанной журавлями и традиционными пионами ширмой, так, чтобы его видели все, кто находится в помещении. — Поначалу он просто... не торопился. У Цзинь Гуанъяо была более важная цель. На Цзинь Цзысюане он поначалу просто отрабатывал навыки. В комнате, кроме Вэй Усяня, ещё Цзинь Цзысюань, Цзян Яньли, госпожа Цзинь. Время перевалило за полдень, туман бесследно рассеялся, и на ярко-синее, уже почти летнее небо выкатилось солнце. Цзинь Гуаншань отбыл четверть часа назад, мрачный, как туча. Цзинь Гуанъяо отбыл ещё раньше — в подвалы под Башней Кои; рыдающую, ничего не понимающую Цинь Су водворили в её покои вместе с ребёнком, и сейчас доверенные люди главы клана были заняты перетряхиванием всех слуг и помощников Ляньфан-цзуня. Меньше всего повезло телохранителям Цзинь Цзысюаня, как оказалось, давным-давно перекупленным и прикормленным его единокровным братом. Эти отправились не в темницу, а прямиком в пыточную. — Лань Сичэнь и Цзинь Гуанъяо были назваными братьями, но с Не Минцзюэ последний не слишком ладил. На людях они были очень близки, но я слыхал, что Не Минцзюэ уже давно потерял к Цзинь Гуанъяо доверие. Такое отношение могло также со временем разрушить побратимство Цзинь Гуанъяо с Лань Сичэнем, а им он очень дорожил. К тому же положение Гуанъяо в семье было нестойким, и потеря такой поддержки, как дружба с главами двух орденов, была бы сильным ударом. Не Минцзюэ стал мешать ему, — Вэй Усянь покачивает пиалой с вином, разглядывая скользящие по поверхности блики, однако не пьёт. — Возможно, было что-то ещё. Обиды между близкими — сложная вещь... Бумажный веер давно лежит подле госпожи Цзинь на столике, а сама она теперь медленно перебирает в пальцах агатовые чётки. Слушает внимательно, склонив голову к плечу и полуприкрыв веки. — ...Лань Сичэнь научил Цзинь Гуанъяо одной технике, которую используют для умиротворения разума в Облачных Глубинах — не лишняя штука, скажу я вам, учитывая их правила! Я как-то был на их семейном торжестве, они мрачнее похорон! Кто же выдержит такое без помощи техник? Так вот, Цзинь Гуанъяо освоил эту «Песнь очищения сердца». Не знаю, что именно он с ней сделал и не была ли изначально ошибка в исполнении действительно ошибкой — ведь Цзинь Гуанъяо не получил должного образования, и ему приходилось возмещать это усердием. Как бы то ни было, каким-то образом он узнал одну занятную вещь: если играть «Песнь очищения» неправильно, она оказывает на подверженного ей человека совершенно противоположное действие. Тревога вместо покоя, хаос вместо равновесия. Не Минцзюэ был идеальной жертвой: вспыльчивый от природы, с семейной расположенностью к воздействиям на разум и с уже пошатнувшейся гармонией ци. — Этот припадок... — Цзинь Цзысюань стискивает подлокотники стула, но тут же заставляет себя расслабить пальцы. — Да. Цзинь Гуанъяо был весьма близок к осуществлению задуманного. Не Минцзюэ повезло, что Ляньфан-цзуню пришлось уехать из Нечистой Юдоли пораньше. Цзинь Цзысюань думает о человеке, заключённом под замок в собственном доме, и такое везение кажется ему хуже смерти. Искажение ци — не насморк. Даже если Не Минцзюэ оправится, клан, очевидно возглавит его брат. — После ночной охоты Цзинь Гуанъяо решил сосредоточиться на своей второй цели. Полагаю, происшествие на тропе Цюнци и его последствия стали для него в некоторой степени неожиданностью, — голос Вэй Усяня становится осторожнее: он ступает на тонкий лёд и знает об этом. Чётки в пальцах госпожи Цзинь на миг замирают. Затем возобновляют движение. — Цзинь Цзысюань не погиб, но уступил место в клане. Устранился от политики, однако не исчез, расчистив дорогу, — приободрившись, продолжает Вэй Усянь. — И так и не был официально лишён звания наследника. Весьма двусмысленное положение. Искать его смерти напрямую Цзинь Гуанъяо опасался — второй подряд несчастный случай неизбежно вызвал бы подозрения, и рано или поздно Цзинь Гуаншань задумался бы, кому устранить Цзинь Цзысюаня выгоднее всего. Цзинь Цзысюань ничего не говорит на обозначение происшествия на тропе Цюнци как случайности; удивительно, но матушка тоже. — И Цзинь Гуанъяо решил: чем можно поразить дракона, тем можно ткнуть и в тигра. Да, Цзинь Цзысюань не был склонен к искажению ци, и чтобы изменить это, такой малости, как «Песнь очищения», было недостаточно. Но Цзинь Гуанъяо и не собирался добиваться этого. Всё, что ему было нужно — вытащить на поверхность самые искренние желания, самые сильные страсти, а на это изменённого варианта «Песни» хватило бы. Разве человек, имевший здоровье и красоту, счастливый брак и блестящее будущее, не будет несчастен и потерян, в одночасье потеряв всё это? Разве он не будет сам желать смерти? Цзинь Гуанъяо надо было только подождать, пока Цзинь Цзысюань пресечёт свою жизнь, оставив его самого вне всяких подозрений. — Это выглядит как очень неверный план, — Яньли впервые подаёт голос. Она встаёт и начинает разливать чай, преподнося первую чашку свекрови. — Цзинь Гуанъяо подвела человеческая природа, а не его техника игры на гуцине, — соглашается Вэй Усянь. — Для начала, он не мог использовать её так же спокойно, как в Нечистой Юдоли. На первый взгляд это звучит нелогично, однако там у него было куда больше свободы действий, чем в Башне Кои — официально он пользовался доверием и благосклонностью Не Минцзюэ, даже если на деле это было не совсем так, он был гостем, тревожить покой которого для слуг недопустимо, и он имел законную и озвученную причину для того, чтобы играть для Не Минцзюэ каждый день. Поэтому он так зачастил к нему в гости в последнее время: все знали, какие усилия Ляньфан-цзунь прикладывает для излечения Чифэн-цзуня, и восхищались его преданностью братским узам. Но дома человека могут отвлечь тысячью дел, особенно если у него есть жена, маленький ребёнок и множество обязанностей перед кланом. Цзинь Гуанъяо приходилось специально искать способ, чтобы сыграть для Цзинь Цзысюаня, делить своё время и усилия между Цинхэ Не и Ланьлин Цзинь, и при этом усердно работать ради своего положения и репутации в ордене. Мы нашли небольшую кладовку на два этажа ниже покоев Цзинь Цзысюаня. Каждый день до рассвета Цзинь Гуанъяо удалялся якобы для медитации, а на деле направлялся туда и играл «Песнь очищения сердца». Даже если звуки слышал кто-нибудь из слуг или посторонних, они считали, что это упражняется кто-то из учеников. Цзинь Цзысюань вспоминает собственное раздражение на неведомого адепта, терзающего его слух по утрам, и ощущает, как по хребту сбегают запоздалые мурашки. — Во-вторых, хотя «Песнь» достигла цели, жертва, как оказалось, стремилась вовсе не к смерти. В сущности, Цзинь Гуанъяо совсем плохо знал своего законного брата. Вместо того, чтобы принять яд или вскрыть себе вены, Цзинь Цзысюань начал выходить из своих комнат, вмешиваться в дела ордена, возобновил тренировки и даже привлёк для них меня! Я всегда говорил, шицзе, что твой павлин идеальный молодой господин из благородной семьи, а значит, не вполне человек — хуже только Нефриты! ...Прошу прощения, госпожа Цзинь. Бедняга Гуанъяо! Он усилил напор — но добился только стойких и очень правдоподобных кошмаров, однако, учитывая пережитое, Цзинь Цзысюань им даже не особо удивился и нисколько не встревожился. Цзинь Гуанъяо перенёс было своё внимание на Не Минцзюэ, тем самым дав передышку Цзинь Цзысюаню — но тут заболел ребёнок, и ему пришлось срочно вернуться в Башню Кои, так как у него не было бы оправданий перед людьми, если бы он этого не сделал. Таким образом, у него оставалось два дела, и ни в одном он не преуспел до конца. Не Минцзюэ всё же постигло искажение, однако оно не убило его, а на Цзинь Цзысюаня техника не действовала ожидаемым образом. Думаю, к тому времени Цзинь Гуанъяо уже потерял терпение и решился на прямое устранение препятствия. Чем дольше он ждал, тем успешнее Цзинь Цзысюань восстанавливал свои позиции. Кроме того, Цзинь Гуанъяо знал, что я тоже учился в Гусу Лань, пусть и недолго, и мог быть знаком с его техникой и правильным способом её исполнения. Стоило Цзинь Цзысюаню обмолвиться о симптомах, и я бы начал что-нибудь подозревать. Я каждый день имел дело с ним дело и мог отслеживать изменения и колебания в его ци. И я тоже использую музыку для управления энергией, и несомненно опознал бы признаки — хотя я воздействую на мёртвую плоть, а «Песнь» на живую. В итоге Гуанъяо решил использовать в качестве наёмных убийц собственных стражей Цзинь Цзысюаня, а вину за убийство свалить на меня. Их оружие было почти бесполезно, учитывая туман, однако сгодилось для прикрытия и отвлечения внимания — глава стражи собирался применить одну весьма занятную вещь. Печать, похожую на мою — довольно грубая подделка, но Цзинь Гуаншаню для обвинений бы хватило. Понятия не имею, откуда Гуанъяо достал её и кто её ему сделал, но тот человек неплохо изучил мои приёмы времён Низвержения Солнца. Гуанъяо опоздал всего на день: я успел выяснить, что случилось, а убийцы не знали, что Цзинь Цзысюань успел получить обратно Суйхуа... и что благодаря моим выдающимся урокам он так блестяще им владеет! Вэй Усянь торжествующе приподнимает свою чашу. Заметив взгляд Цзинь Цзысюаня, он торопливо из неё отпивает. Кое о чём он в своей речи не упоминает. У Старейшины Илина наверняка остались должники в Нечистой Юдоли и Облачных Глубинах, с которыми он сражался бок о бок во время войны. Ему не составило труда выяснить интересующие его подробности о «Песни». В юности Вэй Усянь дружил с Не Хуайсаном, и, несомненно, кто-то у него был и в Гусу Лань. О Пристани Лотоса и говорить смешно, что бы там ни болтал на людях Цзян Чэн... Слуга, который принёс известие о Суйхуа, пришёл сразу на тренировочную площадку, потому что хотел получить награду за расторопность и добрые вести. Лишь поэтому новость о мече ускользнула от внимания Гуанъяо и он не успел изменить план нападения. Вэй Усянь выпустил на тренировочной площадке достаточно влияющей на природу тёмной ци, чтобы сгустить туман и ещё больше усложнить убийцам задачу, а дальше им просто некуда было отступать — оставалось только добиваться цели любой ценой. И ещё Вэй Усянь ни словом, ни полусловом не упомянул о содержании кошмаров Цзинь Цзысюаня и о том, каким образом Суйхуа оказался подле постели Цзинь Цзысюаня утром.

***

Когда чай и вино оказываются допиты, Яньли встаёт со своего места с лёгкой улыбкой на устах. — Сегодня был долгий день. Я велю слугам подать закуски. А-Сянь, принести тебе суп? — Суп шицзе лучший! — встрепенувшийся Вэй Усянь сияет не хуже новогоднего бумажного фонарика. Когда Яньли выходит, госпожа Цзинь также поднимается на ноги. — Я тоже вас покину. Твоему отцу понадобится совет и поддержка. Цзинь Цзысюань торопливо прячет удивление и поспешно кивает. Раньше, до увечья, только его присутствие могло ненадолго примирить родителей, заставив их терпеть друг друга в одной комнате. Однако разлад между ними был слишком давним и глубоким, чтобы любовь к сыну смогла исправить его. — Матушка, — вырывается у Цзысюаня помимо воли. — Непочтительный сын не спрашивал, но... что именно вы пообещали отцу взамен на пропуск на земли ордена для Вэй Усяня? Отец ведь был против? Госпожа Цзинь едва слышно, но весело хмыкает. — Твой чтимый отец был так... взволнован, что у него едва кровь не пошла горлом. Он беспокоился о будущем Ланьлин Цзинь в отсутствие законных наследников, — Цзинь Цзысюань холодеет, представляя размеры и громкость скандала, но мать уже продолжает: — Тогда я сказала, что как супруга разделяю его беспокойство, и если ему недостаточно сына, которого я родила ему, и нашего внука, то я готова обеспечить клан ещё одним законным потомком. — То есть... — говорит Цзинь Цзысюань после мига тишины. Вэй Усянь на своём стуле, кажется, не дышит и пытается слиться с ширмой. — Именно, — величественно говорит мать. — Я предложила твоему отцу вернуться в мою постель. Во имя блага клана. Кивнув на прощание, она выплывает за дверь, подхватив со столика веер. Бумажный круглый веер, как те, какими пользуется Цзинь Гуаншань и которые повсюду валяются у него в кабинете. Цзинь Цзысюань не думает об этом, совершенно ничего не думает и ничего не представляет, и вообще у него плохо с воображением. Точно. — Она, — слабым голосом говорит Вэй Усянь, — угрожала ему... — Да, — сипло подтверждает Цзинь Цзысюань. — Знаешь, — помолчав, торжественно говорит Вэй Усянь, — это самая пугающая вещь, которую я слышал за сегодняшний день. Цзинь Цзысюань трясёт головой. — Я тоже.

***

— Что ты использовал? Тот последний сон отличался от прочих. Более длительный, более яркий и настолько правдоподобный, что всё ещё кажется реальным. Вэй Усянь отводит глаза, но тут же снова смотрит прямо. — Курильницу для благовоний, — говорит он. — Я случайно заполучил её ещё в Гусу Лань, давно, несколько лет назад. Она валялась среди хлама в одной из их кладовых. Вещица показалась мне занятной, но дешёвой, и я взял её из любопытства, собираясь на досуге разобраться в её свойствах. — А потом... забыл вернуть? — в голосе Цзинь Цзысюаня сама собой пробивается насмешка. — А на следующее утро разукрасил тебе физиономию, — спокойно отвечает Вэй Усянь. — Я обнаружил, что курильница осталась у меня, уже в Юньмэн Цзян. Она дарует грёзы, неотличимые от реальности, помогает осуществить неисполнимые желания и открывает своему хозяину его собственное сердце. Цзинь Цзысюань молчит, до хруста стиснув зубы. — Я должен был убедиться, что верно понимаю природу применённого Гуанъяо воздействия, так что я попросил шицзе подменить одну из курильниц в твоих покоях — в Башне Кои часто меняют обстановку, так что это осталось бы незамеченным. Затем шицзе тайком провела меня в твою спальню. Я пробыл рядом с тобой до утра, оставил забранный у оружейника Суйхуа у постели и ушёл прежде, чем ты очнулся. Как и прежде, Вэй Усянь не говорит ни слова о содержании снов. И этого самого по себе достаточно. Цзинь Цзысюань сжимает подлокотники. «Такова природа всех Цзиней». Какова?! И что дальше?! Братья, сношающиеся с сёстрами? Или друг с другом? На что ещё способна кровь Цзиней?! Что за желания были у его сердца, вытащенные наружу сперва «Песнью очищения», а затем курильницей? Он хотел причинить Вэй Усяню боль, сравнимую с его собственной болью; он хотел отплатить; он раз за разом падал в грязь. Он, Цзинь Цзысюань, всю жизнь избегавший любых пятен, как заразы. Больше всего он боялся стать однажды похожим на отца, понять суть сжигающей того плотской жажды. А оказывается, втайне грезил о возможности испачкаться с головы до пят. Хотел быть поглощённым связью, не вызывающей ничего, кроме презрения. На ком останавливался его взгляд? На главе ордена Цинхэ Не, уже мало похожем на человека из-за искажения ци? На главе ордена Юньмэн Цзян, брате его собственной жены? На Ван Линцзяо, отвратительной потаскухе Вэнь Чао? А закончилось всё Вэй Усянем, который в каком-то смысле сочетал в себе всё это вместе. Тёмный заклинатель, который был братом Цзян Яньли во всём, кроме крови (если только сплетни о Цзян Фэнмяне и вправду были лишь сплетнями), и который никогда не нравился Цзинь Цзысюаню как человек. Впрочем... Он вспоминает вишню. Комки грязи на старом ханьфу. ...Серьги. Дорогие, достойные наследника Ланьлин Цзинь — в то время как Вэй Усянь выглядел так, будто не мог дождаться супа Яньли, чтобы поесть досыта. — Твой отец нацелился на Юньмэн Цзян, я прав? — тихий вопрос пробивается сквозь пелену потрясения и стыда. — Целился, — с трудом справляясь с голосом, выговаривает Цзинь Цзысюань. — Если бы не моё увечье, Цзян Ваньинь вряд ли сохранил бы свои позиции, — вряд ли дожил бы до двадцатилетия, думает Цзинь Цзысюань, но у него хватает ума промолчать. Не то чтобы Вэй Усянь не понимал и сам. — Пристань Лотоса слишком крупный кусок для Цзинь Гуаншаня, — жёстко говорит он. Цзинь Цзысюань пожимает плечами. — Почему? Отец не Вэнь Жохань, а один орден — это не весь мир заклинателей. У Ланьлин Цзинь и Юньмэн Цзян есть общая граница. У него могло бы получиться. Всё это было правдой — а также то, что от всей старшей линии семьи Цзян остался только Цзян Чэн, а его единственная и старшая сестра была законной невесткой ордена Ланьлин Цзинь. Прочие кланы после войны стали несколько нервно относиться к любым попыткам захвата влияния, но семейный вопрос — совсем другое дело. Попытка сделать А-Лина наследником двух орденов была бы действительно слишком амбициозной, однако будь у Цзян Яньли ещё один сын... исчезни куда-нибудь Цзян Чэн... и имей Цзинь Гуаншань возможность предложить Пристани Лотоса своего младшего внука в качестве наследника... Спустя несколько месяцев после рождения А-Лина Цзинь Гуаншань наверняка начал бы намекать сыну и невестке, что не прочь, если они ещё расширят семью. Но Цзинь Цзысюань получил увечье, когда младенец едва первую луну отпраздновал. Цзинь Гуаншаню пришлось отложить исполнение плана, а потом прочие кланы поняли его намерение увеличить свою власть и начали сопротивляться. — Не могло бы, — отрезает Вэй Усянь... Вэй Ин. — Матушка считала так же, — устало отвечает Цзинь Цзысюань. — И к тому же она привязана к детям госпожи Юй. Она бы защитила Цзян Ваньиня. Этот ответ Вэй Ин принимает. — Слушай, — поколебавшись, говорит он, и вид у него такой, что Цзинь Цзысюань тут же догадывается, что он собирается сказать — и больше всего мечтает заткнуть его. — Эта курильница... в общем, знал бы ты, что снилось после неё мне. Подумаешь! Вот если бы ты увидел какую-нибудь ивовую красотку вместо шицзе, я бы точно отправил тебя изобретать бумагу... Вэй Ин осекается, запоздало сообразив, что сказал лишнее. Как видно, он всё же вздремнул у постели Цзинь Цзысюаня, поддавшись магии курильницы — и увидел достаточно, чтобы утром удрать раньше, чем тот проснулся. Цзинь Цзысюаню... стыдно, краска приливает к щекам густой волной, он избегает взгляда Вэй Ина — но всё же, на удивление, и вполовину не так стыдно, как он ожидал. Возможно, потому, что до него с запозданием доходит: Вэй Ин не прервал наведённый сон, оказавшись в нём. А даже если не мог этого сделать, то никак не выказал своего неудовольствия — притом что он-то понимал, что сон наведённый и какова его природа. Потом. Цзинь Цзысюань подумает об этом позже — как следует, заперевшись в своих покоях и вооружившись бумагой, кистями и тушечницей-черепахой. Вэй Ин, покусав губу, заговаривает снова: — Тогда на площадке... когда мы сражались с убийцами... ты не почувствовал ничего странного? — Более странного, чем бой с собственными стражами, натравленными моим единокровным братом? — уточняет Цзинь Цзысюань. — Ну, это как раз в кланах случается, — замечает Вэй Ин. — Мой шиди постоянно угрожает мне чем-то таким. Нет, я о другом. Твои ноги... когда ты сражался и не думал ни о чём другом... они двигались. Цзинь Цзысюань замирает. Застывает. Перестаёт дышать. — Что?! — Немного, — торопливо говорит Вэй Ин. — Дёргались, будто тебе щекочут пятки. Хотя, может, тот парень с кинжалом и щекотал, я был далеко и не видел, и!.. — Заткнись! — ...и было бы намного проще, на самом деле, если бы твои ноги были действительно мертвы. У меня есть одна интересная идея... Если бы они были мёртвыми, я бы смог поднять их! То есть, не отдельно от тебя, верхнюю половину-то я бы не смог, однако всё, что ниже... — Заткнись! Заткнись! — ...Но если ты настаиваешь, то у меня есть превосходный целитель. Один из лучших. Если орден Ланьлин Цзинь пообещает ей защиту, я позволю ей прийти сюда и взглянуть на твои раны. Она любит решать задачи, которые считаются невыполнимыми. Цзинь Цзысюань роняет лицо в ладони. Он не хочет, чтобы Вэй Ин сейчас видел выражение его глаз. Он не хочет, чтобы кто-нибудь вообще его видел. Когда он отнимает от лица ладони, они влажные. Он всё ещё должен подумать как следует о своих снах. Он должен подумать — и Вэй Ин тоже — кто сделал печать, с помощью которой стражники собирались свалить вину за убийство Цзинь Цзысюаня на Старейшину Илина. И есть ещё тропа Цюнци; в конце концов, проклятие Цзинь Цзысюня было настоящим. Цзинь Цзысюань не может, просто не в силах сейчас подумать ещё и об исцелении. Тихий стук двери заставляет обернуться их обоих. На пороге стоит Яньли. У неё нет с собой супа, но зато её руки заняты другой ношей, и она заставляет Яньли сиять. — А-Сянь! Сюань-гэ! Смотрите! Яньли ставит ребёнка на пол. Лицо Вэй Ина приобретает комично испуганное выражение. Десять месяцев назад его пригласили на празднование дня рождения А-Лина, но путь оказался куда длиннее, чем все они могли себе представить. Все трое взрослых наблюдают, затаив дыхание. А-Лин осматривается, морща бровки. У него цвет волос и глаз, как у Цзинь Цзысюаня, широкий лоб и тонкие черты лица. Сходство с бабушкой и дядей по материнской линии с каждым днём становится всё более очевидным. А-Лин издаёт тихий воинственный звук, подбадривая себя в этом мире огромных взрослых, возвышающихся вокруг него, как башни, делает первый в жизни неуверенный шаг, затем второй, и со всех ног бежит навстречу протянутым рукам своего отца. ПРИМЕЧАНИЯ Ли Бо (701-762) Из цикла "Стихи на мелодию Цинь Хэ" Твой словно облако наряд, а лик твой — как пион, Что на весеннем ветерке росою окроплен. Коль на вершине Цзюнъюйшань не встретился с тобой, — Увижусь у дворца Яотай под светлою луной. Вариант перевода Ты в одеянии воздушном сравнишься чудною красой, С пионом, что под небом южным хрустальной окроплен росой. И, чтоб еще тебя увидеть, я этот мир забыть готов, Поднявшись по отвесным кручам в обитель райскую богов. Вариант перевода Твой чуден облачный наряд, цветку подобен образ твой, Что на весеннем ветерке блестит алмазною росой. Коль на вершине Цзюнъюйшань тебя увидеть не смогу, То, верно, встречу на брегах Яочи под светлою луной. Яотай — букв. Яшмовая башня, в переносном смысле — средоточие чудес и сокровищ, однако с дурным подтекстом. «В то время как могущество иньского государя крепло, императорская династия Ся клонилась к закату. Вскоре после смерти Кун Цзя на престол Поднебесной империи взошел Цзе-ван. Он обладал крепким телосложением, величественной осанкой и огромной силой. Цзе-ван с легкостью мог одной рукой сломать олений рог и разогнуть железный крюк. Он храбро сражался с драконами, мог голыми руками драться с волками, шакалами, барсами и тиграми. Но под этим геройским обликом скрывалась гнилая душа. По преданию, он думал только о своем удовольствии, ни во что не ставя жизнь и благополучие своих подданных. Не считаясь с деньгами, он возвел великолепный дворец Яотай («яшмовая башня»), в котором были собраны редкие вещи. Он окружил себя красавицами со всей Поднебесной, а также танцорами, актерами, шутами и карликами. Во дворце у него был пруд, наполненный вином. При ударе барабана три тысячи человек подползали к пруду на четвереньках и, вытянув шеи, начинали пить вино. Некоторые, выпив слишком много, падали в пруд и тонули. Сам Цзе-ван вместе со своей любимой наложницей Мэй-си, глядя на это зрелище, смеялся до слез» (с) Сяньли — в китайском фольклоре состарившиеся дикие кошки, которые становятся оборотнями и начинают питаться жизненной энергией людей. «Вэнь Нин поймал коробочку, открыл и увидел внутри подвеску из белой яшмы, украшенную кисточкой. Молочно-зеленый камень слегка просвечивал, переливаясь мягким светом, словно живой.» (гл. 79) — это описание подарка, который в новелле сделал Вэй Усянь для Цзинь Лина перед стычкой на тропе Цюнци. ...того и гляди изобретёшь бумагу? — намёк на изобретателя бумаги Цай Луня, который был евнухом.