Моя юность кажется вечностью Через призму стеклянных бутылок Видно улицы бесконечные И посады панельных могилок Кис Кис — Молчи ♫
***
Антон зло чеканил текст песни, особенно громко выкрикивая матные куплеты, и намеренно игнорировал разбитый нос и кровь, изляпавшую любимую серую футболку, джинсы и немного — рюкзак. Антон пихает необходимые, на его взгляд, вещи хаотично, дергано, лишь бы поскорее собрать всё и уйти. Даже если отец передумает о своём решении и перегородит Шастуну путь, пацан всё равно не остановится. Нужно — он сцепится с ним ещё раз. Одним фингалом больше, одним меньше, да было как-то похуй уже. Когда Шастун хлопком закрывает дверь своей комнаты, он видит посеревшую мать в дверном проходе. Она худая, с заплаканным лицом и некрасиво раскиданными волосами, торчащими в разные стороны точно раскуроченный шматок медной проволоки. — Антош… — жалобно начинает мать, но Шастун даже и не смотрит в её сторону. Наслушался. Хватит. Он огибает женщину, чуть ли не столкнувшись с ней. Хватает первые попавшиеся кроссовки и выходит так, босиком, надевая их уже на выходе из подъезда. А на улице не первый месяц стоит твёрдый минус. Такие холода — редкость для Воронежа. Антон понимает, что вышел в футболке и джинсах, а куртку забыл. Но вернуться обратно, даже если совсем на чуть-чуть — это проёб. Несколько минут назад Шастун твёрдо решил для себя, что никогда и ни за что не вернётся ни домой, ни на эту улицу, ни в этот город. Никогда. Ни-ко-гда, Шастун! Слышишь? И Антон встряхивает головой, вытирает остатки подсохшей крови с подбородка. До железнодорожного вокзала метров пятьсот, жопа от холода не отвалится. Да бывало и хуже, если так-то. Намного. Антон поднимает голову, высматривает окно родительской квартиры, и видит в нём отца. Отец смотрит на Шастуна, курит. Ждёт, что Антон вернётся? Зачем ещё он пялится? Антон думает, на секунду, что отец передумает, что решит извиниться за свои слова, за драку. Что вот сейчас он возьмёт телефон, приложит его к уху и позвонит Антону. И скажет: "Всё, хватит дурью маяться, шуруй домой". Но заместо этого отец машет Антону ручкой, мол, - пиздуй-пиздуй, дорогой, а я посмотрю. — Да и пошёл ты нахуй, ублюдок! Слышишь меня?! Нахуй! — кричит Антон и уверенно вскидывает фак разбитой рукой. Нет, не вернётся, теперь уж точно. Антон сплёвывает скопившуюся во рту кровь и уверенно уходит в сторону вокзала. Если бы не батя, такой непробиваемый в этот отвратительный день, такой, как и всегда — не признающий, что он не прав, что он ошибся, что он долбоёб, то Антон, быть может, и передумал бы. Может быть они бы на кухне всё перетёрли, как мужик с мужиком. Словами, бля, а не кулаками по морде. Но это ничего, это так и должно быть. Раз дороги назад нет, то только вперёд остаётся идти. А до вокзала уже двадцать метров, через широкий пешеходный переход. На Антона пялятся прохожие. Он оскально улыбается какой-то маленькой девочке в зелёном пуховике и её мамаше. Девочка пятится за маму, но продолжает заинтересованно разглядывать побитого Шастуна. И показывает ему язык. Дети, они всегда такие. Мигает зелёный, Антон полубегом пересекает улицу и залетает в тёплый просторный зал. Всё так же торопливо, не разглядывая людей, тёмными пятнами разбросанных по пространству, он заходит в туалет и закрывается в кабинке для инвалидов. Повезло — есть небольшое зеркало над раковиной, которого достаточно, чтобы привести себя в порядок. Врубив воду во всю, Антон суёт под кран голову и стонет от пронзительного холода, ударившего, казалось, точно в мозг. Антон шипит, вцепившись в раковину пульсирующими от боли пальцами. И чуть вроде хочет заплакать, но заместо — ударяет рукой по зеркалу, оставляя на нём кровавый отпечаток. И ещё раз, и ещё. И вроде даже полегче становится. Антон сбрасывает рюкзак на пол, одним движением расстёгивает основной карман и достаёт чёрную водолазку, а футболку стягивает и бросает в раковину, добротно поливая на неё жидкое мыло. Лучше, чем ничего. Может в поезде футболку получится высушить. Шастун смотрится на себя в зеркало снова и улыбается отражению. Бледный, измотанный, побитый, уставший от, блядь, самой жизни, но на улыбку его хватило. Потому что иначе нельзя, нужно сопротивляться всему дерьму, что наваливается, нужно топить вопреки, бороться. И главное, ему есть за что, он достаточно храбрый и амбициозный, чтобы действовать. Да, сейчас всё идёт по пизде, да, будет трудно первые несколько месяцев в чужом городе с голой жопой на банковской карте, но он справится. Потому что за него справляться некому. Антон вынимает телефон из штанов и не глядя на пропущенные от мамы и Егора, блокирует всех старых знакомых. Когда доберётся до… Да не важно, до Москвы, до, блядь, Уфы, до самого Дьявола, то сменит симку. А пока пускай будут забанены. Антон для точности ещё и в мессенджерах всех блокирует, и в соцсетях. Потому что если раньше нахуй его слал весь город, то теперь настала очередь Шастуна. Антон умывается перед выходом и с уже приподнятым взвинченным настроением направляется к кассе. Ему нужен самый ближайший поезд дальнего следования, даже если во Владивосток. Если спросят паспорт, то Антон уже придумал, как уболтать продавщицу, чтобы ему продали. Так и случается. Хмурого вида, тучная, с синяками под глазами размером с двух отожравшихся китов, женщина стреляет взглядом по отёкшей Антоновой роже. И прежде, чем она открывает рот, Шастун беззастенчиво выпаливает: — Подрался из-за девушки, еду просить прощение. Очень надо. Отвечаю, вернусь через пару дней. — Лет тебе сколько? — вздыхает тётка и откидывается на спинку стула. — Семнадцать, — честно говорит Антон, протягивая документ — но скоро восемнадцать. — И куда? — спрашивает тётка, глядя в Антонов паспорт. Антон в эту секунду успевает глянуть на табло и уверенно отвечает: — В Питер. — Две тыщи, — пробивает билет тётка и громко тарабанит по клавиатуре, — и если окажется, Антон Шастун, что тебя подадут в розыск, то, будь господь мне свидетелем, я найду тебя и сверну шею. Понял? — Понял. — разулыбался Антон и протянул смятые купюры. — Молодость, молодость… — качает головой тётка, явно расколовшаяся от улыбки Антона, — жизнь бьёт ключом, да? — Ага, — кивает Антон. Гаечным. По голове. — Ну чё, Антоша, надеюсь, помиришься со своей этой… Любовью. — напоследок желает продавщица и уходит в подсобку. Антон смотрит на табло и идёт к выходу на перрон. Поезд должен был приехать, а Шастуну уже не терпится поскорее почувствовать, что всё, что он сейчас делает, — стихийно, неспланированно, будто в бреду, — это всё взаправду. Бояться будет потом, уже в Питере.***