Дождь из медных лепестков

      Антон просыпается от копошения снизу и взглядом упирается в старую лампочку на потолке, которая судорожно подмигивает. Он не сразу понимает, где находится. То, что не у Егора дома и то, что не у себя в комнате — догадаться не сложно: не воняет травкой и грязными носками. Зато стойкий запах спирта откуда-то снизу и мужские подвыпившие голоса заставляют Антона подобраться и свеситься с верхней полки, посмотреть, что же там такое происходит.       — Бля, разбудили тебя, пацан? — виновато улыбается мужик лет пятидесяти с осоловелым взглядом. — Ты это, прости нас, мы старались чтоб тихо. Ну ты это, как тебя звать?       — Антоном, — отвечает шастун и тянет руку, которую тут же крепко пожимают.       — А меня Серёгой, а этого вот, — говорит мужик, указывая головой на не менее осоловелого приятеля, — Андрюхой. Андрюха вот только вышел, прикинь. Шесть лет ни за что отсидел, ёбанаврот. Ну ты это, спускайся, мы мужики хорошие. Водку будешь?       — Буду, — говорит Антон, натягивая на себя водолазку.       В купе жарко, как в ебаной печке, хотя за окном проносятся заснеженные деревья и редкие железнодорожные фонари.       А мужики вообще вот не парятся, сидят в трусах; а тот, которого Андрюхой назвали, достаёт сигарет пачку и кладёт на общий столик. Антон интуитивно понимает, что тоже должен в общаг что-то положить, так что вытаскивает из рюкзака запасённый сникерс и чипсы.       Серёга наливает Антону стопарик и ожидаемо говорит: «Ну, за знакомство, ёбанаврот!». Антон ему кивает, чокается рюмкой и заливает водку в себя, чтобы после скривиться и выдохнуть. Серёга протягивает антону яблоко, мол, на закусь. Антону хорошо от тепла, разливающегося по всему телу, и от шума, ударившего в голову.       — А ты чё, куда едешь? — интересуется всё тот же Серёга.       — В Питер, — отвечает Антон, и зачем-то добавляет, — к маме.       — А сам откуда?       — Из Воронежа. А вы?       — Ты, — поправляет Шастуна Серёга, — из Ростова. Земляки, считай. А Андрюха, он из Краса. Всё детство с ним бок о бок прожили, да, Андрюх?       Анрюха в ответ устало улыбается. Ясно видно, что уже набрался в край и разве что не блюёт.       — А кто тебя это, разукрасил? — спрашивает Серёга.       — Да, — Антон пространно пожимает плечами, — с пацанами по пьяни. Из-за херни, но ничё, уже всё уладили.       — Из-за тёлки? — проницательно интересуется Серёга, подливая Шастуну в рюмку.       — Ага. Не поделили, — соглашается Антон.       — Это дело известное, да, Андрюх? — смеётся Серёга, пихая плечом товарища, — Мы вот тоже как-то подрались так, что Андрюха меня потом до больничьки на себе пёр. Упились в хлам. Но это ничё, зато есть, что вспомнить, да, Андрюх?       — Угум, — мычит в ответ Андрюха, размазанными движениями ища сигареты по столику.       — Ну, а чё, к маме, говоришь, едешь. А батя где? Дома остался? Разведёнка? — гнёт своё Серёга, смачно закусывая ещё один стопарик яблоком, а Антон вот уже и не рад, что решил заговорить с соседом по купе.       У Шастуна чувство такое, будто бы он на экзамене или на допросе в ментовке. Да и взгляд у Серёги такой, что сразу ясно: хорошего не жди. Такие могут накидаться, взять молоток и размазать им лицо в кровавую кашу, проснуться наутро и ничего не вспомнить.       — Да не, они у меня разъездные. Я в Питере никогда не был, а сейчас вот каникулы, да и маму надо повидать. — брешет Шастун и сам удивляется, как легко ему это удаётся. И как складно.       — А чё, кем работает? — спрашивает Серёга.       — Архитектором, — говорит Антон, а в голове едко усмехается: продавщицей в пятёрочке.       — О, так ты интеллигентных кровей. — шутит Серёга и сам над собой гогочет.       Все последующие два часа они говорят о том, о сём. Серёга травит байки из своей жизни, смеётся, пихает в плечо давно похрапывающего товарища, снова подливает в рюмки, уже из второй бутылки.       А у Антона в голове гудит. И тошнить охота. И водка вот вот, да в кадык упрётся и наружу полезет. Да и вообще, мерзко как-то от всего, и страшно.       Антон глядит в окно.       В окне стремительным видением пролетают деревья, столбы, деревни, шлагбаумы, небольшие городки… Антону плохо. Антон отмахивается от Серёги, говорит, что хочет пойти перекурить, хотя сигареты свои уже выкурил.       Между купе, в обрубке кишки соединяющий вагоны, Шастуна выворачивает под ноги, и часть выпитой водки с кусочками яболок улетает в щель. Шум ветра и ритмичный стук долбит по голове, точно молоток по наковальне. Бум-бум-бум.       Бум-бум-бум.       Шастун плачет. Мажет руками по карманам водолазки, но сигарет не находит. Вспоминает, что они в купе остались. После третьего рвотного позыва Антон кое-как берёт себя в руки и ударяясь то об стены купе, то об поручень перед окнами, доходит до своего места. Залезает, чуть не повалившись, на свою полку и отрубается.       А когда Антон корчится от неприятного женского голоса, упорно твердящего: «Поезд прибывает в Питер, молодой человек! Проснитесь!», когда свешивается с полки ногами, разглядывая опустевшее купе, за окном уже совершенно иные пейзажи: европейские домики, трубы, дороги, мосты через каналы, люди. Шастун трёт глаза, вздыхает, откидывается на спину и чувствует подступающую пульсирующую боль в затылке. И гадкое чувство на душе. И во рту вкус такой, точно кошки насрали.       — Да ну и хуй с ним, — говорит себе Шастун, собираясь с силами, чтобы одеться, стянуть постельное бельё, отыскать в рюкзаке зубную щётку и пасту, — Нормально всё будет…

***