Святая

      В кабинете пахнет дешёвыми духами, алкоголем и почему-то мочой. Или же это был табак, но Шаунди вообще не была в этом уверена. А ещё пахнет этим приторно-сладкими дешёвыми почти как она сама дрянными конфетами, которые застревают в горле и с первой конфетки подсаживаешься на них напрочь и никак не сможешь остановится, даже если желудок уже завязывается в третий узел от такого количества химии. Босс пахла только ими. Ими, кровью и немного потом, своими, чужими - ей было плевать. Но тут она видно постаралась её впечатлить. Хотя Босс умела впечатлять, но только не сегодня. Шаунди считает, что она делает это неосознанно, но видимо её зашкаливающий долбоебизм слишком сильно веселит Судьбу, что она ей подкидывает подарки.       Например, вечно накуренную девушку, которой очень понравилась пурпурная лилия на гербе.       Будущий лейтенант оказался впечатан сиськами в лобовое стекло угнанной тачки в их первую встречу, а башкой - в железо крыши. Говорят, Босс сидела с ней всю ночь, пока та приходила в себя в госпитале.       Брехня.       Босс сидела в телефоне, когда та очнулась. Хотя и в её палате. Рядом с её постелью. Смотря тупые фотки на её странице, которые она сама не помнит, как сделала.       Её приняли без особого посвящения.       У Босс нет мозгов, но золотое сердце. А ещё она ниггер. Настоящий. Не те пацаны-метисы, что так гордо называют себя черными, хотя от черных у них только страсть их папки к черным сиськам, а настоящий. Конечно, Босс загрызла бы любого живьём, если бы ей сказали это в лицо, но Шаунди нравилось думать об этом и мысленно обзывать её так, чувствуя хотя бы фальшивую безнаказанность. Хотя скорее всего Босс ей ничего и не сделает, но ей не хотелось проверять за счёт её уважения. Босс была настолько черной, что казалось, что где-то у неё явно запрятана целая родословная, где её семья происходит сразу с плантаций. И она выросла в гетто. Никто этого не знал наверняка, конечно, но каждый предполагал: у нее это было написано почти что на лбу. Те, кто вырос в одиночку так себя не ведут. А наблюдая за тем, как Босс носится со Святым как курица с яйцами, Шаунди невольно представляет, как за маленькой тупой как пробка Боссом бегают ещё десяток таких же деток в платьицах, пытаясь спасти маленькое чудовище от неминуемой гибели под пробитыми колесами полицейской тачки.       У Босс золотое сердце и Шаунди хочется вырвать его с корнем и продаться Ultor вместе с ним, потому что отдать его просто так она не сможет. Конечно, она слышала о Карлосе. Конечно она слышала эти смешки по углам, что Босс слишком привязалась к этому худощавому пареньку и даже протеже, и что она слишком размякла. Но больше всего она боится и помнит одну картину: как Босс ввалилась к ней, без всякого приглашения, выбив дверь с петель не только ради того, чтобы её открыть, но и просто чтобы куда-то выместить все свои эмоции, которые Шаунди тогда не могла понять.       И честно.       Ей тогда было по-настоящему страшно.       Каждый из их банды хоть раз, но назвал её социопаткой. Не в лицо, тихо, может, в мыслях, но назвал.       И это был момент Шаунди.       Она ничего не сделала, по сути. Прошла на кухню с широко раскрытыми глазами, где плескались, как кофе в чашке, что она себе готовила после, ярость, боль, ярость, безысходность и ещё немного ярости, и просидела там почти всю ночь. Сама Шаунди заперлась в своей крохотной комнатке, потому что было страшно. Потому что казалось, что всё это отчаянье внутри в секунду превратится в гнев и она уничтожит любого, кто подойдёт к ней и пол района в придачу: как мясорубка сломает кости голыми руками, пальцами залезет в глазницы, раскрывая череп точным движением, словно банку пива и сама, куском асфальта, снимет кожу, лишь бы ничего не осталось от человека кроме жалкой кучки фарша.       Потому что так сделали с Карлосом.       И когда Босс выламывает дверь в её комнату со треском костей и стоит в проёме большой черной тенью и лишь свет луны из окна бликует в её влажных глазах, Шаунди из последних сил пытается успокоить дрожащие руки косяком, но он выпадает из деревянных пальцев и катится куда-то под кровать, но лезть за ним уже не хочется. Сердце бьётся так, что уже мутнеет в глазах и фигура начинает плыть в проёме, сливаться с черными стенами, а лоб начинает противно ныть, напоминая о первой встрече и...       У Босс мягкие губы. Большие и безумно мягкие, но потрескавшиеся снаружи. Ей бы оттолкнуть Босса, но она не уверена, что после этого она бы осталась с руками. Скорее всего нет. Поцелуи как холодная святая вода стекают вниз, грубо, резко, обтекают любые препятствия и Шаунди закидывает голову, где фейверками стираются имена бывших любовников, пока язык другой девушки, почти ангела, ласкает её внизу. Какое-либо ощущение реальности пропадает в секунду и Шаунди лишь падает на кровать, проваливаясь куда-то в черный бесконечный, словно небо, шелк простыни, что пропахла травкой и спермой больше, чем нужно и решает, что пошло оно все нахуй.       Как будто в первый раз её не спрашивают.       На следующий день становится одной сломанной судьбой больше, когда фантазии о мясорубке становятся явью и огромный здоровяк едва не плачет над этой безусловно красивой железной могилой, а Босс просто уходит, она понимает: то, что было тогда - не просто отвлечься от этих чувств. Это чтобы сдохнуть, не жалея о утраченных шансах.       Босс эгоистична и эта эгоистичность сверкает на сердце платиновым инеем.       Шаунди, в принципе, тоже.       И когда Босс оставляет её отсиживаться, ей хочется швырнуть это золотое сердце в неё, да так, чтоб зубы выбило да и накричать сверху, как гормональный подросток срывая голос и шваркнуть дверью на прощание. Но она остаётся в убежище и слухи крысами расползаются по всему подземному клубу, что между ними что-то есть. Она чувствует одну из них на своей груди и медленно проводит рукой по её мягкой шерсти, чувствуя, как горят на её коже прикосновения Босса пурпурными цепями, потому что они скорее всего правы.       Жаль, что только её не спросили.       Босс действительно Святая, если всё что о ней говорят - правда. Иногда Шаунди казалось, что эта тварь точно выползла из самого ада и никак возвращаться туда не хочет. Иногда даже хотелось стрельнуть ей прям в голову, чтобы удостовериться, но она силой отгоняла эти мысли.       Потому что думать, что она простой человек - Ересь.       Хотя каждая мысль Шаунди - это Ересь.       Шаунди кажется, что Босс стареет: тихо, почти незаметно, но стареет. Либо просто взрослеет. Какая-то детская, непропорциональная полнота пропала, Босс вытянулась, стала шире и матерее, тяжелее. Она уже не так громко, не так злобно лает на другие группировки, исчезла пустая ярость. Не то, чтобы Шаунди жаловалась: город она по-прежнему рушит хорошо. Просто теперь​ ей интересно насилие ради насилия, веселье ради веселья. И не то, чтобы это плохо. И честно, если подсчитать всё количество дерьма в её жизни, Шаунди не хочется даже осуждать её за изменения.       Но когда она заглядывается на эти хитрые, всегда прищуренные глаза и на пухлые губы ей кажется, что что-то важное утекает у неё сквозь пальцы, что-то важное пурпурной кровью покидает её тело и она словно уже и не Босс и вообще никто без имени. Ночами Шаунди припадает к ней и губами закрывает дыры от пуль, пытаясь остановить королевский пурпур, но лишь красит им губы, давится, и размазывает его по черной бронзе кожи, желая хотя бы так сохранить ту самую яростную толстую девчушку с белым ирокезом, что всегда был заметен даже с небес и стоящую рядом с ней другую, тонкую с светлыми дредами.       Босс становится иконой, медленно но верно её черты наносятся на холст и застывают навсегда и Шаунди может лишь целовать темные руки в белых татуировках и молить самого Дьявола, чтобы она не ушла насовсем. Конечно, она понимает, что этого не случится​ и Босс будет брыкаться до самой своей смерти, но ей всё равно неспокойно.       И сейчас, после смерти Джонни, она внезапно чувствует, как ярость душит её так сильно, что хочется сравнять весь этот неродной, мерзкий городишко с землей, а внутри, под кожей, по венам королевскими кобрами течёт пурпурный яд, наполняя её настолько, что кожа едва не рвется, а перед глазами стоит розовый туман. И когда Шаунди выламывает дверь в её кабинет со треском костей и стоит в проходе черной тенью на фоне пурпурного неона, Босс выглядит почти испуганно.       А губы её такие же мягкие.       Босс - Икона, и её золотое сердце проступает на ней самым прекрасным окладом. Шаунди гладит её платиновый ирокез, что растекся по её плечам святой водой и чувствует, как сам Бог сейчас лежит у неё на груди и слегка сопит. В её покоях пахнет потом и человеческой влагой двух страстных тел, не видно ничерта и даже сама Босс сливается с этой тьмой, но для Шаунди - это храм, самый великий и абсолютно неприступный. В сердце распускается пурпурная лилия и Шаунди думает.       Если Босс - Икона, то она будет её Инквизицией.       И может, когда-нибудь, она станет...       Святой.