when our seasons change

— Мы можем зажечь свечи, когда стемнеет? — Хоть сотню. И не обязательно когда стемнеет. Из-под елки торчат только ноги Джека. Они постарались и сумели-таки найти пышную, похожую на шишку ель, пахнущую смолой и морозом. Не вполне легально, может быть, но как будто кого-то это волновало. Джек сиял. Так искренне радоваться умеют только безумцы и дети. Сотне елочных украшений Джек предпочел десяток гирлянд — три на елку, остальные по дому, — мишуру, которая теперь обвивала шею каждого, и самодельные снежинки из салфеток и бумаги. Салфеток — потому что Джек не сразу решил поставить родителей в известность о том, что он планирует бумажный снегопад. Несколько вечеров Джек провел с ножницами и пачками белых и цветных листов, обрастая обрезками, а потом дом одномоментно превратился в музей оригами и немного неуклюжих, но трогательно очаровательных снежинок. Впервые за многие столетия дом действительно был домом. Джек обожал гирлянды, свечи и ночники. Он как будто тянулся к любому источнику света, наверное, забывая порой, что он сам — маленькое солнце, и порой рядом с ним вовсе не нужно ничего поджигать или включать в розетку. Тепло и свет. Всего лишь его сущность. Но ни Михаил, ни Люцифер не смогли позволить себе отказать Джеку в покупке стольких свечей, сколько он посчитает необходимым купить: ароматические и обычные, восковые и парафиновые, толстые и тонкие, высокие и не очень — они смогли бы открыть свой собственный свечной заводик. Вместо этого Люцифер учит Джека поджигать свечи щелчком пальцев. Первый раз не получается — только фитиль дымится. Второй раз получается слишком хорошо, и загорается ковер. Третий раз одновременно с Джеком пальцами щелкает Михаил и подмигивает Люциферу через плечо, мол, давай пока оставим это между нами. Потому что в глазах Джека искрится такое счастье, что слезы наворачиваются. То ли виной время, проведенное с Джеком, то ли та любовь, которую они с Михаилом дарят друг другу и их ребенку, но Люциферу их дом кажется полупустым. Отчего скребется и царапается внутри неизвестное, непонятное, полое и тянущее сердце куда-то в сторону, не на место. Он скучает по Габриэлю. Он бы помогал Джеку вырезать снежинки. Показывал бы, как варить самое правильное какао с идеальным количеством молока и взбитых сливок. Учил бы поджаривать маршмеллоу на зажигалке, потому что так веселее, и запускать петарды через дымоход. Джек бы души в нем не чаял. Оттого досада и мучительное, невыносимое чувство невозвратимой утраты заставляют легкие съежиться, сгоняют натянутую улыбку с лица и по мере приближения рождества Христова, их праздника, все громче, все тверже повторяют: «Твоя вина. Твоя и ничья больше». Как будто он не знает. Как будто он не винит. В их доме не остается ни одного темного уголка, будь свет от гирлянд или от счастья, которые теплыми волнами солнечной радости исходят от Джека — его первое, настоящее рождество. И Михаил на уровне инстинкта не может позволить, чтобы темные уголки оставались у Люцифера в душе. Хотя бы ненадолго. И кончиками пальцев, тихим шепотом, невесомыми касаниями он выцеловывать печаль из каждой клеточки истерзанной, раскромсанной души. Я тоже скучаю. Мне тоже его не хватает. Но он был бы рад знать, что ты обрел покой.