Чисаки неловко изучал носком кроссовок плывущие по сознанию льдины громадные, и Северное Сияние слагало новую песнь о появившейся на Земле жизни: о безмятежных снегах и сугробах, об окрашенном в глубокий синий куполе небосвода, о пронизывающих ветрах и запахе мороза,
обо всём…
Чисаки было совсем не холодно. Здесь, в этой ледяной пустыне, которую давным давно,
четыре поколения назад, одурманил сон без конца, никто не мог согреть маленькое сердце, никто не мог приобнять со спины и заверить
всё хорошо, тебя скоро найдут, поиски уже начались, ты только верь.
Чисаки устал ждать очередного взрыва, шёпота приспешников или запаха пороха, всё это осталось далеко так позади, что, кажется, и позабылось, умылось свежими, замёрзшими от ужаса и малой температуры — минус четыреста пятьдесят один — водами и застыло статуями на пересечении нескольких горизонтов, рядышком с Полярной звездой.
Кругом ни души, ничего, в чём билось бы или могло бы биться живое сердце. Одиночество пожирало, хотелось обнять себя руками, но Чисаки лишь вздыхал.
Его сослали в вечное изгнание — навстречу тишине и замурованным в черепную коробочку мыслям о
самоубийстве. Допрос без слов продолжался годами, и, будь Чисаки хоть чуточку умнее, давно бы разгадал тайну
Формулы Жизни и выбрался бы из плена. Ледяные дощечки валялись скучными осколками у его ног, он двигал их разве что ботинками и жевал губы до белизны, когда очередная частичка пазла укатывалась куда-то далеко, куда он не мог дотянуться;
обрубленные до локтей руки болтались, лишённые чувств, и кровь капала с них вязкими и такими же, как и всё здесь, заледенелыми каплями.
— Кай?
— Чего тебе, принцесса?
— Почему ты постоянно грустишь? Тебе больно? — тоненький голосок маленькой девочки разбился о невидимые стеклянные стены эхом и отрикошетил.
Чисаки поёжился. Вдруг ещё заболеет и потеряет способность слышать. Девочка выдохнула — запыхалась? — надувая пухлые бледно-розовые губки.
— Сколько ты сидишь здесь, один?
— В-вечность…
Льдины легли так ясно, будто всегда знали, как нужно было, но не решались, прятались в уголках сознания, ютились и пытались согреться, не догадываясь, что сами по себе холоднее всего на свете. Маленькая девочка обняла
несчастного Чисаки и растопила окончательно всё, на чём только держался его крошечный, верно, кукольный, мирок.
возможно, это марионетки в большой игре шахмат потёртых
К А Й
К а й
Кай
кай
.кай.
Сестрёнка взяла наконец-то найденного ею братика за край куртки, и они вдвоём вышли из Снежного Замка, позабыв про заточение удушающее и невзгоды…
***
Чисаки неуклюже сдвигает колени, чтобы девочке было удобнее на них сидеть. Ему хочется знать, понравилась ли сказка. Эри в задумчивости прикладывает палец к щёчке, и едва ли можно прочесть что-либо на детском круглом личике, кроме вопроса немого.
— А ведь это счастливый конец? Точно-точно? — Чисаки с усердием напыщенным кивает, Эри расплывается в счастливой улыбке. — Тогда я рада за Кая и Снежную Принцессу, очень-преочень! Люблю счастливые
конецы!
Чисаки выдавливает из себя улыбку и даже тянется поцеловать кроху в лоб, но передумывает. Пусть для начала научится хотя бы правильно слова произносить, вот тогда и посмотрим.
Так он объясняет одному из
этих людей с клювообразными масками, в белом капюшоне, с надвинутой чёлкой на глаза. Чисаки не хочется оправдываться, почему он каждый день приходит к своей заключённой, почему рассказывает ей разные истории — какие только выдумает отравленный разум — и всегда обещает, что конец у всех счастливый-пресчастливый. Возможно, глава бывалый мафии просто забавляет самолюбие и свои замашки садиста омерзительного, возможно, в этом кроется что-то даже большее, чем простое отрицание
надвигающегося урагана.
Начинается второй раунд, зелёные кудри мелькают перед глазами
по-злодейски и так неуловимо,
Чисаки Кай зажмуривается на секунду, чтобы представить себе несколько иной финал собственной сказки и просит о том, чтобы хоть его кусок льда вместо сердца в груди заменили на что-то менее заразное, чем пустой воздух под Северным Сиянием.
