Monsters

Взрывы дикого хохота, раздающиеся то в одном конце зала, то в другом, раздражают, заставляя крепче впиться пальцами в подлокотники трона, лишь бы не встать и не размозжить весельчакам их дурные головы. Чонгук пытается успокоиться. У него ведь этот чёртов приём, на котором он не может выставить себя вспыльчивым идиотом. Будь его воля, он убил бы их всех, навсегда перекрыв всем этим незадачливым божкам путь к своему царству. Но он не может. — Тише, Чон. Выглядишь так, будто сейчас загоришься. А вот и причина всех его бед. Ким Намджун, первый помощник императора, его главный палач, для людей, и Зевс, властелин грома и молний, всего наздемного царства для всех них, для богов. — Я чёртов Аид, брат. Если кто-то загорится, то это буду точно не я, — на противных нимф смотрит, что взглядами его пожирать не перестают, хихикая глупо. — Зачем тебе нужен этот приём? Почему здесь устроить приказал, почему не у себя на небесах? — Тебя увидеть жаждал, ты ведь совсем в затворника превратился, не вытащить тебя из темени никак. — А если серьёзно? — Чонгук усмехается, ни на секунду не поверив словам брата. Тот, кто обрёк его на подобное существование, не может по нему скучать. Чонгук брата давно уже не винит. За сотни лет все обиды стёрлись. Исчезли, как и все тёплые взаимоотношения между ними. Они — семья, являющаяся таковой теперь лишь на словах. Они превратились в призраков друг для друга, у которых внутри при встрече ничто теплом не отзовётся. Незнакомцы. Когда-то всё было иначе. Чонгуку бы от этих воспоминаний, лишь боль приносящих, избавиться, а он взращивает их любовно, пропасть не даёт. Он всегда любил Намджуна и уважал, стремился быть на него похожим. Старший брат — пример для подражания, недостижимый, но тот, к кому всегда всем сердцем стремился, всё ради которого сделать был готов. Сейчас — чужой. И не скажешь ведь даже, что человек. Они росли в атмосфере любви и взаимопонимания, ласки и заботы. Отражение всегда добрых тёмных глаз матери Чонгук каждый день в зеркале видит, но оно также обманчиво, как море перед бурей — его взгляд холоден всегда, в нём каждый свою смерть видит и не ошибается. Чонгук помнит полный ужаса взгляд матери, её дрожащий, срывающийся голос и прозрачные слёзы, градом стекавшие по красивому лицу. Ему тогда было восемь, ребёнок совсем ещё, только начинающий осознавать разницу между хорошо и плохо, можно и нельзя. Нянечка, приставленная к нему, была совсем молодой нимфой. Чонгук не понимал, зачем она ему нужна, когда она даже о себе позаботиться была не в состоянии. Зато, как выяснилось позже, ей хватило ума позаботиться о его отце. Она была в ярости, когда маленький Чонгук потребовал не ходить больше ночью к его отцу, ведь у него есть их с Намджуном прекрасная, великолепная мама. Нимфа кричала на него, хотела ударить, а Чонгук хотел, чтобы она замолчала и больше никогда не ходила к отцу. Тогда он не понял, что произошло, но нимфа вдруг начала задыхаться, тянуть к нему свои тонкие руки, беспомощно хрипя. Тихое "монстр", сорвавшееся с бледных губ вместе с последним вздохом, Чонгук до сих пор слышит в кошмарах. Чонгук, как и все дети в его возрасте, хотел сделать свою маму счастливой, а сделал навсегда несчастной. Мама отдыхала на веранде с Намджуном, когда радостный Чонгук прибежал к ним, и сказал, что нимфа больше никогда-никогда не придёт к папе ночью. В тот день мама впервые со страхом посмотрела на него, а Намджун — с отвращением. Уже позже он узнал, что таких сил у ребёнка быть не должно, что они появляются только при достижении совершеннолетия, и то не у всех, а у кого пробуждаются — то в иной форме. Его ненавидели все. Чонгуку никогда не забыть ледяной, пронизывающий взгляд отца, смотрящего на него не как на родного сына, а как на какую-то дикость. За малейшую провинность его стали сечь розгами — ужасные шрамы уродуют его спину до сих пор. Он стал рости в атмосфере всеобщей ненависти и презрения. Чонгук хотел вернуть время назад, сделать всё, чтобы эти страшные силы не пробуждались. Чонгук хотел, чтобы мама снова обнимала его перед сном, когда прочитала бы сказку. Чонгук хотел, чтобы Намджун снова улыбался, когда видел его, ласково взъерошивая волосы, а не смотрел с заставляющим задыхаться равнодушием в глазах. Чонгук хотел вновь получать скупую похвалу от отца, как когда у него получалось контролировать огонь или управлять ветром, он знал, что отец им гордится, что любит его. Но вернуть всё было нельзя. Чонгук привык быть один. Его не страшит одиночество, он его вечным спутником своим считает, другом. Когда ему исполнилось шестнадцать, отец сложил свои полномочия, оставив править Намджуна. Олимп радовался, праздновал, вино рекой лилось несколько дней, лучшие яства были поданы. Олимп ликовал. Чонгука к семейному столу никто не пригласил. Его вычеркнули из их жизни, словно его никогда и не было. Первый приказ Намджуна как нового правителя — изгнание Чонгука с небес. Чонгук думал, что больше так, как в детстве, от боли душевной задыхаться не будет, но ошибался. В тот день его последняя надежда на воссоединение семьи умерла. Чонгук обрушил всю боль свою на людей. Голод, болезни, войны — ничего не помогало хоть на секунду заглушить её. Тогда Намджун впервые спустился к нему. Яростный, неистовый, но неопытный Чонгук одолеть его не смог. С тех пор Намджун спускался к нему ещё трижды, дважды — поднимался к нему Чонгук. И вот сейчас Намджун снова стоит перед ним. Всё такой же, каким Чонгук его помнит, ни капли не изменился. Все боги в определённый момент будто застывают, навсегда оставаясь молодыми и прекрасными, но многие со временем что-то в себе меняли. Намджун не изменил ничего. Тот же карий безразличный взгляд, волосы — платина, стан высокий, подтянутый. Те же сильные руки, что так приятно и всегда с заботой в детстве обнимали, а сейчас с лёгкостью хрупкую человеческую жизнь оборвать могут. — А если серьёзно, Чонгук, то прекрати устраивать против меня мятежи. По всему миру вновь войны разгораются, миллионы людей гибнут, храмы, созданные для поклонения нам, богам, рушатся. Люди всё о Морте каком-то говорят, ему жертвы приносят. Хватит, Чонгук. Ты уже достаточно повеселил... Чонгук взрывается громким хохотом. Все в зале замирают, шевельнуться боятся — знают, что веселье бога Смерти априори хорошего ничего не предвещает. Намджун с раздражением смотрит, закипать начинает. — Мой дорогой, любимый брат, — отсмеявшись, начинает Чонгук, с каждым словом голос повышая. — Неужто боишься меня? — ухмыляется. — Ведь наша сила зависит от степени веры людей в нас. А мне сейчас все молятся, войны прекратить просят. Удивительно, не правда ли? Не к тебе, властителю царства надземного и земного, бегут, а ко мне, к погибели собственной. Но, — руку поднимает, замолчать Намджуна заставляет, видя, что тот перебить его хочет. — В этот раз я не причастен. Мне это не нужно, люди прекрасно умирают и без моего вмешательства. Поэтому сейчас я безумно веселюсь, наблюдая за всем. Кто-то назвался Мортом, взял одно из моих имён и скучать мне не даёт, новые души попадают ко мне чуть ли не каждый час. И этого кого-то не можешь выследить ни ты, ни я, что может значить только одно: его прячет другой бог. Кто бы мог подумать, у великого Зевса на Олимпе появился предатель! Чонгук поднимается с трона резко, к Намджуну подходя, вплотную к нему становится. — А теперь, брат, — с издевкой, насмехаясь, — пошёл вон из моего царства, — разворачивается, к выходу из зала направляясь. — Даю вам минуту, чтобы убраться отсюда. Приём окончен, — к гостям поворачивается, улыбается. — Убью всех, кто уйти не успеет. Чонгук в глаза Намджуну смотрит, бешенство в них видит, и, довольный, покидает зал, в котором уже никого, кроме него и брата, не осталось. *** — Ты веришь ему? Намджун ничего не отвечает. Он стоит на краю огромного белого облака, глядя на раскинувшийся внизу Олимп. Здесь никогда не бывает зимы или осени, здесь вечное лето и яркая, чувственная весна. Здесь всегда веселье, отовсюду слышен громкий, заразительный смех. Боги счастливы, не ведая горя и напастей. Они наслаждаются жизнью под бездонным, всегда голубым небом, с которого льётся золотой свет, всё вокруг освещая. А там, внизу, на земле, весну и лето сменяют осень и зима, радость и веселье соседствуют с несчастьем и горем. И нет никакого дела богам до людей и их бед — они слишком привыкли получать всё, что захотят, и поклонение им людей считают само собой разумеющимся. Их всех, думает Намджун, от этих самых людей отличают только лишь божественная красота и бессмертие. Они гиблым, дурным порокам также подвержены, они могут ярость, боль, гнев чувствовать, зависть, ревность, даже страх — ничто человеческое им не чуждо. Но Чонгук всегда был особенным. — Нет. С одной стороны, Чонгук достаточно умён, чтобы понять опасность, которая грозит ему при восстании против меня, а с другой... Наблюдайте за ним. О каждом вздохе его я знать должен. — Но, господин, к нему подобраться невозможно, он всех шпионов, выслеживая, убивает. Постороннему в его царстве и дня не пробыть. — Значит, сделайте так, чтобы впервые это удалось. Или страх перед ним уже приказа выше моего стоит? — разворачивается, вечного спутника своего, Хосока, бога победы, взглядом к месту пригвождает. — Ты всё понял? — Да. Позвольте узнать только... — Хосок мнётся, запинается, жалеет уже, что разговор этот начал. Намджун кивает, смотря заинтересованно, говорить разрешает. — Как действовать, если за этим восстанием всё же стоит Чонгук? Что вы намерены сделать с ним тогда? Его воины готовы войной на Олимп пойти, если с ним случится что-то. Намджун хмыкает задумчиво, подходят к двум большим сосудам, стоящим у врат его дворца. В сосудах этих — дары добра и зла, что он людям на землю посылает. Намджун из красного пыль волшебную черпает, в кулаке сжимает, к краю облака вновь подходит. — Чонгук — монстр. Не имеет значения, виновен он или нет. Он, как и его воины, жить не должен. О них горевать не будет никто, — ладонь разжимает, позволяя Борею, бурному ветру северному, пыль взятую по миру людей разнести. — Когда придёт время, я убью его собственными руками. И никакой войне развязаться не позволю. На земле начинается буря. *** — Он не поверил твоим словам, Чонгук. — Я знаю, Керу, знаю. Он никогда не верит мне. Блики танцующего пламени отражаются в тёмных, как бездна, глазах Чонгука, любующегося огнём. Он в него уже на протяжении нескольких часов вглядывается, не двигаясь. Керу — дочь богини Ночи, такая же отвергнутая и гонимая отовсюду, как и Чонгук, богиня уничтожения. Её прогнали с Олимпа, словно она была чем-то отвратительным, не достойным существовать рядом с великими богами, а Чонгук её принял, спас. Уже несколько веков она рядом с ним, он сестрой её считает. Чонгука самые близкие когда-то отвергли — он свою семью создал. И за них он любого убьёт, жалости в гневе своём знать не будет. Эрида, Апату, Керу, Гипнос, Немезида — Олимп за них разрушит, как и они за него. — Я волнуюсь, Чонгук. Мы все переживаем. — Как и я за всех вас. Вы — моя семья. Я не допущу, чтобы с кем-то из вас произошло что-то ужасное, — взгляд от пламени отрывает, на сестру смотрит. — Я Мортом назвался в людском мире, в мире богов меня как Аида знают. Я не держу на брата обиды или зла — у меня к нему только ненависть и осталась. Он и другие боги Олимпа нас монстрами считают, хотя не мы, а они настоящие монстры, людскими пороками живущие, всё сострадательное в себе убившие. Намджун слеп, он таким же стал. А монстры править не могут. Я свергну Намджуна, его время уже давно пришло, и ничто меня остановить не сможет.