Monsters

— Лучшие шелка, лучшие шелка только для вас! Всего за две драхмы! — Свежие фрукты! Виноград прямо с полей! — Красивые браслеты и тиары! Поразите свою жену, подарив ей изысканное украшение! — Краски для росписи стен! Сделайте свой дом особенным! Чимин неспеша прогуливается по рынку, горящими от восторга глазами рассматривая товар, привезённый купцами в основном из других стран. Роскошные ткани, сверкающие от солнечных лучей драгоценности, вкусные, сладкие фрукты, большие куски мяса и выловленная ранним утром рыба — взгляд скачет от одной лавки к другой, запоминая, отпечатывая в памяти, чтобы после, придя домой, можно было мечтать о том, что когда-то это всё будет и у его семьи. Пак Чимину 17 лет, семь из которых он работает на местной винодельне, чтобы хоть как-то помочь родителям, и, если удачный день и у хозяина хорошее настроение, по велению которого он всегда подбрасывает усердным работникам несколько лишних драхм, то купить на них какую-то сладость маленькому брату. На дорогие никогда не хватает, но вот уже несколько месяцев он, работая на пределе своих сил и возможностей, собирает драхмы на ризогало, популярный среди обеспеченных греков десерт из риса и молока. Говорят, что он настолько воздушный и нежный, что тает на языке, вызывая истинный восторг от своего вкуса. Обычно его подают к столу холодным, и это спасает от летнего зноя. Сверху ризогало посыпают корицей или шоколадной крошкой, украшая сухофруктами, орехами и ягодами — Чимин очень хочет успеть купить его на день рождение брата, которое будет через несколько лун, он уверен, что это будет лучшим подарком для малыша. Чимин из бедной семьи, но им всегда хватало денег, чтобы оплатить налог и купить дешёвые продукты. Отец был слугой богатого купца, каждый день он ранним утром покидал дом и возвращался только поздним вечером, измученный изнурительной тяжёлой работой, уставший, а иногда и с новыми ранами от хлыста на спине. Хозяин был строг и не скуп на телесные наказания, отца спасали только долгие годы подчинения его семье, но временами доставалось и ему. Все заработанные гроши он приносил в семью, но, несмотря на это, в их доме всегда была выпечка из ячменя и похлёбка. Мало, но у других и этого не было, поэтому Чимин ещё с малых лет научился ценить чужой труд и не брезговал любой работой. Поэтому, когда ему исполнилось десять, Трэй — купец, на которого работает его отец, пристроил его в помощники своему другу, господину Хуонгу. Мать Чимина прислуживала обеспеченной госпоже Кори. Госпожа Кори была уже очень пожилой женщиной, говорили, что она застала смену трёх правителей, но никто не знал этого наверняка. Высшие семьи были обязаны если не почитать её, то считаться с ней — её никто не любил. Она была зла, завистлива и скупа. Золото для неё дороже собственных детей, жила она на грани бедности — в её доме есть отдельная комната, отведённая только для драхм. Кто-то верит, что вся комната полна золотых монет, а кто-то считает это нелепой выдумкой, придуманной лишь для привлечения внимания. Чимин убеждён, что верно первое. — Чимин! Чимин оборачивается испуганно, за сердце хватаясь. К нему, широко раскрыв руки, идёт господин Ван. Просторная белая тога не смогла скрыть его полноту, наоборот, мужчина казался ещё больше, массивнее. Тёмные волосы у лба были мокрыми от пота, вьясь противными кольцами. Господин Ван улыбался, отчего его и так маленькие глаза казались совсем уж крошечными. Хотя улыбка его больше была похожа на оскал хищника, загнавшего добычу свою в угол. Его маслянистый взгляд скользил по открытым плечам Чимина, по крепким голеням и аккуратным ступням, закованным в обычные сандалии. Представив, что своими липкими, отвратительными руками господин Ван прикоснётся к нему, Чимин вздрогнул, невольно отступая на шаг назад и ёжась под его мерзким взглядом. Он не хочет, нет, он не хочет чувствовать на себе его рук, только не снова. Но Чимин не может даже хоть как-то показать этого, потому что Ван — уважаемый в городе человек, а Чимин — никто. Чимин не имеет права на возмущение, на сопротивление, на защиту. Ван его с намёком часто касается, бесцеремонно за плечи трогает, ладони в свои берёт, волосы гладит. Для Чимина — пытка, он вытерпеть плетью удары готов, лицо себе изуродовать, только бы в покое оставили, лишь бы этого не ощущать, не знать никогда прикосновений этих, ожогами на его коже горящих, каждый раз его убивающих. Ему бы исчезнуть, пропасть, испариться, в отчаянии, его под собой топящем, захлебнуться — господин Ван всё ближе подходит, а Чимин статуей каменной застыл, к земле прирос, шевельнуться не может, в бессилии глаза закрывая, проклиная внешность свою, слёзы сдерживает. Нельзя, нельзя, нельзя. Чимин красивый. Очень. Он красоту свою каждый день проклинает, себя ненавидит, от неё избавиться хочет, всё на свете отдал бы, только бы не было её, но изменить ничего не может. В детстве Чимин был маленьким и немного пухленьким, но к девяти годам вся округлость ушла, став медленно сменяться стройностью. Через год, на его десятилетие, когда он гулял с мамой по базару, к ним подошёл какой-то странный мужчина. Его тога была тёмно-бордовой, а на плечи была накинута кричаще красная накидка. Он был ярким алым пятном среди бело-жёлтого океана других людей. Чимин помнит, как напряглась мама, спрятав его за свою хрупкую спину, помнит, как не понимал, почему она сделала это и кто этот необычный мужчина. Когда они вернулись домой, дрожащая от страха мама долго обнимала его, от себя не отпуская ни на шаг, и он ещё целую луну вынужден был сидеть дома. Уже позже он узнал, что такие одежды носят "служители любви". Каждый день, взрослея и раскрываясь внешне, всё больше оценивающих взглядов к себе приковывая, Чимин вспоминает, что говорил матери тот мужчина, и боится всё сильнее, что слова того реальностью стать могут. Уже становятся. — Какой у вас прелестный мальчик растёт, а уж юношей каким будет! — матери за спину заглянуть пытается, ещё раз на него, на Чимина, посмотреть, будто не человек он, а зверушка какая-то. — Не трогайте моего сына, оставьте нас... — мама назад отходит, за собой его прятать продолжает, взглядом людей помочь умоляя, но людям всем наплевать. Наплевать, что прямо на их глазах ребёнка маленького похитить могут, наплевать на едва сдерживающую слёзы женщину, им наплевать. — Да бросьте. Какое будущее его ждёт? Он загнётся на службе у богатых господ или в полях, исход всё равно один, а если нам его отдадите, то он в одежды лучшие одет будет, сыт всегда, жить в доме нормальном будет, а не в вашем, наверняка в ремонте всего, чего только нужно, нуждающегося. Если откажетесь, то не сейчас, так потом украдут его, не мы, так кто-то другой. Он расцветёт, уже начинает, и вы это замечаете сами. От всех вам его за собой не спрятать, от всего не уберечь. Мама не ответила ничего, и, губы поджав, развернулась, быстро уводя Чимина подальше. Пока они не скрылись за углом одного из домов, взгляд незнакомца прожигал ему спину. Слова его подтвердились. С годами Чимин расцветал всё сильнее. И с каждым новым взглядом, обращённым на него, он начинал впускать страх в свою жизнь. Он обосновался в ней прочно, трон себе построил, короновал, не покидает его, ни дня не было, чтобы Чимин его не ощущал. Господин Ван вплотную подходит, обнимает его, крепко к себе прижимая, руки, на его талию опустив, сжимает, и Чимин боится. Он не чувствует ничего, кроме отвращения, что волнами в нём бушует, все плотины, им построенные, сломать грозится, и парализующего все конечности ужаса. Ещё немного — и паника дышать не даст, задыхаться заставит. Он на куски разбивается, на земле комом уродливым оседает, одну слезу сдержать всё же не получается. Чимин выдыхает, он, оказывается, и не дышал всё это время, губу до крови прикусывает, хоть как-то себя обратно собрать пытается. Кое-как то немногое уцелевшее склеивает, но заставить себя Вана в ответ обнять, на его милость отвечая, не может. Ван наконец-то отстраняется, напоследок своими отвратительными ладонями вновь по чиминовской талии проведя, ровно на шаг отходит, взгляд от него ни на секунду не отводит, наверняка подсохший след от слезы замечает, улыбается, кривые зубы обнажая. — Мой дорогой мальчик, что-то ты совсем пропал, давно тебя у себя в лавке не видел, — смотрит внимательно, взглядом ещё больше сковывает, будто клетки прутья вокруг него возводит. — Неужто избегаешь меня, Чимин? Ван владеет несколькими лавками: он продаёт драгоценности, посуду, ткани и фрукты. Ван на хорошем счету у императора, ведь он всё лучшее ему поставляет, уже много лет одним из главных купцов является. Чимин у него, когда монет удавалось отложить, всегда яблоки для брата брал. И предчувствие плохое было, вопящее, что не стоит здесь брать ничего, что не подходить лучше. Но ведь это просто торговая лавка с такими хорошими продуктами, и торгач приветливый, что может случиться, верно? Сейчас эти мысли Чимина истерично смеяться заставляют. Когда он был там впервые, ему повезло — хозяина не было, во второй раз — тоже. Третий стал фатальным. Чимин помнит тот день так, словно вчера это было, а не шесть лун назад. В тот день солнце палило, лучи его обжигали, воды не хватало, целые сады от жары погибали, и прохладная вода или свежие фрукты, что всего несколько лавок продавали, благословением были. Господин Хуонг Чимина отпустил раньше, и он для родных яблок решил купить. Отправился, как и в прошлые разы, в приглянувшуюся лавку. Внутри кричало всё об опасности, но, в очередной раз проигнорировав эти чувства, он всё же вошёл внутрь. Привычного торгача не было — стоял вместо него полный мужчина, сочные, яркие апельсины поедая. Заслышав негромкие шаги, взгляд поднял, прямо на Чимина уставившись, замирая. На Чимине из-за знойной погоды тога укороченная была, с плечами открытыми. Волосы его золотом блестели, а глаза — аквамаринами сияли, будто украшение настоящее. Когда похабная ухмылка на лице мужчины расплылась, Чимин понял, что жизнь его превратится в кошмар. Ван его преследовал. Приходил к Чимину на винодельню, разговорить пытался, но господин Хуонг прогнал его, с жалостью на Чимина смотря, понимая, что за интерес у купца возник. Ван к ним домой приходил, на мольбы оставить его в покое не реагировал, повторял всё, что Чимин его будет, родителей запугать пытался, но отец отпор дал, всю ночь после плачущего сына в своих руках убаюкивая. Чимин его лавку десятой дорогой обходит, видеть его не хочет, дома почти всё время проводит, иногда лишь на рынок выбираясь, тенью за толпой людей скользя, прячась. Надеялся, что забудет, искать перестанет, только этой надеждой и жил. Целую луну он его не видел, не слышал о нём ничего, успокоиться себе позволил, прогуляться решил, как Ван вновь кошмаром вернулся, над миниатюрным Чимином скалой навесая. — Я не стал бы вас избегать. Кто я такой, чтобы делать это? — глаза опускает, усмехается грустно. По сравнению с Ваном он действительно никто. — У меня нет возможности покупать что-то у вас, господин, — сглатывает громко, голос перестать дрожать заставить пытается. Ван его рукой одной приобнимает, плечо белое поглаживая, к себе притягивает. Чимин глазами стеклянными в землю смотрит. Он не здесь сейчас, не его так бесцеремонно касаются, не ему в волосы золотые дышат, вздрагивать заставляя. Это всё с кем-то другим происходит, точно не с ним, нет. — Вот и чудесно! У меня для тебя есть отличная новость, — пальцами Чимина за подбородок хватает, заставляя на себя посмотреть, скул касается. Чимин ещё больше напрягается, хотя куда, казалось бы, больше, ведь нервное напряжение его с момента встречи не отпускает. — Твои родители отдали тебя мне. Завтра я тебя заберу. Чимин разбивается. Смотрит в неверии, взглядом сказать умоляет, что это шутка, несмешная такая, но шутка, над которой он обязательно посмеётся, но Ван молитв не слышит, мольбу на корню пресекает, безжалостно на Чимина в ответ смотря. В глазах его — торжество, он победу празднует, пока Чимин пеплом к его ногам осыпается. Он обратно не соберётся полностью, вечность ему на земле лежать, в неё втоптанным быть, не подняться. Чимин из рук Вана, ему омерзительных, вырывается, и бежит, бежит, дороги не разбирая, в людей врезаясь, лишь бы куда-нибудь далеко, где проблем этих нет, где он остатки себя собрать хоть как-то сможет. Бежит, от реальности горькой сбежать пытается, но не получается ничего. *** Когда Чимин прибегает домой, родители за столом сидят, на него глаз поднять не могут. Частью сознания Чимин понимает, что это конец, это ещё по злорадству во взгляде Вана понятно было, по похоти, что его, словно верёвкой, затянула, но он надеется. На чудо надеется, что мама и папа сейчас подойдут, Чимин обнимет их, руками их от всех бед и обид спасаясь, как всегда это было, но они сидят неподвижные, застывшие, всё ещё не смотрят. Сил бы где-то набраться, сказать хоть что-то уже, но Чимин только дышит судорожно, прерывисто, будто рыба, на берег выброшенная. Он слёз, по щекам стекающим, не чувствует, всхлипы, с губ срывающиеся, не слышит, а родители — видят, слышат, понимая, что начинающуюся истерику родного сына остановить не смогут. Они виноваты, так виноваты перед ним. Чимин за стену хватается, ноги дрожат, не удержат скоро. Чимин ужасом испытываемым, отчаянием своим небольшую комнату топит, слезами омывает, ненависть на поводке коротком держит, не отпускает, сдерживает. С губ, в кровь искусанных, один лишь вопрос слетает: — За что? Мама вздрагивает, клятву, маленькому Чимину данную "никому не отдам, от всего уберечь смогу", вспоминает, слёзы остановить не в состоянии. Отец сидит, сгорбившись, за минуту на десять лет постаревший. Глаза его, как обычно, лаской не согревают, в них вины — океан, сожаления — море. В них боль своими гигантскими волнами корабли радости и веры в хорошее топит, на дно в глубь утягивает. — Не молчите... Почему вы молчите?! — Чимин на крик срывается, от чувств задыхается, в лёд сердце заковать пытается, чтобы эмоций всех этих не ощущать, но он горит, сердце пылает, гарью чёрной лёгкие заполняя, душу дымом уродуя. И не прекратить это никак, он пламя это потушить не в состоянии, пытается — сильнее гореть начинает. — Сынок... — папа взгляд отводит снова, на того, кого действиями своими уничтожил, на сына собственного, смотреть не может. — Господин Ван позаботится о тебе. Он пришёл сегодня, сказал, что лишит работы меня и маму, если тебя ему не отдадим. Пойми, Чимин, мы не могли ему отказать... Чимин не слышит. Он разом все звуки мира слышать перестал, в вакууме будто оказавшись. Остатки былых сил находит, что ещё таким солнечным сегодня утром питали, от стены отталкивается, в свою комнату идёт. Он уже не слышит, как начинает кричать мама, как уходит куда-то отец. Чимин камнем на постель валится, как с неё встать теперь — не знает. В клубок сворачивается, руками за плечи себя обнимая, взглядом пустым в серую стену с крошечным синим пятнышком смотрит. Это пятнышко — отпечаток ладошки любимого братика, Туана. Чимин улыбался всегда, когда на след смотрел, сейчас не может. Дверь в комнату тихо скрипит. Чимин топот маленьких ножек слышит, как на кровать взбираются, чувствует. Его за плечо трогают, Чимин ручке крохотной подчиняется, разворачивается, глазами, от слёз красными, на братика смотрит. Тот не говорит ничего, прозрачные дорожки на щеках замечая, целует в каждую по очереди и рядом ложится, носиком в шею Чимина утыкается, за неё же ладошками обнимая. Туану всего пять, но он уже понимает многое и слишком взрослым взглядом на мир смотрит, с кулаками его встречать готовится. Чимин верит, что он вырастет мудрым и сильным, гораздо сильнее, чем он сам. Чимин брата крепко-крепко к себе прижимает, в волосы его зарывается, запахом трав лёгкие насыщая, гарь прогоняя. Чимин не сильный, он слабый совсем, бойцом не был никогда и не сможет, но сейчас, Туана обнимая, клянётся себе всё ради него вынести. Он, тот, кто себя защитить не смог, его уберечь должен. Он распадаться на куски ещё сотни тысяч раз будет, пеплом на землю оседать — столько же, ещё не раз в истерике от боли биться будет. Но ради того, чтобы ещё раз брата обнять, к сердцу его прижать, он крупицы себя хранить будет, чтобы, миллион раз переломанным, к нему возвращаться. Туан уснул уже, Чимин не может, лежит, дышит трав ароматом, выжившие кусочки себя в цепи заковывает, в самую глубь души зарывает, а в голове набатом голосом отца повторяется: "Господин Ван позаботится о тебе". *** Намджун сбежал. Кому сказать такое, что верховный бог, властитель надземного царства, сбежал с Олимпа — не поверят, шуткой посчитают, ведь как можно от благ небес отказываться? Намджун устал. Устал от вечного веселья и смеха, он видеть богов других не хочет, их притворство и ложь ему под кожу въелись, зудят, кожу бы разодрать, с кровью их выпустить. Намджун понимает, что это только в его голове происходит, но избавиться от этого не в состоянии. Ведь он такой же. В глаза им смотрит, на ответы их улыбается, хотя единственное, что ему хочется — глотки им разорвать, сердце вырвать, сжечь, в конце концов — что угодно, лишь бы они замолчали. Их всё равно этим не убить, ранить лишь можно. Убить бога очень сложно. Это сделать можно только с помощью специального лабриса, найдненного по чистой случайности когда-то Гераклом. Лабрис — двусторонний боевой топор, созданный человеком. Намджун усмехается. Мощнейшее оружие, способное убить любого бога, создано человеком. Намджун лабрис у себя в покоях хранит, другим не доверяет. Боги знают, что существует что-то, способное отправить их в вечное забвение, но не знают, что это. Кто-то думает, что это меч или клинок, часть — яд, некоторые подозревают даже драгоценности. Намджун позаботился о том, чтобы правда только ему осталась известна, убив мастера, что оружие изготовил. Лабрис часа своего ждёт, Намджун бережёт его для Чонгука. Он брата ненавидит. Ненавидит за силу, которая есть у него. Ненавидит за то, что эта сила не принадлежит ему. Намджун боится. Когда маленький Чонгук радостным прибежал к ним с матерью, рассказав о том, что сотворил, он впервые липкий страх почувствовал. Не может такой силы у ребёнка быть, откуда ей вообще было взяться? Намджун ответ на вопрос свой веками ищет, не нашёл до сих пор. Он Чонгука с Олимпа изгнал, ото всех изолировал, надеялся, что тот, отчаявшись, вынужденный один на один с миром бороться, сам сдастся, а он окреп, могущественне став, всех ужас своими деяниями испытывать заставил. Имя его без дрожи не вспоминают, шёпотом произнося, даже самые сильные его, Намджуна, воины. Ему такой расклад дел не нравится, в свете происходящих событий особенно. Люди бунтуют, людей убивают, стравливают между собой. Кто — неизвестно. Намджун уверен, что это Чонгук, но, доказательств никаких не имея, напасть на него не может. Он не уверен, что Чонгука одолеть способен. Намджун, зная, что от мыслей этих не сбежать, всё равно пытается. Облачившись в тёмно-синий хитон, он в мир людей спускается, во дворец к императору направляясь сразу. Намджуна всегда поражала земная архитектура. Величественное строение из белого мрамора, с огромными колоннами, золотом увитыми, расписанными яркой краской стенами — дворец, в котором судьба народа вершится, где гуляния, размахом своим праздникам на Олимпе не уступающие, происходят, где кровавые самые казни вершатся. Всё слово императора решает, так люди и воины думают, так одурачен совет. Единицы, по счастливой случайности догадавшись, знают, что власть вся не в старых руках императора сосредоточена. Намджуну мало власти на небе, он и в жизнь людей, змее подобно, прополз, чтобы, ядом своим правителя отравив, самому им стать. Это прихоть его, развлечение — что угодно, так он от скуки божественной жизни спасается, в обычную погружаясь. Во дворце он нечастый гость, его приходов опасаются, ведь для большинства он — главный палач империи, руки, что меч над головой каждого держат, в любой миг его опустить готовые. Намджун идёт неспешно, даже вальяжно, все, кто по пути встречаются, ему чуть ли не в ноги кланяются, он взмахом руки их останавливает. — Господин Ким! Приятно видеть вас здесь. Ему навстречу, шагая плавно, так, что, кажется, она над полом парит, идёт молодая любовница императора. На ней лишь светло-розовый короткий хитон, но и капли стеснения во взгляде её нет. Омелия. Воплощение грации, движение каждое — искусство, ресниц тёмных вмах — в сердце клинком удар. Намджун любуется. Восхищается белокурыми локонами, водопадом на плечи спадающими, чувственными губами бледными, изогнутыми в приветливой улыбке, тёплыми золотистыми глазами с весёлыми искорками, притаившимися на дне. Он действительно рад её видеть. Омелия — единственный человек, которому в этом дворце Намджун доверяет. Он очарован ей, безусловно, ведь не очароваться ей невозможно, но он на неё, как на дочь собственную смотрит, оберегает от козней совета и прислуги. Поразительно, думает Намджун, что человек его сердце биться от чувств заставил. Поразительно, думает Омелия, как после всего ею пережитого, на судьбу её выпавшего, она кого-то любить способна. Это не та любовь, в которой присутствует страсть. Любовь её — солнце тёплое, своими лучами греющее, уют и покой дарящее. Она знает, что Намджун только рядом с ней успокаивается, от проблем и мыслей, его мучающих, пускай и на время, но избавляется, поэтому, когда во дворце он, кошкой ласковой к нему льнёт, о плохом забыть заставляет. Завистники думают, что она с ним любовным утехам предаётся, императору изменяя, Омелия только смеётся на слухи такие звонко, громким беззаботным смехом своим им настрое портя. — Я тоже рад видеть вас, Омелия. Признаться, я скучал по вашей нежной улыбке, — Намджун сам улыбается, рядом с ней он плохое всё забывает, лишь радость испытывает. Подходит, за локоть взять себя позволяет. — Как вы? Всё ли у вас хорошо? Никто не беспокоил? — на слуг намекает. Её отравить пытались, Намджун спас, после покарав лично всех, кто был причастен к этому. — После того, что вы в прошлый раз устроили, все в мою сторону дышать лишний раз боятся. Пройдёмте на балкон, тот, который на людные улицы выходит. Хочу за людьми понаблюдать. Намджун в такой простой просьбе не отказывает, на балкон ведёт, слушая тихий голос Омелии, повествующий о прошедших днях. Яркое солнце ослепляет нещадно, стоит только взгляд к небесам поднять. Слышен гомон толпы, люди что-то кричат, друг друга быть громче пытаясь. "Ярмарка", понимает Намджун. И действительно — от обилия предложенного глаза разбегаются, не в силах на чём-то одном задержаться. Так Намджун думал, пока он его не увидел. Омелия о делах императора рассказывает, о здоровье его, что пошатнулось, а Намджун взгляд от хрупкого юноши оторвать не может. Он невысокий, белокожий и невероятно красивый. Намджун красоты такой ещё не встречал. Волосы юноши светлые, с золотой осенью схожие, губы его пухлые, розовые, совсем как розы лепестки, и наверняка мягкие. Намджун узнать хочет, проверить, так ли это. Он вино лучшее с этих губ испить хочет, ладошки маленькие в своих подержать — он наверняка их одной рукой сжать сможет. Юноша улыбается легко, одними уголками губ, а Намджуна улыбка эта солнца ярче ослепляет, что же будет, думает, если он иначе улыбнётся. Намджуна глаза его, небу подобные, чаруют. Он похож на нимфу, самую прекрасную нимфу из всех, что Намджун когда-либо встречал. Он его себе хочет. Представляет, как эту наверняка нежную кожу целовать будет, как будет в глаза его смотреть вечером перед сном, как, Намджун уверен, он смеётся звонко. Намджун уже собирается приказ отдать, чтобы ему этого юношу нашли и в покои к нему доставили, как их с Омелией уединение прерывает дворцовый стражник. — Господин!.. Госпожа... — стражник от бега долгого дышит быстро, взволнованным выглядит, Намджун страх, панику в глазах его видит, с чем это связано, не понимает. — Император... Наш император мёртв. Причина смерти устанавливается. Омелия бледнеет, крепче в руку Намджуна вцепляется, но никак больше эмоций своих не показывает. Намджун шокирован, глаза в ярости прикрывает, думает, кто в смерти императора виновен, в голове варианты перебирает. В том, что это не естественная смерть, ни на секунду не сомневается. — Отведи нас к нему. О прекрасном светловолосом юноше Намджун забывает. *** Богиня Ночь, покрывалом тёмным небо укрыв, звёзды на нём рассыпала, в одной из них спрятавшись. Собой все деяния тайные укрывает, заговорам свершиться как среди людей, так и среди богов позволяет. Чувствует, что ужасное что-то грядёт, что многих с лица земли и Олимпа стереть может, что — не понимает. Беспокойство не покидает, заставляя от беспомощности по кругу ходить. Разгадка близко, она тонкой нитью где-то совсем рядом витает, ухвати — поймёшь всё, себя уберечь сможешь, о других речи нет. Но ускользает она постоянно, в последний момент из рук цепких исчезая, раздражаться заставляя. Можно к Мойрам спуститься, у них спросить, они что-то предсказать могут, но шанс, что ответят они — минимальный. Говорят, они даже Зевсу не отвечают, только отцу его, повелителю прошлому, поведали о чём-то, после чего исчез тот и никто его найти до сих пор не смог. Ночь злится, успокоиться пытается, отвлечься, но страх неизвестности всё больше её поглощает, на чём-то другом сконцентрироваться не давая. В подземном царстве на удивление тихо, души не кричат, будто тоже что-то плохое чувствуют. Чонгук хмурится, на троне сидя и тёмные волосы Керу, что голову на колени его положила, перебирая. Что-то не так. Душа не на месте, птицей в клетке закованной бьётся. Дурное предчувствие не отпускает, несколько дней преследует, покоя не даёт. Керу тоже сама не своя. Разнесла тренировочный зал в щепки. Её сила в последнее время нестабильна, Чонгука это беспокоит тоже, вспоминать заставляет, что было, когда он контроль потерял. Он не хочет, чтобы его малышка через это проходила, способы решения ищет, для неё подходящие, но пока не находит. Керу руку его останавливает, в своей сжимает. Чонгук в ответ пальцы с её переплетает, к губам подносит, целует. Спрашивает безмолвно, что её мучает. — Всё ведь будет хорошо, да, Чонгук? — спрашивает тихо-тихо, неслышно почти, если бы души переговаривались, он бы и не услышал, но те молчат. — Да, Керу. Всё будет хорошо. Отвечает, сестру с каменного пола поднимая и себе на колени сажая, не зная, что, пока они с Керу в тронном зале находятся, кто-то в ледяной зал входит, туда, где в стеклянных сосудах Чонгук хранит души близких и свою. Что, пока он Керу обнимает, невысокая фигура сосуд с его душой берёт, поднимает высоко и отпускает, позволяя ему упасть. В стекле появляется трещина. — Прости, родной, пожалуйста, прости меня, — шепчет, из зала выбегая. В прозрачных льдах мелькнёт отражение светлых волос и тут же исчезнет.