Monsters

Хосок от повелителя не отходит, всегда рядом с ним, поддерживает его всячески и с нарастающим страхом в груди от понимания того, что он ничего не может сделать, смотрит, как тот меняется. Намджун становится холоднее Атлантиды, затерянной глубоко-глубоко в синих водах. Взгляд его оброс льдом колючим, парализующим, и — Хосок уверен — его сердце тоже. Будто за одну ночь все мысли и чувства старого Намджуна вытеснил кто-то новый — пугающий, опасный и безжалостный. С уходом из дворца того человеческого мальчишки тот словно потерял все причины испытывать хоть какие-то положительные эмоции, посерел, как и весь дворец, выцвел. Из Намджуна как будто выкачали всю жизнь. Каждое решение принимает холодным разумом, руководствуясь логикой и практичностью, сердцу отныне места нет. Он вынул его из груди, подарив простому юнцу, обрекая всех остальных и весь мир на погибель. Хосок с неутихающей в душе тревогой ждёт перемен. Намджун уже изгнал с Олимпа Афродиту, сделав простым человеком, лишив её всех божественных сил. Кажется, другие боги шептались, что она теперь заточена в одном из домов удовольствий для отпетых разбойников, обречённая до увядания собственной красоты ублажать ею чужие жадные взоры. Намджун запретил танцы и песни, отныне каждое празднество под запретом, за нарушение — карать будет лично. Боги боятся его, их любовь к нему ненавистью сменяется, уважение — ужасом, но Хосок не может никого из них винить в этом. Потому что те же эмоции испытывает он сам. Хосок с тоской смотрит на землю, сердце сковывает печаль. Он очень долго не видел Тэхёна — его Намджун от себя ни на шаг не отпускает, смотрит излишне пристально, догадывается об их запретной связи будто. Хосок об этом не думать старается. Ведь откуда тот мог узнать о ней? Намджун никого и ничего, кроме Чимина, когда тот рядом был, не замечал и не видел, он бы даже переворот государственный не заметил, что уж о Хосоке говорить? Сейчас тому и вовсе дела до него нет, но напряжённые, настороженные взгляды отвлекают, сбивают с мыслей и не дают прогнать настырную панику. Наблюдая за утопающим в грозах и ураганах людским миром, Хосок тяжело вздыхает. Он хочет туда. Плевать на молнии лютые и холодный ветер, плевать на разрушительные дожди и тайфуны — Хосок в тепло любимых рук хочет, зарыться носом в могучую шею, вдыхая горький запах полыни, что для него самый сладкий, и говорить обо всём на свете ночи и дни напролёт. Хосок обезумевший будто, сошедший без Тэхёна с ума; он радости без него не чувствует, каждый новый день вдали от него сущей пыткой становится, самой свирепой и страшной. Хосок болен — сердечная недостаточность одного человека, острая нехватка смеха его и ласковых, нежных рук. Мысли словно в бреду мечутся, их не собрать, они пчёлы испуганные, роем в голове мешающие думать о ком-то другом. У него не раз спрашивали, всё ли с ним в порядке и что происходит — Хосок молчал. Ему помочь или вылечить невозможно. У его безумия искрящиеся озорством, как у ребёнка совсем, глаза, и такая же яркая, солнечная, квадратная улыбка. Мимо Хосока смело можно пройти, большой жирный штамп у сердца поставив — "Осторожно, смертельно больной любовью. Не лечится". Как там Тэхён? Как дни проводит, какие его мысли мучают, что гложет? Хосок так сильно хочет вернуться к нему. В их тихие летние ночи, поцелуи под шёпот звёзд, разговоры до самого заката и уютную, мягкую тишину. Но вместо этого он здесь, на Олимпе томится, не смея покинуть Намджуна надолго. Почему-то кажется, что этот, новый Намджун, отклонение от своего приказа не простит ему даже малейшее. — Тебя что-то беспокоит? Холодный, лишённый эмоций голос повелителя разрезает, словно нож людскую плоть, звенящую тишину. В руках его блестит ярко-красным алая пыль из второго большого сосуда у дворца — предвестник скорой беды. В её ослепляющем сиянии Хосок видит смерть — стихийные бедствия, посылаемые Намджуном на землю, никогда не заканчиваются иначе. Рыхлая почва всегда обагряется кровью. Предчувствие чего-то разрушительного, дурного снова лавой обжигает внутри — утихнувшее благодаря нежным рукам и губам Тэхёна, оно без него набирает силу, обещая новые испытания измученному, уставшему от нескончаемых тревог сердцу. Хосоку не по себе. — Да, господин, — решается сказать часть правды. Вопросительный взгляд тёмных пронзительных глаз обращается на него. Намджун, прекратив играть пальцами с пылью, сжал её в кулаке. Хосок жалеет, что позволил тревожным мыслям захватить его настолько, что это стало заметно. — В последние дни вы не даёте людям ничего, кроме несчастья. Посылаете им страшные ураганы, наводнения, молниями разрываете землю и заставляете гореть дома. Смерть от них не уходит, а металлический запах крови не покидает воздух. Вы можете убить слишком многих и обратить их веру против себя самого. Пора остановиться, Намджун. Хосок застывает. Он позволил себе непростительную вольность, но где-то в груди что-то с шумом сломалось, разрушилось, принося облегчение. Он высказал часть правды, часть того, что съедает его, и дрожь по телу бежит от мысли о том, что он ещё собирается сказать. Хосок глубоко вдыхает, набирает воздух в лёгкие, как перед прыжком в воду, и продолжает говорить, стараясь не думать, что его слова могут стоить ему жизни. — Вы хотите заглушить свою боль, перебив её чужой, но забываете, что на земле сейчас ваш человек, — чудом голос не срывается, звучит уверенно и немного обвиняюще. Хосок глаз от пола не отрывает, но пронзительный, яростный взгляд Намджуна нутром чувствует. Себе остановиться не даёт. — Он или его семья могут или уже могли пострадать от одного из посылаемых вами бедствий. Возможно, он уже мёртв и его родные оплакивают его, а может, он всё ещё жив и проклинает вас каждую секунду, потому что вы не в силах оставить его и подарить спокойную жизнь. Пока вы сидите здесь, в безопасности, снедаемый собственной болью и горем, карая невинных людей несчастьями, ваш человек продолжает страдать. Из-за вас. Когда Хосок замолкает, помещение окутывает объятиями напряжённая, давящая тишина — такая, что кажется слышным каждый сумасшедший стук неистово бьющегося сердца. Хосок прикрывает глаза, уверенный, что сейчас весь гнев повелителя обрушится на него, но ни через минуту, ни через пять ничего не происходит. Глаза открывать всё ещё страшно. Крепко сжимая от волнения кулаки и сцепляя зубы, Хосок уже готовится просить прощение, как нависшую тишину разбивает громкий, разозлённый рык, как у дикого зверя, преследующего добычу. Хосок вздрагивает, широко распахивая глаза, и видит, как Намджун, сорвавшись с трона, подходит к краю пушистого облака и прыгает вниз. Алая пыль остаётся нетронутой лежать у подножия трона. Хосок выдыхает судорожно. Буря миновала. Он, нервно усмехаясь, даёт надежде расправить крылья где-то внутри. Повелитель, Хосок уверен в этом, отправился к человеку. А значит, он сам наконец сможет увидеть Тэхёна. Опьянённый счастьем от мыслей о скорой встрече со своим воином, Хосок спешит к краю облака, чтобы спрыгнуть также, как и Намджун, и не замечает пару следящих за ним, презрительно сощуренных глаз. Короткое: "Попался" пропадает в тишине, а злобный, торжествующий оскал уродует величественные стены дворца. *** Чимин тихо смеётся, наблюдая за играющим с маленьким щенком братом. Щенок тявкает, ластится к крохотным человеческим рукам, лижет пальцы, отчего Туан заходится громким, звонким смехом. С его лица не сходит улыбка, Чимин продолжает смотреть на него и не замечает, как улыбается сам. Отец выходил к ним на задний двор, чтобы позвать к ужину, но так и не смог произнести и слова — замер от вида робкой улыбки старшего сына. С тех пор, как Чимин вернулся к ним, он мог улыбаться только рядом с братом, поэтому мужчина, посмотрев ещё несколько минут на радостное, расслабленное, не отягощённое болью или страхом лицо, вернулся в дом, так и не замеченный сыновьями. На каменных ступеньках осталось несколько тёмных пятнышек — слёзы, что старался стереть рукавом потрёпанной рубахи, все же слетели вниз. Чимин гулял с Туаном, на рынке смог, как и хотел, наконец-то купить ему ризогало, который не успел взять раньше — десерт из риса и молока. Пока брат, сияя счастливыми глазами и сверкая яркой улыбкой, обнимал его и ел десерт, Чимин услышал странные звуки из переулка рядом. Природное любопытство победило все опасения, и он, аккуратно отстранив от себя руки брата, пошёл туда. Завернув за угол, он увидел маленького щенка среди кучи мешков с зерном, оставленных, видимо, хозяином одной из лавок поблизости. Медленно приближаясь, Чимин рассматривал тёмную пушистую шерсть, обвисшие ушки, лапки с небольшими когтями и загнутый невообразимой спиралью подвижный хвост. Щенок никуда не убегал, словно знал, что большой человек не причинит ему вреда — лишь смотрел чёрными глазками бусинками с интересом и какой-то игривостью. Когда Чимин присел на корточки и протянул к нему руки, тот радостно тявкнул и подбежал к нему, быстро перебирая лапками. Щенок позволил взять себя на руки и, продолжая вилять хвостом из стороны в сторону, коротко лизнул мягкую щёку. Чимин рассмеялся, сразу решив для себя, что он заберёт малыша к себе домой и позаботится о нём. Когда он выходил из переулка вместе с пушистым комком на руках, Туан, заметив их, подбежал к ним со счастливым вскриком. Тогда Чимин понял, что щенок точно останется с ними. К выбору имени для нового друга они подошли со всей ответственностью. Родителей не пришлось долго уговаривать оставить щенка, мама, немного повздыхав, дала им лепёшки и отправила на задний двор. Там, устроившись под ветвями большого старого дерева, они, поедая вкусности и внимательно осматривая щенка с задумчивым видом, начали выбирать ему имя. После недолгих шуточных перепалок было решено назвать щенка Йонг. — Это имя означает смелый. Ты ведь говорил, что он не испугался тебя и даже сам подбежал, а так не каждый пёс сможет. Он будет нашим защитником, вот увидишь. Слушая негромкий, взбудораженный от сильных эмоций голос младшего брата, Чимин подумал, что лучше имени было не найти. Он согласился, с улыбкой кивнув на такой выбор, и, потрепав брата по волосам, остался сидеть у извивающихся, подобно змеям, корней дерева, в то время как Туан, весело смеясь, побежал играть с Йонгом, продолжая разговаривать с ним о чём-то своём. Лёгкий ветер ласково перебирает волосы, опалящие жаром солнечные лучи не могут проникнуть сквозь плотную зелёную листву — Чимин надёжно защищён от них. Укутанный в тени, как в одеяло, он чувствует себя как никогда спокойно и умиротворённо. Впервые за долгое время душа не мечется, как в бреду, а сердце не так сильно болит. Оно будет кровоточить долгие годы, но всё меньше и меньше. Любая боль со временем имеет свойство утихать также, как самый яркий и огромный когда-то костёр, до тех пор, пока не останутся только угли, которые позже истлеют окончательно. Это — единственное, благодаря чему Чимин держится и всё ещё верит в лучшее. Верит в возможную сказку. Но если у других сказка с любимым человеком, то Чимин без этого обойдётся — в своей сказке он одолел настоящее чудовище и выбрался из его логова живым, это самое главное. Нанесённые чужим раны заживут, оставят после себя лишь рваные шрамы — Чимин с ними научится жить. Он уже не так часто терзает себя мыслями о возможном будущем и прошлом, и не просыпается с криком, задыхаясь, от ужасных кошмаров, преследующих его по ночам. Все говорили ему, что он — дитя солнца, из его тёплых лучей сотканных. Раньше он, смущаясь, соглашался, но отныне, он уверен, ему под солнцем места нет. От темноты и теней когда-то бегущий, он в них теперь находит долгожданный покой. Он поблёк, посерел весь, измученный, но всё это меркнет с каждым новым шагом, сделанным в новое, неизвестное, покрытое туманом, но другое — без Вана, Намджуна и кого-либо ещё — будущее. О Намджуне Чимин не думает. Он похоронил его глубоко в своём сердце вместе со всей болью, что тот ему причинил, и приказал себе забыть к нему путь. Только не знает он, что рядом с образом Намджуна лежит, закопанное горем и злостью, его остановившееся для Чимина сердце. Не знает он, что в тот день, когда он ушёл из дворца, навсегда закрывая за собою все двери, он оставил там не просто поверженным бездушного, жестокого монстра — он оставил его умирать, истекая кровью от ран, что никогда не заживут. Монстру больше себя не собрать, он едва дышащим у ног человека лежать остался и по какой-то нелепой ошибке продолжает существовать. Монстру никогда не забрать из чужой хрупкой груди своё сердце, оставленное там — потому что, отдав своё сердце лишь раз, вручив его в руки другие — оберегать или умирать — он оставляет его в них навек, навсегда влюблённый и любящий лишь его одного — того единственного, ради которого это сердце когда-то бешено билось. Это и награда, и величайшее проклятие. Монстр на все века обречён быть убитым одной любовью, от оружия которой не увернуться никак, не спастись. Чимин этого всего не знает и даже не догадывается об этом, как и не знает о том, что день за днём его провожают дикие, больные, одержимые им глаза. Намджун каждый день — на несколько минут или часов — приходит к его дому и наблюдает за ним. Смотрит на его жизнь без него, видит, каким счастливым себя тот чувствует, и от боли, грудь раздирающей, ему волком выть хочется. Намджун без Чимина не может. Он должен знать, что тот в порядке и не болеет, что его ничто не тревожит и не обижает никто. Намджун плетёт свои чары на стены его дома — чтобы там был лишь покой и уют, а все ссоры оставили его. Если он приходит днём, то всегда тенью за Чимином следует, куда бы тот ни пошёл, следит внимательно за всеми, кто взглядом его золотого мальчика провожает и борется с желанием им всем выколоть глаза. Но Намджун отпустил его и не имеет права вмешиваться в его жизнь снова, поэтому лишь тёплыми, лёгкими касаниями попутного ветра поправляет сползшую с плеча ткань рубахи, возвращая её на место, и продолжает молчать. Он своё присутствие никак не обозначает и не показывает, не сдержался лишь однажды, подошёл слишком близко — оставил Чимину его любимые сладости, в последний момент успев спрятаться за углом одного из домов. Чимин, если и заметил странную, слишком богатую для тех мест одежду и знакомую платину волос, ничего не сказал и его не окликнул. Если получается выбраться только ночью, то Намджун, чёрной кошкой пробираясь в маленькую комнату Чимина, охраняет его сон до самого утра и смотрит, как тот спит. Смотрит, как медленно вздымается чужая грудь, слушает громкие, размеренные удары закованного в неё сердца — и своего, и чужого — и борется с отчаянным желанием прикоснуться. Единственное, что позволяет себе — пройтись самыми кончиками пальцев близко-близко у гладкой бархатной кожи, не касаясь её, чтобы после отступить. В такие моменты Намджун задерживает дыхание, боясь ненароком разбудить своё сокровище, и проклинает себя за свой эгоизм. Он, ослеплённый им и своими желаниями, слишком поздно увидел и понял, как много для него значит Чимин. Намджун потерял его, уничтожил осколки, оставшиеся после Вана, разбил его, хотя обещал беречь. Намджун никогда себе этого не простит. Сейчас, видя, как на лице его мальчика расцветает новая улыбка, Намджун с трудом сдерживает слёзы — с ним Чимин никогда не улыбался. Намджун весь мир отдал бы, отдал бы все деньги и власть, лишь бы тот ему так мог улыбнуться. Кто-то посчитал бы его сошедшим с ума бедняком, но Намджун знает — улыбнись ему так Чимин, и он стал бы самым богатым на всём белом свете. Вечереет. Небо красит кусками в тёмный фиолетовый и синий царица Ночь, зажигает первые звёзды. Ветер становится холоднее, свирепее стучит в чужие дома. Намджун холода не чувствует, но набрасывает на Чимина и его маленького брата согревающие чары. Он остаётся молчаливым наблюдателем до самой луны, провожает взглядом прошедшего до дома Чимина вместе с братом и щенком, наконец успокаиваясь. Жестокие, но правдивые слова Хосока эхом отдаются в голове. Тот был прав. Намджун Чимина никогда не сможет оставить, но, вновь ослеплённый своими эмоциями, он мог снова причинить ему вред. Но Чимин и вся его семья в порядке. Намджун успел. Он выдыхает устало и прикрывает глаза. Выйдя из тени, в которой до этого прятался, он направляется в императорский дворец — Оливия о чём-то хотела поговорить с ним. Он уже долгое время не навещал её, слишком очеловеченная — больше, чем может себе позволить бог — из-за Чимина душа шепчет, что из него получается совершенно плохой друг, раз он позволил себе забыть о первом человеке, которому стал доверять. Намджун с этим шёпотом соглашается. Он бредёт по улицам, не разбирая дороги, зная, что всё равно придёт к нужному месту, и обещает себе всё исправить хотя бы с ней. Он больше не хочет кого-то терять. Им было сделано достаточно ошибок, теперь с него хватит. Слушая тихую песнь северного ветра, Намджун, отдавая мысленный приказ, заставляет сыпаться с неба синюю пыль. Сосуд с красной надёжно запечатан. Все стихийные бедствия оставят землю. Отныне на ней будет царить один лишь покой. *** Юнги лениво потягивается, развалившись поперёк огромной кровати, и зевает. Шёлковые простыни змеями сколзят по телу, щекочут кожу прохладой, и Юнги улыбается. Всю ночь Чонгук не мог насытиться им, они утоляли голод друг в друге вновь и вновь, утопая в красном шёлке, и лишь к утру смогли наконец уснуть. Через несколько часов Юнги проснулся от лёгких поцелуев-бабочек, что дарил ему Чонгук перед тем, как уйти, на несколько минут, и после вновь погрузился в дрёму. Он находился на грани сна и реальности совсем недолго, но чувствует себя удивительно бодрым и полным сил. Юнги встаёт с кровати, поднимает кинутый в порыве страсти на пол тонкий полупрозрачный халат Чонгука и надевает на плечи, удовлетворённо выдыхая от приятного ощущения скользящей по коже мягкой ткани. Юнги подвязывает халат поясом, но тот всё равно спадает, собираясь у локтей и обнажая молочные плечи, волочится коротким шлейфом по полу, но ему всё равно. Он берёт с тумбы у кровати сочное красное яблоко, кусает его и выходит из роскошных покоев, тихо прикрывая за собой дверь. Чонгук разрешил гулять ему по дворцу и Юнги собирается побывать в каждой комнате, ранее ему недоступной. Ему наконец-то спокойно и хорошо, он чувствует себя отдохнувшим, но не может избавиться от мыслей на самом краю сознания, говорящих, что что-то не так. Он знает, что уже давно находится в царстве Аида, но почему-то многие события нечёткие и размытые, окутанные плотным туманом, за который ему не удаётся заглянуть. Юнги не помнит, как попал сюда, не помнит практически ничего из последних нескольких месяцев жизни, единственное, что неизменным в голове и в воспоминаниях остаётся — это Чонгук. Его образ яркий, заслоняет собой всё и все тревожные мысли, не даёт им задерживаться и взять верх. Юнги хмурится. Когда он видит Чонгука, когда он плавится от наслаждения в его руках, разговаривает с ним или просто смотрит, его одолевают два желания: стать ещё ближе к нему, проникнуть под кожу и литые мышцы, и убежать как можно дальше, пытаясь себя спасти. Юнги разрывает. Сердце, что должно счастливой птицей биться, почему-то болит и ноет, а душа трепещет от ужаса. Он не понимает, что с ним происходит, отчего эти чувства мучают его, но Чонгук на все его переживания окидывает его странным взглядом и говорит, что всё в порядке, что всё пройдёт и забудется. Но время идёт и ничего не проходит. Юнги хорошо и плохо одновременно. Его сердце рвёт на куски от всех противоречий, что-то не сходится и это покоя ему не даёт, но он забывает обо всём, когда Чонгук целует его. Не остаётся ничего и никого, кроме его и ощущения его губ на коже, крики в голове, что всё неправильно и не так, как должно быть, пропадают, а весь мир может идти к чёрту — потому что, когда Юнги с Чонгуком, он ничего не боится и ни о чём не беспокоится. Но сейчас Чонгука нет, Юнги остался наедине с собой и своими страхами, и справляться с этим с каждым разом всё трудней. Он словно привязывается к Чонгуку, пока тот рядом, всё больше и сильнее, а стоит ему оставить его, как всё смертельной лавиной падает, рушится. Юнги не знает, что ему со всеми этими чувствами делать, и никто не может ему помочь. Голова начинает болеть, по ней будто кто-то молотом бьёт, и Юнги тихо стонет, опираясь на ближайшую стену. Вынырнувшая из неё тень тут же появляется рядом, мнётся обеспокоенно и, кажется, даже немного дрожит. Юнги улыбается через силу и, превозмогая боль, просит отвести его в тронный зал. Через него протекает река с душами умерших, и Юнги думает, что холод от неё и их спокойная песнь помогут ему прогнать боль. Тень колеблется несколько секунд, но всё же начинает отдаляться — ведёт его за собой, показывает правильную дорогу. Когда-нибудь Юнги запомнит её и ему больше не понадобится проводник, а пока он собирается с силами и идёт вслед за тенью. Каждый шаг даётся с трудом, но Юнги не останавливается. Боль нарастает, нечёткие образы вспышками мелькают в голове, туман сгущается вокруг них плотнее, будто не хочет, чтобы Юнги смог вспомнить. От этой мысли он вздрагивает, отгоняя её сразу, как ненужную и даже опасную. Чонгук ведь сказал, что ничего страшного в этом нет, значит, он прав. Прав ведь? Ему ведь незачем лгать Юнги, верно? Юнги замирает на мгновение, прикрывая глаза. В голове нарастает какой-то гул, похожий на рой надоедливых пчёл. Молот продолжает звучать. Юнги судорожно выдыхает, открывает глаза, натыкаясь взглядом на одну из зеркальных стен, и с ужасом вскрикивает. Потому что его отражение не двигается вместе с ним, как должно. Оно неотрывно наблюдает за ним, не моргая. У его отражения лицо всё в ссадинах, а по всему телу синяки. Губы, в кровь искусанные, и пустые, безжизненные глаза. Юнги громко сглатывает, его словно магнитом ближе тянет, и он делает шаг навстречу. Взгляд Юнги из зеркала меняется, в нём появляется злое веселье, и тот, зеркальный Юнги, заинтересованно склоняет голову к плечу. Шепчет что-то алыми от крови губами, что похожи на лепестки диких полевых маков. Юнги мотает головой. — Я не слышу тебя. Шаг. Ещё шаг. Ещё двенадцать шагов до зеркала. — Не понимаю. Кусает губы в бессилии. Отражение кривится яростно, сжимает руки в кулаки. Три шага вперёд. Зеркальный Юнги замирает вдруг, подаётся вперёд, кладёт ладони на гладкую холодную поверхность, манит к себе. Шаг. Взгляд его блестит лаской, радушием, вся свирепость куда-то делась, её больше нет. Ещё два шага. Отражение улыбается яркой, нежной улыбкой, весело щурит глаза, стуча ноготками по зеркальной поверхности. Снова два шага к нему. Снова начинает что-то говорить, обрывает всё смехом, плечи мелко подрагивают, как у самого Юнги. Юнги прекращает бояться и делает ещё шаг. Последние три преодолевает быстро, подходит к самому зеркалу и, смотря отражению прямо в глаза, тоже кладёт руку на его поверхность. Туда же, где находится рука зеркального Юнги. Улыбается ему робко, но не получает улыбки в ответ. Ничего не происходит, громкое дыхание разбивает тишину коридора. Минута, две, три. Юнги смотрит в зеркало и думает, что, может, ему это всё показалось, как вдруг широко распахивает глаза, испуганно вздрагивая. Потому что он дышит спокойно, ровно. Дыхание, что словно после долгого бега, принадлежит не ему. Отражение кривит губы в злой усмешке. Юнги отшатывается, но не успевает отойти — его руку заперла в крепкой хватке рука зеркального Юнги. Она пересекла зеркало и схватила его. Юнги начинает кричать. Он пытается вырваться, бьёт по зеркалу другой, но ничего не получается. Отражение держит всё так крепко и ухмыляется зло. Его губы шевелятся, обличая звуки в слова, и теперь Юнги слышит. — Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя! Раздаётся криком. Юнги задыхается, слёзы текут по его лицу, и он обессиленно падает на колени. Хватка на его запястье становится сильнее, тянет его в другую сторону, пока не слышится громкий, отвратительный звук — такой, с которым ломаются кости. Юнги хрипит, парализованный ужасом. Отражение сломало ему запястье. Его продолжают тянуть за искалеченную руку, Юнги врезается в зеркальную поверхность, раня лицо. По зеркалу идут трещины. Осколки впиваются в нежную кожу, гул в голове становится невыносимым, Юнги словно в вакууме, где всё, что он чувствует — боль, а слышит — низкий, злорадный смех. Отражение снова притягивает его ближе, осколки глубже лезут под кожу, вторая рука проходит сквозь зеркало и хватает его за волосы, оттягивая и разбивая о холодное стекло ему лоб. Юнги не чувствует стекающих по лицу крови и слёз, он надеется, что всё это — один долгий кошмар, но ему так больно, так невыносимо больно, что это не может быть сном. — Ты занял моё место. Неправильный. Неправильный, неправильный, неправильный. Отражение продолжает шептать, как безумное, обнимает его, и в один миг Юнги понимает, что тянет его к себе, в зеркало, а само — выбирается из него. Он снова кричит, отстраниться пытается, как вдруг всё прекращается. Сильные руки обхватывают его со спины, одновременно с этим оттаскивая его от зеркала и разбивая то к чёрту. Юнги всхлипывает, прижимая к груди раненую руку, бьётся, но тихий шёпот у самого уха успокаивает его. Он плачет, глядя на десятки сверкающих на полу осколков, "убери их" хрипит, но больше вырваться не пытается. Он не знает, сколько сидит у противоположной стены в чужих объятьях, не замечает, как стихает истерика и высыхают слёзы. Ему больно и холодно, он сильно замёрз и дрожит, прижимается ближе к тёплому телу, но замирает вновь, стоит ему услышать низкий голос. Юнги осторожно разворачивается, оставаясь в крепких, бережных объятиях, видит ласковую усмешку и блестящие лукавством, как у лисы, глаза, и прикрывает свои, пряча лицо в чужой шее. Потому что обнимает его не Чонгук. — Привет, — тихий смешок разбивает тишину. — Ну посмотри же на меня, прелесть, я не причиню тебе вред, — длинные пальцы цепко хватают его за подбородок, поднимая голову. Юнги поддаётся, теряясь в тёплом омуте глаз, что своим цветом напоминают мёд. В этом взгляде нет корысти и злости, вообще ничего плохого нет, только искреннее беспокойство и интерес. Юнги расслабляется, вызывая на чужом красивом лице довольную улыбку. — Я Гипнос. Приятно познакомиться с тобой, прекрасная птаха. Думаю, мы с тобой поладим. Но сначала давай починим тебя и вылечим твою тонкую ручку, идёт? Гипнос подхватывает его под коленями, беря на руки, и Юнги тихо ойкает, слыша тут же негромкий смех. Юнги не знает, кто это, не знает, кем он приходится Чонгуку и приходится ли вообще, но он чувствует себя в безопасности. Роя мыслей в голове больше нет, как и молота. Поэтому Юнги позволяет себе прижаться ближе к крепкой груди и тычется холодным носом в чужую шею. Почему-то кажется, что Гипнос сейчас улыбается. Тот, словно почувствовав его настроение, почти шёпотом начинает говорить о привередливых богах с до жути вредным характером и о том, как они его, скучные старики, раздражают. Юнги устало улыбается. Гипнос говорит и говорит, а у Юнги в груди зарождается чувство, будто он после долгого путешествия наконец-то вернулся домой. Убаюканный тихим голосом, Юнги засыпает у Гипноса на руках, уже не чувствуя, как бережно его опустили на постель и заставили запястье перестать болеть. Юнги не слышит чужого довольного вздоха и не видит ласкового, подаренного ему взгляда. Юнги блуждает где-то в приветливой темноте, и практически невесомый поцелуй в лоб ему, наверное, всё-таки кажется. *** — Успокойтесь, пожалуйста, госпожа, успокойтесь. Увещевания надоедливых служанок раздражают и не дают сосредоточиться. Деметра быстро взмахивает рукой, прогоняя их, и облегчённо улыбается, когда остаётся одна. Большая комната погружена во мрак, горят лишь несколько свечей, поставленных вокруг начертанного ею кровью круга. Слова страшных, опасных чар одно за другим слетают с пухлых, красивых губ. Длинные тёмные волосы спутанными локонами лежат на плечах, а прекрасное лицо застыло в напряжении. Никто не верит ей, не хочет слушать. Шепчутся за её спиной, называя никудышной матерью, от которой сбежал её же сын. Не верят, что он пропал. Но она их не винит и на самом деле всё понимает. Боги, как бы они не ненавидели людей, подвержены всем их порокам. В них говорит лютая зависть к ней и её драгоценному мальчику, которого она берегов всегда, как зеницу ока. Но всё же не уследила. Не уберегла. Невольно позволила кому-то разгромить её сад и забрать самый ценный, самый любимый цветок. Злые языки решили, что она ослабла. Решили, что могут клеветать на неё и говорить все те отвратительные вещи, которые ей уже удалось услышать. Решили, что им за это ничего не будет. Как же они глупы. Сумасшедший оскал уродует губы. Она найдёт своего сына и заставит каждого, кто клеветал на неё, заплатить за каждое сорвавшееся с губ слово. Иначе не может быть. Деметра замолкает. Круг вспыхивает огнём. Когда-то синие глаза теперь горят красным. Внутри круга, грозно рыча, один за одним появляются страшные, дикие звери, которые ещё несколько дней назад были людьми. До того, как попались Деметре. Она, внимательно каждого осмотрев, кидает в центр круга блестящую синюю шаль. Уродливые создания тут же кидаются к ней, обнюхивают. — Найдите моего сына. Найдите Юнги. А того, кто похитил его, забрал у меня, убейте. Звери воют в один голос, тут же кидаясь в разные стороны, срываясь на бег. Деметра смотрит на полную луну, закрывшую собой звёзды, и улыбается. Скоро Юнги снова будет с ней. Она вернёт своего мальчика несмотря ни на что.