Monsters

Юнги без сознания уже несколько дней. Он лежит в своей прошлой темнице, где вместо тяжёлых, давящих на психику прутьев решётки красивые, душащие, расшитые золотом стены. Он лежит на мягких перинах, заботливо укрытый лёгким одеялом и согретый тысячью чужих поцелуев. Чонгук считал каждый. Он целовал совершенное, прекрасное, без единого изъяна лицо, мягкие, маняще приоткрытые губы, бледные щёки, лоб, веки с трепещущими, словно крылья бабочки, ресницами, и маленький носик. Он целовал лебединую шею, острые косточки ключиц, немного угловатые плечи и не насыщался. Чонгук не мог насытиться Юнги и никогда не сможет. Чонгук без Юнги не может дышать. Юнги — его кислород, без которого он не проживёт и дня. Юнги — его сердце, гоняющее по венам ледяную кровь и не дающее ему умереть. Юнги — его всё. Чонгук с трудом горький ком вины, в горле застрявший, сглатывает. Его сердце разбитое, переломанное, его же жестокостью покорёженное, но Чонгук его заново соберёт. Прежним оно никогда не будет, трещины его всё покроют, но Чонгук в заботливую клетку своих рук его заточит и от всего мира и всех оберегать будет, даже от себя. Он, блуждая в лабиринтах своих заблуждений, так много времени потерял, столько всего упустил, что они сделать могли, но он поклялся себе всё исправить. Какими методами — неважно. У Юнги будет всё. У них будет всё. И объятия, и поцелуи, и сердце одно на двоих. У Чонгука есть целая вечность, чтобы всё исправить, и теперь он не собирается больше терять ни единой её минуты. Пленённые звёзды тихо мерцают на потолке, украденные Чонгуком с самого неба, прямо из-под носа богини Ночи. Их мягкий свет отбрасывает на красивое лицо причудливые тени, и кажется, что Юнги весь звёздной пылью осыпан. Его звёздный мальчик, его любимая непокорная птичка. Юнги лежит, пропадая в красном шёлке постели, его тёмные волосы ореолом разметались вокруг него на подушке, и Чонгук в который раз думает, что он совершенство. Чонгук все дни, пока Юнги без сознания, от него не отходит, из объятий своих не выпускает. Он забыл все дела и проблемы, оставил всё на Керу и Немезиду, лишь бы быть рядом со своим мальчиком, когда он проснётся. Мёртвые души тянут свои обеспокоенные, надеждой в каждой строке пропитанные песни, а мрачные тени не отходят от двери роскошных покоев ни на секунду — сердце хозяина стерегут и его самого. Чонгуку впервые на весь остальной мир плевать, только бы с Юнги всё было в порядке. Сожаление поднимается зачатками бури в груди. А если Юнги не справится с силой зелья, если оно погубит его? Нет. Нет, нет и нет. Чонгук мотает головой, прогоняя дурные мысли. Он, бог смерти, впервые чью-то душу не согласен забирать. Юнги не умрёт, он сильнее Чонгука в разы, он справится и вернётся к нему. Справится ведь? Слушая его тихое, спокойное дыхание, Чонгук тянется рукой к шелковистым волосам, убирая упрямые, норовящие прикрыть глаза пряди. Его прикосновение лёгкое, как дуновение прохладного ветра в жаркий летний день. Юнги его не почувствует даже, а Чонгук от одного мимолётного касания теряет голову. Чонгук съезжает по кровати вниз, прижимается носом к чужой тонкой шее и дышит-дышит-дышит. Пьянящий аромат диких роз заполняет лёгкие. Чонгук жадно вдыхает этот дурман, не в силах остановиться. Глаза почему-то печёт. Солёные слёзы бегут вниз по шее Юнги, а Чонгук даже не осознаёт, что вновь плачет. И снова из-за этого хрупкого человека. Юнги — ведьма, отрава, проклятие, верная смерть. Чонгук её с радостью примет, прóклятым станет, чарам поддастся и яд сам выпьет. Чонгук крепче сжимает руки, обнимая, и клянётся себе, что в каждом из миров найдёт его, клянётся, что ни этот мир, ни грядущий не смогут их разлучить, потому что Чонгук Юнги — навсегда, до последнего вздоха и стука. Иного исхода нет. Чонгук улыбается. Подумать только, его, чёртового бога и саму смерть, столько эмоций заставляет испытывать человек. Но судьба свела их, провела неразрывную красную нить между их душами и сердцами, ни капли не заботясь о последствиях. И Чонгук этому безумно, невыносимо рад. У Чонгука есть всё — слава, богатство, роскошь, семья. Не было только любви. Теперь вот есть, лежит, прижимаясь к нему, пряча нос в его волосах, и спит. Его сокровище и награда, жизнь его и погибель. Так тепло, как с ним, не было больше ни в чьих руках. Чонгук чувствует себя маленьким ребёнком, любимым и бесконечно счастливым. Рядом с Юнги вечная зима, в Чонгуке царившая, тает, уходит, заставляет цвести весну. Чонгук за каждую эмоцию благодарен, за каждый взгляд и вздох, в его сторону обращённый. Им сделана целая куча ошибок, некоторые исправить уже нельзя, но он обещает себе, что больше ни одной не допустит. Чонгук уже сорвал звёзды с самого неба, дальше — он подарит Юнги весь мир. Юнги вдруг шевелится. Движение слабое, едва ощутимое, и если бы Чонгук не обнимал бы его, не прижимая к себе так близко, он бы и не заметил. Он напрягается весь, отстраняясь немного, и напряжённо всматривается в чужое лицо. Ресницы Юнги трепещут летящими крыльями лебедей, вдохи всё чаще становятся, а щёки алеют. В Юнги возвращается жизнь. Зелье сработало. Когда Юнги открывает глаза, Чонгук забывает, как дышать. Мутный серебристый взор вскоре проясняется, фокусируется, сразу ловя в плен другой, тёмный, как сама бездна. Юнги улыбается самыми уголками губ, растерянно и будто бы немного виновато, и медленно тянется рукой к чонгуковой щеке. Касается едва-едва, лишь кончиками пальцев — Чонгук за ещё одно такое касание, его касание, весь мир одолеть готов. — Привет, — выдыхает Юнги. В его глазах Чонгук видит море. Глубокое синее море, в которое он падает с большой высоты, в котором захлёбывается. На мгновение вина душит его, потому что во взгляде Юнги ни капли ненависти, только интерес, смущение и любовь. Прежний Юнги никогда бы так на него не взглянул. Но прежнего Юнги больше нет, а в его руках новый, податливый и послушный, но Чонгуку отчего-то горько. Он ведь получил, что хотел, так почему сейчас так несчастлив? В глазах Юнги ни капли былой дерзости нет, даже на дне не осталось, вся уничтожена, выпита, но потом Чонгук замечает едва заметные искорки боли в чужих невыносимо прекрасных глазах. Догадка вспыхивает ярким пламенем, разгорается всё сильней. Что-то от прежнего Юнги в этом, новом, всё же есть. — Привет, — выдыхает в ответ Чонгук, на грани звука и тишины, и прижимается щекой к продолжающим её ласкать пальцам. Юнги проснулся в его объятиях, Юнги улыбается, как ребёнок совсем, так ярко и искренне, что Чонгук часто-часто моргает, боясь от его света ослепнуть. И эта улыбка предназначена лишь ему одному. Мысль пьянит, как дурманящий аромат диких роз, исходящий от желанного тела. Чонгук жадно припадает к чужим губам, сминая те в беспощадном, грубом поцелуе, словно он путник, потерявшийся в пустыне без еды и воды, но чудом отыскавший спасительный источник. Юнги отвечает. Лаской и нежностью, изредка покусывая чонгуковы губы, немного неловко, но невыносимо приятно. Юнги своими прикосновениями в Чонгуке зверя будит, и Чонгук не знает, как теперь, дорвавшись, сможет его сдерживать. Монстр внутри довольно урчит, как большая дикая кошка, и скалится. Этот прекрасный человек принадлежит ему, он в его руках от наслаждения выгибается и от его касаний звучит громкими стонами. Монстр доволен и сыт. Слушая очередной сладостный стон, срывая его с покрасневших губ и прижимая Юнги к самому сердцу, что бешено бьётся в груди, Чонгук думает, что теперь у них всё обязательно будет хорошо. *** Намджун продолжает жить. Он ест, когда нужно, спит, разговаривает с другими, даже приказы что в людском, что в надземном мире отдаёт. Он делает это всё, потому что нужно, потому что этого требует власть, а нормально питаться его заставляет сходящий с ума от беспокойства за повелителя Хосок. С тех пор, как Чимин пообещал уничтожить его сердце, Намджун ничего не хочет. Мир утратил все краски. Для Намджуна всё теперь серое, тёмное, чёрное. Зверь внутри раненым волком воет, душу когтями дерёт, оставляя огромные рваные раны. Намджун знает — он сам во всём виноват, но это груз его вины ни на каплю не облегчает. С самого начала, поражённый, сражённый чужой красотой, он в душу израненную острые копья, ядовитые стрелы вонзал своими словами и действиями. Сейчас все те копья острые и ядовитые стрелы его собственную душу пронзили. Намджун в этом никого, кроме себя, не винит. На Чимина злиться невозможно. Его сокровище, драгоценность, любимый золотой мальчик. Намджун влюблён. Он так сильно влюблён в него, так отчаянно, что ему самому становится больно. Люди говорят о любви как о чём-то хорошем, невероятном, о чём-то, что возносит выше самих небес, селит в сердце ровный, спокойный огонь или дикое, страстное пламя, что лечит душу. Он уверен, что все эти росказни лгут. Потому что Намджун чувствует себя мёртвым. Грудь временами сдавливает так, что он думает, что он задохнётся. Мысли, как ядом совсем, человеком отравлены, а сердце — им же и уничтожено. Намджун обещал Чимину надежду и сам её погубил. Чимин от него получал только боль, своей силой его душащую — Намджун теперь сам её от Чимина вдвойне получает, давится, но покорно всё принимает, без возражений и ропота. Потому что любви он от Чимина никогда получить не сможет. Всё, что осталось ему — проклятая, ядовитая боль, которой он сыт по горло — единственное, что сокровище его с радостью ему может дать. Прекрасный, как самая звёздная ночь, как самое поле чарующих, диких цветов просторное. Спасающий, как долгожданный, холодный дождь, пошедший внезапно посреди засухи, как слепящее, яркое солнце, разгоняющее хмурые тучи и предвещающее новую жизнь. Смертоносный, как самая ядовитая в мире змея и как самый жестокий тайфун, целые города с лица земли стирающий. Намджун восхищён. Он готов жизнь за него отдать, собственноручно себя убить, вот только Чимину его жизнь не нужна. Намджун не заходит в свои покои. Он своим видом ещё большую боль причинять Чимину не хочет. Он за стеной, рядом, в соседней комнате сутками на кровати лежит, вспоминая чужое тихое дыхание, подрагивающиеся во сне пушистые тёмные ресницы и вздымающуюся медленно грудь. Каждую минуту Намджун этот образ в памяти воскрешает, смотрит, любуется, одновременно с этим цепями себя к постели приковывая, чтобы вновь самому на это не посмотреть, потому что знает, что если посмотрит — больше не сможет уйти. Но нельзя. Намджун стал своей бледной тенью. Он увядает быстрее роз, мыслями себя мучает. Его щёки впалые, а былой могущественный вид канул в лету. В голове набатом имя нежное проносится, "Чимин!" — кричит ему ветер и птицы и шелест листьев с деревьев в созданном специально для его золотого мальчика саду. Намджун молчит, а пронзённое насквозь сердце пугающим криком отзывается. В Намджуне боли так много, что она в нём больше не помещается. Он топит людские города в стихийных бедствиях и никакие молитвы не в силах успокоить его, боги в сторону в один миг посеревшего дворца не смотрят, боятся — а вдруг их тоже затронет, вдруг их тоже болью чужой затопит? Стороной обходят, глаза отводя. А Намджун лежит на кровати покойником и не замечает, как чистые, кристальные слёзы льются из некогда гордых глаз. Разве можно умереть, когда ещё бьётся сердце? Разве бывает так, что мир утратил все краски и звуки, что всё стало неважным, незначимым, кроме одного человека? Разве может вселенная вся в ком-то одном концентрироваться, разве бывает так, что тихий выдох один заставляет за спиной распускаться огромные белые крылья и в то же самое время в твёрдую землю, в могилу вбивать? Раньше Намджун сказал бы, что нет. Что сказки всё, выдумки неизвестные. Теперь же Намджун уверен, что да. Потому что его самого от эмоций всех разрывает на части. Чимин всё ещё в клетке. В красивой, золотой клетке, чьи прутья с такой одержимой любовью Намджун возводил, выдавая всё за заботу. Он, собственного эгоизма не видя, чужих страданий не замечал, думал, пройдёт всё и сладится. Но ничего не прошло и не сладилось, а по итогу — двое разбитых, погибших сердец. Сильный, большой человек и никчёмный, маленький бог. Кулаки сжимаются сами. Чимин зачахнет здесь. Всё, что Намджун может ему дать, Чимина не радует. Его даже мир, который Намджун к его ногам бросить готов, хоть немного приподнять уголки губ в улыбке не заставит, лишь равнодушный взгляд ещё больше льдом обрастёт. Впервые Намджун мысли, пришедшие в голову, не гонит. Да, он без Чимина теперь не сможет. Но рядом с ним быть не сможет Чимин. Намджун, его убивая, сам умирает. Секунда за секундой, минута за минутой и день за днём. На сердце становится тяжелей. Принятое только что решение кажется единственно верным, но Намджун знает, что от него один из них от боли душевной к чёрту пеплом на землю осыпется. Встаёт с постели медленно, держась за рядом стоящую тумбу. Каждый шаг даётся с трудом, ноги будто свинцом налиты, но Намджун продолжает идти. Минует двери, подходит к своим покоям и — впервые — несколько раз стучит. Только потом позволяет себе зайти, тут же быстро осматривая комнату. Всё осталось таким же, и лишь бледный, тоже будто бы мёртвый Чимин сидит на кровати. Он держит в своих руках книгу, но глаза его замерли, по строчкам не бегают, а сам он каменным изваянием застыл. Боится его. Горечь внутри пожаром разгорается. Намджун в отчаянии прикрывает глаза, пытаясь угомонить глупое сердце, в истерике бьющееся, рвущееся к нему. Произнести сейчас хоть слово кажется подвигом. Он размыкает губы, давая вырваться полному боли вздоху, и лишь после с них срываются пропитанные насквозь безнадёжностью слова, сказанные ломким, тихим, но таким громким в звенящей тишине голосом. — Я отпускаю тебя. Чимин вскидывается, как собака, дёрганно поднимает голову, не верит, в шоке глаза расширенны, а Намджун смотрит. Смотрит-смотрит-смотрит на него, запоминая, намертво в себя прекрасный образ удивительного, такого невероятного человека вбирая. Потому что больше он так близко к нему не будет, не прикоснётся. — Уходи. Хосок внизу, он перенесёт тебя на землю. Во второй раз слова даются легче, но в душе у Намджуна война, в которой он заранее известный проигравший. Он слышит крики, полные ярости, видит текущие реки крови и свою смерть, картинки мелькают в голове бабочками, а Чимин всё также сидит неподвижно, молча. Раздражает. Раздражает так сильно и много. Неужели не понимает, что Намджун не железный, что он сорвётся вот-вот и больше никогда его отпустить не сможет, навсегда в роскошных покоях вместе с собой заточит, и умрут они вместе, обречённые на долгую, страшную смерть? — Ты не слышал, что я сказал? Пошёл вон. Вон! Пошатывается, за стену хватается. Чимин наконец-то срывается с места, всё ещё удивлённый и испуганный не меньше, чем сам Намджун. Горной ланью быстро мимо него пробегает, даже в последний раз на своего мучителя не взглянув. Двери за ним закрываются. Намджун падает, как подкошенный, на колени, и начинает кричать. Громкий, истошный, болью наполненный крик раздаётся на весь дворец, в котором теперь навсегда, с уходом Чимина, застыла жизнь. Намджун задыхается. Он не чувствует ничего, не видит. Перед глазами его только счастливый, радостно улыбающийся ему Чимин — тот, кого Намджун никогда не видел, но о котором всегда продолжал мечтать. Он не слышит, как с оглушительным треском двери распахиваются, не чувствует заботливых рук на себе испуганного Хосока, сжимающего его в объятьях. Намджун захлёбывается в своей же истерике, пугающем крике и образах жизни, что никогда не наступит. В ней, рядом с ним, Чимин, его любящий, и как никогда прежде Намджун желает навсегда в образах этих потеряться. Он был прав. Сегодня один из них пеплом к чёрту от боли душевной, уничтожающей сердце, рассыпался. И это не Чимин. *** Чонгук улыбается. Взгляд его довольный, как у сытого дикого зверя, поймавшего крупную дичь. Он едва не мурлычет, чувствуя нежные, осторожные касания к коже. Сейчас он понимает людей, говорящих, что им от счастья хочется петь — потому что счастье его самого переполняет, наружу песней или криком громким просится, сложно сдержать. А виной всему его любимая птичка. Юнги сидит рядом, белоснежная короткая накидка обнажает стройные длинные ноги и аппетитные бёдра, которые так и хочется раскрасить губами в синие и фиолетовые цвета. Накидка часто спадает, открывая плечи и выпирающие ключицы, худые тонкие руки — Чонгук иногда рычит. Юнги практически обнажён, под белым куском больше раскрывающей, чем прячущей от чужих глаз ткани ничего нет, лишь на руках тяжёлые золотые браслеты, драгоценными камнями усыпанные, да на лодыжках. Юнги прекрасен, и Чонгук склоняет голову перед его красотой. Поражение неизбежно, противник слишком силён. Чонгук смотрит в сверкающие сотнями тысяч агатов серые глаза, теряет себя в ласковом, заботливом взоре, и думает, что Юнги никакая одежда не нужна. Чонгук оденет его в лучшие украшения, спрячет тело за самыми красивыми цветами, будь то страстные розы или невинные, хрупкие лилии. Мягкие, бархатные лепестки яркими пятнами будут лежать на бледной коже, окружённые сияющими драгоценными камнями, и Чонгук не посмеет к ней прикоснуться. Потому что Юнги — нечто большее, чем искусство. Юнги — сам бог, в чью честь воздвигаются сотни храмов и ежедневно читаются миллионы молитв. Чонгук посвятит ему всё. Построит храмы по всей земле и, стоя на коленях перед собственноручно возведёнными шикарными статуями, будет молиться Юнги. Он принесёт ему в жертву всех людей, если это понадобится, лишь бы взгляд Юнги всегда был обращён только на него. Его маленькая непокорная птичка подарила ему настоящие крылья, научила летать вместе с собой — Чонгук сделает всё, чтобы её защитить. Даже ценой своей жизни. Чонгук с наслаждением вдыхает дурманящий голову аромат диких роз, витающий в воздухе, и позволяет вздоху удовлетворения сорваться с губ. Ему кажется, что он пьян. Потому что Юнги кормит его с рук. Они в тронном зале, в котором изменилось одно — отныне и вовеки веков там теперь стоят рядом два величественных, поражающих воображение своим великолепием трона. У одного из них стоит низкий столик с фруктами и вином. Каждый раз Юнги наклоняется к нему, позволяя чужому жадному взору ласкать открывшиеся участки хрупкого тела, берёт в руки несколько крупных виноградин и, хитро улыбаясь, подносит после по одной к чонгуковым губам. Мёртвые души, позабыв печальные песни, берут радостные, высокие ноты, мрачные тени сгустились, пряча двух влюблённых от чужих глаз, а Чонгук, принимая из рук любимого виноград, готов с неба сорвать все звёзды — только бы эта улыбка никогда не угасала. Тёмный сок течет по губам, шее, пачкает тонкие руки-веточки — Чонгук берет ладони Юнги в свои и каждый неровный, оставшийся на коже тёмно-фиолетовыми кривыми путь языком прослеживает. Ему мало, чертовски мало Юнги. Он бы его пустил себе под грудную клетку, к самому сердцу и загрубевшей душе, вшил бы кожа к коже так, чтобы никто и ничто разделить бы их не смогли. Чонгук теряется в заботливом сером взоре и чувствует себя как никогда хорошо. — Я смотрю на тебя, — когда Юнги начинает говорить, Чонгук на его шею ладонь кладёт, большим пальцем шелковистую кожу поглаживает и склоняется ближе — его птичка шёпотом говорит, на грани звука и тишины, — то мне кажется, что я должен тебя ненавидеть, — Юнги быстро в миг пересохшие губы облизывает, прячет взгляд на чонгуковой шее, но тут же обратно вскидывает — обезумевший будто, с расширенными зрачками. — Но я не могу. У меня к тебе чувство какое-то новое, я его даже любовью назвать не могу, но оно противоречит другому и меня будто изнутри разрывает, веришь? Мне больно. Мне так больно, но я никак не могу этого изменить. Сделай что-нибудь. Ты ведь можешь? Я не хочу это чувствовать, слышишь? Не хочу. Юнги всхлипывает — все цепи, которыми себя Чонгук опутывал, с треском рвутся. Монстр утробно рычит. Чонгук тянет Юнги на себя, на колени сажает и, обхватив чужое лицо ладонями, жадно целует. Вгрызается в мягкие красные губы, руками ласкает кожу. Чувствует — задыхается. Прочь это чувство, как и боль, отчего-то в груди возникшую, гонит — нет ничего важнее Юнги. Чонгук его так целует, будто хочет съесть, всего целиком и полностью поглотить, и одна мысль эта по худому телу мурашки пускает. Алая кровь стекает по подбородкам — и своя, и чужая — смешивается, каплями чертит дорогу вниз. Чонгук пальцами её размазывает, собирает, громкие стоны своими губами ворует — мало. Нужно ещё. Он с трона встаёт, Юнги под ягодицы подхватывая, тонкие ноги скрещиваются за его спиной — Чонгук теряет контроль. С рыком сносит столик с фруктами и, собственную тогу на землю бросив, кладёт на неё Юнги, смотрит на него — замирает дыхание. У Юнги глаза блестят вожделением, жадностью, похотью и — парадокс — стеснением. Он к нему руками тянется и кончиками пальцев касается подтянутого торса. Чонгук полностью обнажён — тело Юнги немыслимым образом всё ещё прикрывает накидка. Чонгук полы её распахивает, исследует открывшийся вид вначале взглядом, после — губами и пальцами. Мягко касается впалого живота, языком выводит лишь одному ему известные узоры, пальцами — терзает соски. Мнёт их, выкручивает, чувствует, как горят спина и плечи — Юнги нещадно их раздирает ногтями. Чонгук спускается ниже. Целует выпирающие тазовые косточки, покусывает низ живота и внутреннюю сторону бёдер, а после — Юнги кричит — заглатывает его член. Широко, размашисто лижет, посасывая головку, и поднимает взгляд вверх. Юнги под ним раскрасневшийся и смущённый, глаза звёздами дикими горят, в кровь губы искусанные в неозвученном приоткрыты крике — Чонгук ничего лучше в своей жизни не видел. Он вновь облизывает головку, каждую венку тоже — Юнги крупной дрожью бьёт. Чонгук усмехается, погружает член во влажную глубину рта и тянется рукой к поджавшемуся входу. Пальцами давит вокруг, дразнит, не проникая внутрь, как замирает вдруг, слыша хриплое, сорванным голосом сказанное протяжное "ещё". Юнги на себя его тянет, целует бешено, так, будто он сейчас задохнётся, а Чонгук — спасительный кислород, с чужих губ себя на вкус пробует, отстраняется, облизываясь — Чонгук душу отдать за его один вид готов. — Ещё. Повторяет вновь, в плен чонгуковы губы захватывая. Мысли туманом смешаны, в голове кружит острый восторг. Чонгук одной рукой зарывается в шелковистые мягкие волосы, другой подтаскивая к себе небольшой кувшин с вином. От губ Юнги отстраняется и, ему прямо в глаза смотря, льёт на горячую белую кожу холодное вино. Белоснежная кожа становится тёмно-красной. Юнги вздрагивает, скулит — Чонгук за алыми линиями языком следует, собирает, пьянея то ли от вина, то ли от вкуса чужой бархатной кожи на своих губах. Ведёт пальцами вниз и касается подрагивающего ануса — он от сладкого напитка влажный и липкий. Чонгук вводит внутрь один палец, тут же крадя с губ Юнги сорвавшийся судорожный вздох. — Постарайся расслабиться, птичка. Да, вот так, молодец, — шепчет, проникая внутрь вторым. Так тесно и горячо. Он потеряет разум, когда окажется в нём. Чонгук оглаживает бархатные стенки, разводит пальцы ножницами — Юнги не может сдерживать позорный скулёж. Ему так хорошо, он ничего, кроме тёмных омутов напротив, не видит, ничего, кроме судорожного дыхания одного на двоих, не слышит. Под его руками напрягаются твёрдые мышцы, и Юнги уверен, что Чонгук мог бы трахнуть его на весу и не устать. От одной мысли об этом становится дурно. Он зарывается руками в чёрные волосы, голову Чонгука к своей шее склоняет, скрещивая лодыжки у того за спиной — Чонгук открытое приглашение принимает, терзает лебединую шею, в синий с фиолетовым бутонами роз раскрашивает, каждый сантиметр кожи целует, без внимания ни единый не оставляет. Имя его безумию — Мин Юнги. Когда Чонгук наконец-то находит выпирающий бугорок, сразу безжалостно давя на него, Юнги начинает кричать. Он дрожит, сжимая его пальцы так крепко, что Чонгук стонет. — Хватит... меня... дразнить... В чонгукову шею, на выдохах. Когда Юнги поднимает взгляд, то вместо ониксовых глаз Чонгука перед собой глаза его монстра видит. Но он не боится. Улыбается немного устало, ласково, гладит гладкую щёку ладонью, "давай" шепчет. Монстру доверяет точно также, как человеку. Чонгук на мгновение прикрывает глаза, не в силах бушующий ураган внутри усмирить, крепче обхватывает аппетитные бёдра и, приставив головку к растянутому колечку мышц, входит. Стонут в унисон. От боли и наслаждения. Юнги морщится — Монстр не в силах сдерживать когти. Они нежную бёдер поранили, оставляя кровавые полосы, но Юнги боли почти не чувствует. Этот Монстр от него, Юнги, теряет голову, и мысль об этом заставляет пьянеть. Юнги вновь скрещивает лодыжки за сильной спиной, смотрит в глаза с вертикальным зрачком и за поцелуем тянется, раня тонкую кожу губ клыками. Чонгук входит до конца и замирает, но Юнги ногтями полосует спину, и он, отбросив все тормоза, начинает двигаться. Быстро. Рывками. Громкими шлепками друг о друга разгорячённых тел. В Юнги туго, бархатные стенки плотно обхватывают его член и Чонгук рычит. Он вбивает Юнги в пол, вырывает из него громкие крики, слизывает солёные слёзы, что не удалось сдержать, со щёк, и смотрит. Глаза в глаза. Взгляд Монстра впервые перед человеческим взглядом слабеет. Чонгук Юнги может одной рукой пополам сломать, но Монстр у его ног на привязи сидит на коленях и ест с тонких рук. Его Монстр впервые кого-то признал. Эта мысль пугать должна и беспокоить, но она ничего, кроме удовольствия, не приносит. Юнги особенный. Юнги его. Его маленькая птичка хрипит, голос сорвав — Чонгук сексуальнее ничего не слышал. Длинные ноги с его спины вниз скользят, бессильно на пол опускаются, Юнги их шире разводит, Чонгук звереет, и, приподняв Юнги за бёдра, трахает на весу. Ещё глубже входит, постоянно попадая по простате — Юнги его ногами бьёт по спине и скулит. Это слишком. Слишком сильно. Слишком быстро. Слишком хорошо. Удовольствие топит волнами, внизу живота концентрируясь, спиралью скручивается, Юнги не выдерживает и толчками кончает себе на живот. Чонгук пальцами собирает сперму и, прямо в глаза Юнги глядя, слизывает её. Запоминает вкус. Юнги плачет от боли и наслаждения, раны бёдрах клеймом горят и всё тело будто в огне. Монстр в него вбиваться продолжает — Юнги может только беспомощно всхлипывать. Глаза закатываются, сердце так стучит, будто сейчас взорвётся. Он обмякает, повисая на сильных руках, теряет сознание, и одновременно с этим Чонгук громко стонет, изливаясь в него. Он дышит прерывисто, судорожно, медленно вытаскивает член из расслабленного тела, смотрит, как из входа начинает вытекать его сперма — Монстр довольно кошкой мурчит. Чонгук большим пальцем ловит крупную белёсую каплю, заталкивает обратно. Ко впалому животу прислоняется, продолжая тяжело дышать, и целует его. Благодарит. Глаза вновь меняют свой цвет. Монстр уходит, вертикальный зрачок сменяет чарующий оникс. Чонгук, продолжая крепко обнимать Юнги, лёжа головой на его животе, погружается в сон. Мрачные тени, стыдливо прятавшиеся по углам, вернутся, сгустятся вновь, от всего мира закрывая, защищая хозяина и его хрупкое, нежное сердце, а затихнувшие мёртвые души заведут, как стрелки старинных часов, тихую колыбельную, посылая уснувшим хозяевам прекрасные, яркие образы жаркого лета, распустившихся полевых цветов и их двоих, лежащих в высокой зелёной траве. Сон их будет спокойным и долгим — никто не потревожит их до самого утра. *** Чимин не верил. Он слушал срывающиеся с подрагивающих будто от едва сдерживаемых слёз губ Намджуна слова и не верил. Он отпускает его? Правда отпускает? Это не сон и не выдумка, не мечта, играющая в его голове, а реальность? Нет. Не может быть. Невозможно. Немыслимо. Тот Намджун, которого он знает, не мог так сказать. Но тот говорит, повторяет снова и снова, и в третий раз, под чужим отчаянным криком, Чимин срывается с места и бежит. Бежит вдоль коридора, бежит вниз по лестнице, бежит, оставляя всё позади. Свою ненависть, боль и слёзы он оставляет в этом роскошном дворце, оставляет её Намджуну, а раненая им же надежда вновь цветами красивыми робко начинает цвести. Он слышит громкий, нечеловеческий вопль, от которого, кажется, сотрясаются стены, вздрагивает, но продолжает бежать. Полы синего халата чудом вместе держатся на ослабевшем поясе, Чимину плевать. Страх в груди поднимается, а противоречие от вызванных им эмоций заставляет в бессилии мотать головой, чтобы прогнать прочь все ненужные мысли. Чимину страшно, что это всё такая одна большая шутка, что сейчас его вернут назад, в его золотую клетку, и страшно за Намджуна. Он его никогда не видел таким. Сломленным, уничтоженным. Неужели это всё из-за него, из-за принятого решения его отпустить? Боже, это звучит, как чушь, так почему ему самому становится больно? Почему его сердце вдруг вновь разрывается, почему говорит не спешить? Почему его сердце просит к нему вернутся? Чимин сбегает вниз, сразу же видя идущего ему навстречу Хосока. Чимин за его плечи цепляется, шепчет, как обезумевший, "Намджун меня отпустил", повторяет без устали и дрожит. Мрачнеющего взгляда Хосока не замечает. Тот прижимает его к себе, обнимая, и вдруг Чимин чувствует, что пола под ногами нет. Он смотрит вниз и невольно вскрикивает. Они летят. Мимо домов на Олимпе, минуют облака с нереально быстрой скоростью, приближаясь к земле. Чимин зажмуривается. На мгновение кажется, что они летят так уже целую вечность, как на самом деле проходит лишь пара секунд, и вот Чимин вновь чувствует под ногами твёрдую землю. Ноги дрожат. Хосок отпускает его, исчезает, и он на колени падает. Слёзы срываются с сапфировых глаз, когда Чимин поднимает голову и видит знакомые макушки деревьев, а дальше — родные дома Афин. Он действительно свободен. Подняться с колен — маленький подвиг, каждый шаг — ещё больший. Он цепляется за деревья, слёзы всё ещё льются из глаз и он практически ничего не видит из-за их мутной пелены, но ноги сами его ведут. Домой. К маме, отцу и брату. Чимин всхлипы душит, не небеса — проклятый ад под землёй молит, что если это всё сон, то пусть он никогда не проснётся. Но он чувствует мягкость зелёной травы под ногами, ласковый ветер волосы обдаёт и лицо, словно приветствует, а в воздухе витает прекрасный запах диких цветов. Всё ощущается сказкой. Когда он доходит до города, мимо домов идёт, его провожают шепотки и чужие взгляды. Полы халата практически распахнулись, выставляют его тело напоказ — Чимину плевать и на это, и на возможные слухи. Не имеет значения, что будет дальше, когда сейчас он по родным улицам ступает. Ноги истёрты в кровь от земли и каменистой острой дороги, Чимин устал так, будто шёл без еды и воды несколько дней без перерыва, и где-то внутри, отголосками мыслей, он понимает — это потому, что душа его рвётся домой. Родительский дом встречает его криком матери, зовущей семью на обед. Она, сильно уставшая, постаревшая, выходит на крыльцо, похоже, брат и отец на заднем дворе. Чимин улыбается. Он с трудом стоит, прислонившись к калитке, чёрные вспышки перед глазами всё дольше, он вот-вот потеряет сознание, но он счастлив. Так, как никогда раньше не был и больше не будет. Он свободен. — Я дома, мама. Я дома. Последнее, что он слышит — громкий, шокированный мамин вскрик и быстрый топот чужих ног. Он закрывает глаза, погружаясь во тьму, образами лик испуганной мамы, побелевшее лицо отца и обеспокоенный, решительный вид Туана, бегущего к нему. Чимин падает на раскалённую солнцем землю, орошая её своими слезами и кровью со ступней. Он наконец-то вернулся туда, где его любят и всегда ждут. *** Яркие блики отражались от нескольких хрустальных сосудов, гуляя рядом друг с другом на ледяном полу. Тихий звон раздавался от одного из них, но зал был пуст и услышать его не мог никто. В изящных хрустальных сосудах хранились души самых дорогих и близких Чонгуку, его семьи, и его самого. Его флакон таил в себе чёрную, темнее самой ночи душу уже много веков. Но — она начала белеть. Биться в такт со вновь ожившим сердцем хозяина, гулко и непрерывно. Чонгук чувствовал себя живым, в человеке нашёл спасение, голову потерял, и — проклятием будто, забвением — не вспоминал о том, что столь ревностно оберегал долгие века. В ледяной зал нет доступа мёртвым душам и теням, лишь те, чьи там души хранятся, могут его дверь отворить и войти. Лишь те, кому Чонгук свою жизнь доверил, с кем вместе горесть и радость делил. Все флаконы с душами стоят на высоких подставках, защищённые от чужих рук обжигающими узорами. Они блестят, сияют ярче солнца в окружающем их ледяном блеске, отражая в себя всё, что происходит, и уже который вечер наблюдают за кристальными слезами, срывающимися с белых, как у покойника, слёз. Каждую ночь на протяжении нескольких недель дверь ледяного зала бесшумно отворяется, впуская знакомого гостя. Он проходит всегда к самому центру, не трогает ничего, только стоит и смотрит. Смотрит лишь на один единственный флакон, в котором заперта чёрная с белыми бликами, похожими на цветы, душа, льёт солёные слёзы на пол и тихо шепчет слова прощения. Потому что весь флакон, оберегающий душу Чонгука, весь покрыт ужасными трещинами. Потому что с каждой сильной эмоцией, испытываемой подземного царства правителем, трещин становится всё больше — виной всему непонятно откуда взявшийся человек, покоривший когда-то самого дорогого для гостя человека. Если бы не он, флакон был бы целее, удерживал душу бы дольше, и, возможно, можно было бы что-то придумать, спасти. Но пути назад уже нет, и никому ненужные слёзы продолжают не слушаться и литься из глаз. Флакон вот-вот разобьётся.