Лишь только вместе, мы, всё, преодолеем.

Но, а, в это, же самое время, между находящимися на балконе Хюррем и Санавбер Состоялся, очень душевный разговор, который начала сама валиде из-за того, что больше не могла, молча смотреть на невыносимые душевные терзания дражайшей невестки, при этом молодые женщины сидели на парчовой тахте, озаряемые лёгким медным мерцанием, исходящим от, горящих в золотых канделябрах, свечей. --Интересно, что произошло такого на борту «Титаника», раз это до сих пор так сильно терзает тебя, не давая покоя твоей душе, Санавбер, раз ты, как мне один раз признался Селим, плачешь по ночам?—участливо поинтересовалась Хюррем Султан, одетая в этот приятный прохладный вечер в тёмное бирюзовое бархатное платье с парчовыми вставками и газовыми рукавами, стараясь, подбирать, как ей, казалось, осторожные, вернее даже деликатные слова, что заставило её дражайшую невестку, вновь погрузиться в невыносимую печаль и с полными огромной ненависти с презрением к самой себе: --Вы даже не представляете себе о том, как сильно я корю себя за то, что предала нашу с капитаном Смитом запретную, но такую пламенную любовь, переметнувшись к Селиму после того, как он сам толкнул меня к нему в объятия, вместо того, чтобы побороться за наши с Эдвардом чувства. Конечно, он поступил так со мной из благородных побуждений и желая того, чтобы я вышла замуж и обрела, наконец, собственный семейный очаг вместо того, чтобы обречь себя на роль любовницы, осуждаемой высокопоставленным обществом и всеми королевскими и императорскими домами Европы, но не учёл одного, что, потом и на протяжении всей дальнейшей жизни я буду корить себя за слабохарактерность и то, как это невыносимо больно быть свидетельницей гибели моего возлюбленного в ледяных океанских водах, прекрасно понимая, что ты ничем не можешь помочь ему, спастись.—встать с тахты и, подойдя к мраморному ограждению, приняться отрешённо смотреть на дворцовый сад сквозь плотную пелену горьких слёз, застлавших бирюзовые глаза, не обращая внимания на беззвучные рыдания, сотрясающие ей изящные плечи. Зато это всё выдела достопочтенная Валиде Хюррем Султан, понимающе печально вздохнувшая и грациозно встав с тахты, бесшумно подошла к, убитой горем, несчастной невестке и, заботливо обняв её за плечи, подобно матери родную дочь, уже собралась было сказать ей о том, что она напрасно винит себя во всём, ведь в том, что произошло, повинно лишь Высшее Проведение, посчитавшее, что кораблекрушение—самый лучший финал для любви, в которой само по себе нет никакого будущего, какой бы страстной и красивой она бы ни была, как, в эту самую минуту к ним на балкон вышла Иргиз-калфа, почтительно поклонившаяся обеим Султаншам и известившая их о том, что лишь сейчас закончилась торжественная церемония восшествия на персидский престол Шехзаде Селима, благодаря чему, госпожи, хотя это и было, крайне сложно, но, мгновенно опомнились, отбросив скорбь в самый дальний угол и, понимая, что он вот-вот придёт к ним сюда, на балкон, собрались с мыслями и, окончательно успокоившись, принялись смиренно ждать появления новоиспечённого персидского властителя вместе с его дражайшим отцом, Османским Падишахом. Вот только Султанши ошиблись, ведь юный Султан Селим уже как полчаса находился в своих роскошных, выполненных в бирюзовых и зелёных тонах с многочисленной золотой лепниной и, отдыхая, отрешённо смотрел на зажигательный танец, выбранной для него дражайшей Валиде, прекрасной черноволосой пятнадцатилетней наложницы-индианки по имени Мейлимах, которая ещё пять месяцев тому назад входила в гарем, ныне покойного, престарелого шаха Тахмаспа, который так и не успел воспользоваться её услугами, из-за чего осталась непорочной, что пришлось по душе Валиде Султан не только из-за этого, но ещё из-за того, что юная Хатун умеет врачевать, заговаривая кровотечения, которое открылось у Баш Хасеки Санавбер, пару часов тому назад, вовремя остановленное наложницей, благодаря чему и был спасён ребёнок дражайшей жены Падишаха. Теперь, же, и после того, как калфы приготовили наложницу к ночи с Селимом, теперь развлекала его танцем, вкладывая в каждое своё движение природную грацию и изяществом, словно ведя с ним игривый разговор, привлекая к себе внимание красивого светловолосого юноши, уже успевшего переодеться в шёлковую тёмно-голубую пижаму и, вальяжно восседающего на парчовом покрывале широкого ложа, лениво поедая фрукты из серебряной чаши и не обращая внимания на тихое потрескивание свечей в золотых канделябрах, которое плавно обволакивало просторные главные покои лёгким медным мерцанием, тем-самым делая их более уютными. Мысли юноши занимало невыносимое беспокойство за возлюбленную Санавбер, у которой сегодня, едва ни случился выкидыша, вызванного душевными переживаниями о недавнем страшном кораблекрушении, хотя, высказавшись его дражайшей Валиде обо всём том, что терзает несчастную девушку, по логике, ей должно бы стать намного легче, но увы. Эмоции Санавбер так сильно захлестнули её, что вызвало внезапное кровотечение, но, благодаря заговорам с молитвами индийским богам Мейлимах Хатун, удалось избежать самого страшного, за что юноша был искренне благодарен наложнице, пригласив её к себе в покои и сейчас наслаждаясь танцем, который она с таким искренним душевным теплом дарила ему, смутно надеясь, стать, хотя бы гёзде, либо икбаль. --Ладно! Хватит!—с полным безразличием распорядился юный Султан, чувствуя, что ему уже, изрядно надоел танец, хотя он ему и нравился своей необычностью с индийским колоритом, внесённым наложницей, а виной всему было невыносимое беспокойство за возлюбленную, отдыхающую в своих шикарных покоях в гареме, чем ввёл, ничего не понимающую Мейлимах в замешательство, с котором она потрясённо, не говоря уже о том, что с огромным разочарованием надула пухлые губки и захлопала густыми тёмно-коричневыми, почти чёрными шелковистыми ресницами и, прекратив танец, встала в почтительном поклоне, силясь понять, чем она так разгневала Повелителя, раз он прервал её занятие и, внезапно поднявшись с постели, направился к двери, в которую громко постучал, после чего терпеливо дождавшись момента, когда стражники открыли деревянные створки арочной двери, вышел из покоев, и отдав приказание, ничего не понимающему Нарциссу-аге, проводить Мейлимах в гарем, ушёл прочь, прекрасно понимая, что этим своим внезапным действием, возможно, сильно обидел, ни в чём неповинную наложницу, бескорыстно спасшую жизнь его, ещё не родившемуся сыночку, находящемуся по-прежнему в тёплой ласковой утробе своей матери, из-за чего Селим решил завтра с ней разобраться, но, а сейчас он спешил окунуть в любовь и ласку возлюбленную Санавбер, нуждающуюся в нём, как никогда. --Ничего, Повелитель! Пусть сейчас Вы бежите от меня из-за, нуждающейся в вашей заботе, жены, но я терпеливая и понятливая. Как только здоровью госпожи ничего грозить не будет, Вы, обязательно вернётесь ко мне, а я уж, позабочусь о том, чтобы вам стало так хорошо в моих объятиях, что на других наложниц и смотреть, не захотите.—утешая саму себя, с понимающим вздохом произнесла, оставшаяся в одиночестве, юная индианка, едва слышно, благодаря чему и довольная собой, загадочно заулыбалась, что отразилось в карих миндалевидных больших, обрамлённых ресницами, выразительных глазах таинственным заговорщическим огнём. Что, же касается Баш Хасеки Санавбер Султан, то Селим не ошибся, ворвавшись к ней в роскошные покои, выполненные в сиреневых и голубых тонах с золотой многочисленной лепниной, ведь она, действительно отдыхала, удобно лёжа за плотными вуалями газового серебристого и бирюзового парчового балдахина и, погружённая в глубокую мрачную задумчивость о том, что, как бы тяжело и больно ни было, но ей пора преодолеть себя и выбросить трагедию «Титаника» из головы с сердцем, перестав, винить себя в предательстве капитана Смита. Жизнь продолжается, а ей самой необходимо начать бороться за своё огромное счастье с возлюбленным мужем, иначе она его: рано, или поздно потеряет, став всеми забытой, совсем, как Махидевран Султан. Санавбер уже почувствовала для себя опасность в лице Мейлимах Хатун, хотя, пусть индийская красавица и заручилась её покровительством в султанском гареме, бескорыстно открыв ей хрупкую душу, рассказав, по доброте душевной обо всём том, что сделал с ней и собирался ещё сделать покойный шах пару часов тому назад, пока девушку ни увели Нарцисс-ага с Иргиз-калфой, оставляя юную Баш Хасеки в одиночестве, испытывая душевное отвращение, негодование, злость и жажду жестокой расплаты над коварным изувером, который на своё счастье и благодаря османским шпионом, оказался умерщвлённым в хамаме. Его задушили, предварительно, изрядно поиздевавшись, как ей рассказала Мейлимах после того, как остановила у неё кровотечение и убедилась в том, что матери с ребёнком ничего больше не грозит, от чего Санавбер, даже сейчас испытывала омерзение к покойному шаху, искреннюю жалость к, новоиспечённой, подруге и беспокойство за своё семейное счастье с возлюбленным, благодаря чему, тяжело вздохнула, что ни укрылось от внимания её дражайшего мужа, мягко подошедшего к ней и осторожно опустившегося на край постели. --Прости меня, моя Санавбер, но я не могу спокойно веселиться, отмечая моё восшествие на персидский престол, прекрасно зная о том, что мы с тобой едва не потеряли нашего малыша!—печально вздыхая, виновато проговорил юноша, заботливо накрыв круглый животик возлюбленной и ласково его поглаживая, что приносило ей приятные ощущения и, постепенно согревающее душу, тепло, что вызвало в девушке очередной тихий вздох, с которым она плавно спустила вниз стройные, как у газели, ноги, скрытые под плотной тканью парчового яркого фиолетового платья, выполненного в европейском королевском стиле с прямым рукавом и кринолином, которое дополняли золотые тесьма и шёлковые вставки и со словами, напоминающими новый вздох: --Не беспокойся о нас с малышом, Селим! Нам ничего больше грозит, благодаря умению врачевать Мейлимах. Это именно её молитвы спасли нас.—прижалась к мужественной груди возлюбленного и, не говоря больше ни единого слова, самозабвенно прильнула к его мягким тёплым губам, забываясь в неистовом, как беспощадное пламя, бесконечном, подобно вечности, поцелуе, во время которого Селим, инстинктивно обвил изящную шею возлюбленной сильными руками и принялся поглаживать её атласную светлую кожу, с упоением вдыхая, исходящий от неё и от распущенных золотистых волос, приятный земляничный аромат, кружащий ему голову сильнее самого терпкого вина, что принесло ему долгожданное душевное успокоение. А, в эту самую минуту, Мейлимах, сопровождаемая молоденькими калфами с агами, вернулась в общую гаремную комнату, где уже спали все девушки, кроме её подруги, знатной венецианки по имени Сессилия Веньер-Баффо, так как шестнадцатилетняя черноволосая красавица с большими выразительными изумрудными глазами принадлежала к этим обеим семьям, приближённым к дожу. Пусть даже юница считалась незаконнорожденной, но имела неукротимый и честолюбивый характер, помогающим ей, бороться за себя, но играющий с ней, по крайней мере, в эти последние недели три, что она находится в гареме юного Падишаха Персии, куда её определил Великий визирь Сокколу Мехмед Паша, выкупивший девчонку на рынке рабов специально по приказу, наводящего здесь порядок, Османского Властелина Султана Сулеймана, пожелавшего, обеспечить дражайшего сына самыми умными женщинами, рядом с которыми Селим будет чувствовать себя уверенно и раскованно, не говоря уже о том, что на все важные посты расставил своих людей, преданных Османской Империи и Персии, но не покойной семьи Шаха Тахмаспа, во избежание, никому не нужных проблем с дворцовыми заговорами, беспорядками и интригами. Сессилии, просто не хотелось спать, в связи с чем, она, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, сидела на тюфяке и не обращала ни на что и ни на кого внимания, мысленно признаваясь себе в том, что не может больше находиться в этом персидском аду, куда её поместили эти варвары, но, вот, только как ей сбежать отсюда так, чтобы её не хватились гаремные стражники… --Даже думать об этом не смей, Сессилия! Лучше смирись и начинай жизнь с чистого листа здесь в гареме юного Повелителя! Кстати, он очень юный и, весьма, хорош собой! Постарайся завоевать его сердце. Тогда возвысишься до уровня Баш Хасеки Санавбер Султан, либо ещё выше, но о побеге не помышляй! Тебя всё равно поймают и тогда, точно убьют, предварительно подвергнув суровому наказанию!—отрезвляюще шикнула на подругу Мейлимах, отчаянно призывая её к благоразумию, пока удобно устраивалась на соседний тюфяк и переодеваясь в одежду обычной гедиклис, что ей выдали калфы, предварительно забрав все украшения, что заставило девушек потрясённо переглянуться между собой. --Откуда ты знаешь про наказания? Ты, разве уже пыталась сбежать отсюда?—с искренним изумлением поинтересовалась юная венецианка, выйдя, наконец, из мрачной задумчивости и с недоверием уставившись на подругу, из соблазнительной груди которой вырвался печальный вздох, заставивший девушку, на мгновение, опустить карие глаза и признаться, словно на выдохе: --Да, Сессилия! Я попыталась сбежать в тот, же день, когда покойный Шах-изувер похитил меня, предварительно жестоко убив моих родителей в Индии. Ты даже не представляешь себе того, что мне пришлось пережить тогда. Я до сих пор всё вспоминаю с содроганием и отвращением. Его люди поймали меня и, подвергнув жестокому избиению, конечно, по приказу Шаха, раздели догола и, привязав к двум столбам за руки и ноги оставили без еды и питья на трое суток, пока мы ни прибыли сюда во дворец. Кстати, в таком виде они и привели меня сюда под всеобщие насмешки воинов с горожанами. Первые из которых так и норовились…—Мейлимах не договорила из-за того, что, в эту самую минуту, в общую комнату вошла Иргиз-калфа для того, чтобы проведать рабынь и убедиться в том, что все спят, но обнаружив Сессилию с Мейлимах, о чём-то тихо беседующих друг с другом, при этом хорошенькое личико венецианки выражало невыносимое отвращение, ужас и огромную жалость к подруге, не говоря о том, что решив, прислушаться к её мудрому совету о том, чтобы не подвергать себя подобным унижениям, а лучше попытаться присмотреться к молоденькому Султану, шикнула на девушек: --Ай, Аллах! Что, вы, тут разболтались?! Живо спать! Завтра для вас всех начинается трудный день!—что заставило их, мгновенно подчиниться и, удобно устроившись на своих тюфяках, попытаться уснуть, хотя и возбуждение от их, весьма доверительного общения, достигло своего апогея, но, терпеливо дождавшись момента, когда главная калфа ушла, вновь сели и продолжили беседовать, но уже о юном Повелителе, которого несколько минут тому назад, удалось лицезреть Мейлимах. Османская Империя. Стамбул. Дворец Топкапы. Вот только, проблемы были не только в семье Селима в Персии, но ещё и у его дражайшего брата Шехзаде Баязеда в Османской Империи с возлюбленной Михрибану, бывшей Светозарой, а именно, вот, уже на протяжении целого месяца, как у девушки начались проблемы со здоровьем, в виде мучительного токсикоза на все возможные запахи с, изматывающей её, тошнотой, после каждого приступа которой, она выглядела измождённой и очень бледной, еле держась на ногах. Это очень сильно беспокоило юношу, хотя он вместе со старшей сестрой, возглавившей гарем его и отца, не говоря уже о том, что, занимаясь всеми теми делами, которые ей передала дражайшая матушка на кануне отбытия в Тибриз вместе с Селимом и его свитой уже догадывался об истинной причине недомогания Михрибану. Девушка ждала от Шехзаде ребёнка, что стражайше запрещено и по правилам гарема, ей необходимо было сделать аборт, а саму выставить прочь из дворца, но Баязед, категорически препятствовал этому, убеждая сестру в том, что, раз он поставлен Повелителем регентом Государства, ещё не известно на сколько месяцев, значит, за это время его милая избранница успеет благополучно выносить и родить их с ней малыша, что напоминало отчаянную борьбу льва, яростно защищающего свой прайд. Конечно, юная наложница сама чувствовала и видела то, какие страсти кипят вокруг неё, между венценосными братом с сестрой, что заставляло её переживать за судьбы себя и малыша, в связи с чем, и после очередной ссоры, случившейся из-за неё между Баязедом и Михримах Султан, днём, юная девушка стояла на балконе роскошных покоев возлюбленного и с невыносимой печалью смотрела на ночной дворцовый сад, оперевшись о мраморное ограждение, и бережно поглаживала свой, ещё совсем незаметный плоский животик свободной рукой, а из ясных голубых глаз текли горькие слёзы по бархатистым щекам, что продлилось, ровно до тех пор, пока её ни позвал приветливый голос Шехзаде Баязеда, вернувшегося в покои с вечерней прогулки по саду, благодаря чему, юная девушка вышла из мрачной задумчивости и, смахнув слёзы с щёк, печально вздохнула и вошла в покои, где её радушно встретил возлюбленный, молча, заключивший в заботливые объятия и пламенно поцеловавший в мокрые, не говоря уже о том, что солёные от горьких слёз, губы, после чего заворожённо всмотревшись её бездонные глаза, утешая, заверил: --Ничего не бойся, Михрибану! Тебе с нашим сыночком никто ничего не сделает! Просто не посмеет!—благодаря чему, юная девушка, хотя ещё и продолжала беспокоиться за благополучие себя с ребёнком, уже начала постепенно успокаиваться, как, в эту самую минуту, в покои к младшему брату уверенно вошла Михримах Султан, слегка придерживая пышную юбку шикарного бархатного платья рубинового цвета с серебряной вышивкой, которую сопровождали Сюмбюль-ага с подчинёнными молодыми евнухами и калфами, что заставило юную Михрибану, замереть от ужаса, чувствуя, нависшую над ней и ребёнком опасность, из-за чего и инстинктивно спряталась за мужественную спину возлюбленного, недовольно уставившегося на визитёров. --Даже не вздумай чинить препятствия, Баязед! Всё будет выполнено согласно правилам гарема! Лучше не мешай и позволь нам увести твою Михрибану в лазарет, где её избавят от бремени! Раньше надо было думать! Теперь пожинай плоды своей неосмотрительности! Больше ты никогда не увидишь свою наложницу! Пусть, это послужит вам обоим, уроком!—тоном, не терпящим никаких возражений, хладнокровно приказала брату Султанша луны и солнца, что прозвучало, как мощная отрезвляющая пощёчина, ввергшая парня в лёгкий ступор, чем и воспользовались молоденькие евнухи, уводя, горько плачущую юную наложницу, прочь из покоев, и не обращая внимания на её отчаянные мольбы о пощаде, тайно отправили во дворец слёз. Персидская Империя. Тибриз. Вот только судьба фаворитки Шехзаде Баязеда не давала покоя ещё и юной венценосной чете Султану Селиму и Санавбер Султан, в связи с чем, они утром завели этот разговор с Валиде Султан, в приятном обществе которой завтракали, удобно сидя на, разбросанных по полу, мягких подушках с парчовыми яркими наволочками за круглым столом с различными, ароматно пахнувшими яствами, находящимися в серебряных блюдах, при этом венценосцев не смущала, царящая за окнами великолепного дворца, пасмурная погода с, занесённым хмурыми тучами, из которых, того и гляди, пойдёт дождь. --Матушка, мы, конечно, хорошо знаем о том, что наложницам запрещено иметь детей от Шехзаде до тех пор, пока они вместе с ними не уедут в санджак, но случай с моим дражайшим братом Шехзаде Баязедом и его Михрибану—совсем другое дело. Он является главным претендентом на османский трон, да ещё к тому, же, регент государства. Мустафа не в счёт, так как вышел из доверия нашего достопочтенного Повелителя, а то, что он пригрел у себя Шехзаде Исмаила, пусть даже и в качестве пленника, является государственной изменой. Разве не так?—вразумительно проговорил юноша, высказывая общее мнение себя и дражайшей Баш Хасеки и смутно надеясь на её понимание вместе с согласием. Вот только Хюррем и сама это знала, в связи с чем, понимающе тяжело вздохнула и, слегка пригубив ягодного шербета, одарила детей доброжелательной улыбкой и заключила: --Хорошо, дети! Я отправлю Михримах послание голубиной почтой с распоряжением не трогать Михрибан. Пусть наложница перестанет дрожать, как осиновый лист на ветру, а лучше сконцентрируется на беременности с благополучными родами.—чем и вызвала у возлюбленной пары единогласный вздох огромного облегчения, с которым они беззаботно переглянулись между собой и добродушно заулыбались, периодически обмениваясь легкомысленными добрыми шутками между собой и Валиде Султан, благодаря чему, её просторные покои наполнились их раскатистым весёлым звонким смехом, который, подобно весеннему ручью, растёкся по всему просторному пространству, что продлилось ровно до тех пор, пока, сидящая по правую руку от юного Султана, Санавбер, внезапно ни вскрикнула, схватившись за живот, скрытый под плотными слоями атласного яркого сиреневого платья, обшитого блестящим кружевом, а её лицо, на мгновение побледнело, что привлекло к себе внимание парня с Валиде Хюррем Султан. --Может, стоит позвать акушерку к тебе?! Как ты, Санавбер?!—обеспокоенно предложила она невестке, но юная девушка доброжелательно, вновь улыбнулась и заверила всех в том, что ничего не нужно. Ей уже лучше, хотя ребёнок ведёт себя, крайне беспокойно, чем вызвала вздох огромного облегчения у мужа со свекровью, первый из которых, словно опомнившись, заботливо накрыл её живот рукой и, ласково поглаживая, что-то принялся, очень тихо говорить, находящемуся в животе у жены, сыну или дочери что-то успокаивающее, что подействовало на малыша убеждающе, и он перестал тревожить маму, что получилось на столько милым и очаровательным, что Валиде Хюррем Султан не смогла скрыть умилённого вздоха с улыбкой, но для большей убедительности и успокоения, она всё, же подозвала к себе, прислуживающую ей, Сессилию Веньер-Баффо и приказала ей, немедленно пойти к Мейлимах для того, чтобы она приготовила для Баш Хасеки необходимую целебную настойку. Служанка всё поняла и, почтительно откланявшись, ушла. Вот только юная строптивая венецианка даже и не собиралась выполнять приказание своей валиде. Вместо этого она сразу, как покинула пределы её великолепных покоев с дорогим убранством, набросила на себя широкий чёрный плащ с глубоким капюшоном и, крадучесь, направилась к выходу из султанского дворца, твёрдо решив бежать, не думая даже о том, как это сделать и, что её могут поймать, падкие на женщин, моряки, которые, непременно пустят её между собой по рукам, не говоря уже о том, что ни одно судно ни за что не возьмёт себе на борт беглую рабыню, у которой нет ни гроша в кармане для того, чтобы заплатить за проезд до Венеции. Девушке было всё равно, в связи с чем, она добежала до выхода из дворца, но оказалась, мгновенно схвачена бдительной стражей, передавшей её гаремным агам, возглавляемым Нарциссом-агой и старшими калфами, которые не нашли ничего лучше кроме, как отвести наложницу в подвальное помещение и, привязав её изящные руки к, свисающей с потолочного крюка, верёвке, безжалостно разорвали простенькое шёлковое платье кораллового цвета, тем-самым обнажая стройную, как у молодой сосны, спину с нежной, словно атлас, светлой, почти прозрачной кожей, принялись нещадно пороть девушку, при этом каждый их удар, напоминал собой свист, пролетающей со скоростью света, пуле, оглушительным эхом, отдающимся в её ушах и обжигающей, подобно раскалённому железу, боли, которая сковывала дыхание, лишая несчастную возможности, думать, из-за чего прекрасная юная девушка, хотя и всеми силами старалась не издавать ни единого звука, что давалось ей уже с большим трудом, не говоря уже о том, что стройные ноги становились совсем, как ватные. Если бы ни, удерживающая Сессилию верёвка, то она уже давно бы рухнула на холодный каменный пол тесной пыточной комнаты с различными изощрёнными орудиями, устрашающие, одним, лишь своим видом. Не известно, сколько длилась жестокая и унизительная экзекуция, которой несчастную юную девушку подвергли две старшие калфы, о чём-то между собой, постоянно спорящие. Казалось, время остановилось, либо замедлило свой бег, а счёт невыносимо-болезненным ударам, всё никак не прекращался, из-за чего юнице уже начало казаться, что это никогда не закончится, от чего, она уже начала терять сознание, да и перед ясными, полными горьких слёз, изумрудными глазами всё поплыло и не было ничего видно из-за плотной пелены, что продлилось ровно до тех пор, пока девушка ни погрузилась в глубокую непроглядную тьму беспамятства. Когда, же Сессилия, наконец, очнулась и, превозмогая невыносимую боль в спине, дождалась прояснения в мыслях, но, пребывая в глубокой мрачной задумчивости, принялась с полным безразличием осматриваться по сторонам, благо, к кромешной темноте, она уже привыкла и могла свободно рассмотреть, находящиеся в тесной каменной комнате-темнице, предметы, среди которых, кроме узкой деревянной кушетки и отхожего ведра больше ничего не было, но это совсем не волновало девушку, совершенно потерявшую ход времени и не знающую о том, какое сейчас время суток: день, вечер, либо ночь, ведь сюда не проникал ни один луч света, а стояла угнетающая темнота, которая помогла несчастной рабыне провалиться в глубокий сон. Тем, же, временем, уже находящиеся в покоях Баш Хасеки, Селим с Санавбер сидели на, обитой зелёной парчой, тахте, расположенной возле арочного окна, открывающего прекрасный вид на шикарный дворцовый сад, из-за пасмурности в погоде, выглядевший каким-то хмурым и совсем не приветливым, вернее даже, вызывающим, уныние в настроении, и вели тихую душевную беседу друг с другом, с огромной нежностью держась за руки, что продлилось ровно до тех пор, пока до их музыкального слуха ни донеслись из общей комнаты недовольные возмущения наложниц, что заставило пару с негодованием переглянуться между собой, силясь понять то, что там происходит и чем вызвано недовольство рабынь, что продлилось до тех пор, пока в покои к достопочтенной Баш Хасеки ни пришёл, предварительно постучав в дверь и ни получив позволения для того, чтобы войти Нарцисс-ага, который почтительно поклонился венценосной паре, принеся искреннее извинение за то, что вынужден нарушить их милую идиллию своим внезапным приходом, что вызвало у супругов сдержанный тихий вздох. --Нарцисс-ага, что там происходит в гареме? Почему девушки возмущаются?—понимая, что он вместе с дражайшей женой, больше не может ломать голову догадками, доброжелательно поинтересовался у главного гаремного аги юный Падишах, пристально смотря на него бирюзовым, как море на мелководье у тропического острова, взглядом, из-за чего евнух понимающе вздохнул и, ничего не скрывая, поделился: --Это всё из-за венецианской рабыни по имени Сессилия, Повелитель. Девушка очень склочная и неукротимая. Она попыталась сбежать, за что и поплатилась. Мне пришлось отдать приказ о том, чтобы ей дали двадцать ударов плетьми, а после бросили в темницу на двое суток, лишив еды и питья, в наказание. Надеюсь, после этого, она станет умнее и покорнее.—от чего юная венценосная пара, аж содрогнулась от, испытываемого ими, отвращения к столь жестокому обращению, не говоря уже о том, что по их коже пробежался небольшой холодок, заставивший их, ошалело переглянуться между собой, благодаря чему и после того, как они собрались с мыслями, Селим высказал своё с дражайшей женой общее мнение в виде, не терпящего никаких возражений, распоряжения: --Что это ещё за варварство такое, Нарцисс-ага?! Несчастная девушка итак ещё напугана тем, что оказалась, вероломно похищена из родного дома пиратами и продана в рабство и, не успев освоиться, не говоря уже о том, что свыкнуться с мыслью о том, что дальнейшая судьба зависит, теперь от неё самой, так ещё эти зверские наказания, установленные извергом шахом! Немедленно выпустите Хатун из темницы! Пусть лекарша осмотрит её и обработает раны! В наше правление больше не будет ничего подобного! К таким девушкам необходимо относиться с пониманием и ещё большим вниманием для того, чтобы они скорее адаптировались и перестали бояться всех нас! Надо учиться искать особый подход без применения телесных, да и вообще любых наказаний!—из-за чего, от услышанного, трепетная душа юной девушки наполнилась приятным теплом, благодаря чему, она, вновь обменялась с возлюбленным ласковым взглядом и обратилась к верному слуге с распоряжением о том, чтобы он привёл к ней Сессилию для вразумительно-душевного разговора прежде, чем взять её себе в услужение: --Передай Хатун, что, отныне, она больше не Сессилия, а Нурбану—«та, что излучает свет». Надеюсь, что это новое имя согреет ей душу и наполнит её светом!—словно на выдохе, доброжелательно заключила Баш Хасеки после небольшой паузы и недолгих раздумий. Кизляр-ага Нарцисс понял свою госпожу с Повелителем и, почтительно им откланявшись, ушёл выполнять приказание, относительно новоиспечённой Нурбану Хатун, тем-самым оставляя юных венценосных супругов одних, за что они были искренне ему благодарны. Но, а чуть позже, когда пасмурно-дождливый день уже начал клониться к закату, и становилось всё темнее и темнее, а, точнее, после того, как юную Нурбану Хатун вывели из темницы и, хорошенько оттёрли в хамаме под бдительным присмотром и поучением калфы, сопровождаемую калфами и Нарциссом-агой, ничего не понимающую, не говоря уже о том, что перепуганную до смерти, девушку, облачённую сейчас с шёлковое бледное мятное платье, привели на балкон к Баш Хасеки Санавбер Султан, которая в полном одиночестве, так как возлюбленный муж оставил её из-за, внезапно возникших, можно сказать, что неоткуда, срочных государственных дел, к разбору которых его призвал отец, османский Повелитель Султан Сулейман, при этом, невыносимый душевный страх Хатун был, вполне себе, ясен, ведь её пугало новое наказание, которому могла её подвергнуть молодая госпожа, но оказался преждевременным, да и, как показалось юной венецианской наложнице, прекрасная и мудрая Санавбер Султан даже и не собиралась не то, что бы наказывать рабыню, но и даже ругать её за, вполне себе объяснимую и понятную непокорность с дерзостью, служащими для девушки самозащитой, хотя и идущей ей во вред. Вместо этого, юная Султанша грациозно и плавно подала кизляру-аге с калфами повелительный знак о том, чтобы они отошли в сторону от Нурбану Хатун лишь для того, чтобы та немного успокоилась и, перестав дрожать, подобно осиновому листу на сильном ветру, постепенно расслабилась и начала доверять уже ей, что слуги с почтительным поклоном и сделали, пятясь на несколько шагов назад, что напоминало движение раков, выглядя, при этом, очень уморительно, благодаря чему и глядя на всё это их действо, юная наложница не смогла сдержать весёлой улыбки и беззаботно рассмеялась, что оказалось на столько заразительным, что даже сама Санавбер Султан не удержалась от доброжелательной улыбки, с которой она любезно приманила к себе наложницу и, терпеливо дождавшись момента, когда та робко выполнила её приказ, с той, же искренней доброжелательностью произнесла: --Расслабься, Нурбану! Никто здесь, во дворце, тебя не станет ник чему принуждать! Можешь выдохнуть с облегчением! Только единственное, о чём я тебя попрошу—быть мне с Повелителем преданной, бескорыстно!—благодаря чему, юная черноволосая рабыня вздохнула с огромным облегчением, но, оставаясь по-прежнему очень бдительной, всё, же прислушалась к мудрым словам госпожи и, ненадолго призадумавшись, инстинктивно опустилась перед ней на колени и поцеловала край шикарного яркого розового платья в знак искреннего почтения, произнеся, словно на выдохе, хотя и её тихий мягкий голос, заметно дрожал от, переполняющего её всю, трепетного волнения: --Можете полностью располагать мною так, как Вам будет угодно, Султанша!—тем-самым, присягая на верность юной госпоже, лицо которой до сих пор озарялось приветливой улыбкой, способной растопить все самые крепкие льды, благодаря чему на душе юной венецианки стало тепло, хорошо и свободно, в связи с чем, она могла свободно беседовать с влиятельной собеседницей обо всём том, что ту интересовало, чем юные девушки и раскованно занялись, что сопровождалось добродушными беззаботными шутками с весёлым раскатистым смехом. Амасья. Османская Империя. Вот только семья юного Султана Селима поторопилась забыть об угрозе, разгневанной до нельзя, Разие Султан рассказать Султану Сулейману об истинном происхождении его дражайшего сына Шехзаде Селима, которую она, наконец, решила осуществить сейчас, удобно сидя за письменным столом своих просторных покоев, озаряемая лёгким медным мерцанием от, горящих в золотых канделябрах, свечей, на которые, облачённая в шифоновое бирюзовое платье с золотыми парчовыми вставками, юная девушка не обращала никакого внимания из-за того, что оно было сконцентрировано на письме, которое она увлечённо писала до тех пор, пока в покои к дражайшей сестре ни пришёл Шехзаде Мустафа для того, чтобы, хорошенько обсудить с ней предстоящий брак с Шехзаде Исмаилом для долгожданного примирения обеих враждующих Правящих Династий Османов и Сефивидов, даже не догадываясь о том, что это уже не нужно лишь по одной причине—ушедшей второй из них в небытие и воцарению Османов на троне Персии. --Значит, ты так и не отступилась от исполнения своей мести нашему брату Селиму, Разие?!—с измождённым вздохом произнёс, привлекая к себе внимание младшей сестры, Шехзаде Мустафа, уже изрядно уставший от воинственного желания той, погубить их общего дражайшего брата вместе со всей его безвинной семьёй, продолжая, считать сплетню о, якобы измене Хюррем Султан с Ибрагимом Пашой, плодом которой, в итоге и стал Селим, вымыслом самой Разие, которой от нечего делать, мерещатся измены с заговорами, в которых ей: не жить и не быть, надо непременно поучаствовать, как и их достопочтенной матушке Махидевран Султан, обожающей, топить в крови врагов своих и, упиваясь их невыносимыми душевными страданиями, благодаря чему, Разие слегка вздрогнула от неожиданности прихода старшего и горячо любимого брата, но, постепенно собравшись с мыслями, коварно улыбнулась и отмахнулась с полным безразличием: --Повелитель должен узнать о том, что он восемнадцать лет тому назад стал рогоносцем и о том, что его драгоценный сын Шехзаде Селим, вовсе не его сын, а сын человека, которого он все эти годы считал своим лучшим другом, почти братом, посягнувшим на его наложницу-фаворитку и любовь всей жизни, то есть Ибрагима Паши и Хюррем Султан! Хватит нашему отцу обманываться! Пора уже, наконец, широко раскрыть глаза на своё окружение и жестоко расквитаться с подлыми предателями! Вот только, трепетно дорожащий и крепко любящий своих братьев, Шехзаде Мустафа считал иначе, в связи с чем и не говоря ни единого слова, выхватил пергамент из рук младшей сестры и, стремительно пробежавшись по, уже написанному ею, тексту ястребиным взглядом, безжалостно разорвал его в клочья и, бросив в горящий камин, внимательно проследил за тем, как тот оказался мгновенно объят, испускающим приятное тепло, согревающее душу, пламенем, отразившимся в карих глазах молодого человека, вздохнул с облегчением, что продлилось ровно до тех пор, пока его дражайшая сестра ни устроила настоящий скандал, состоящий из бурных возмущений и угроз, написать и отправить к Повелителю новое письмо тогда, когда её старший брат меньше всего этого ожидает, в связи с чем из мужественной мускулистой груди Шехзаде Мустафы ни вырвался, вновь измождённый вздох, с которым он дал сестре отрезвляющую пощёчину, звонким эхом, отозвавшуюся в её ушах и ни прикрикнул на неё: --Впредь, тебе, категорически запрещено выдавать бумагу с чернилами! Слуги, которые ослушаются этого моего приказа, будут, немедленно казнены, Разие! Я не позволю тебе, пролить кровь моих братьев с их семьями! Да и, твоим наветам никто не поверит, так как у тебя нет свидетелей, что само-собой делает тебя клеветницей, за что полагается суровое и, вполне себе, справедливое наказание в виде ста ударов палками и вырыванию языка! Если ты добиваешься именно этого, я мешать не собираюсь, а лишь поспособствую такому твоему финалу! Против таких весомых, вернее даже жутких аргументов, Разие не нашлась, что и ответить, в связи с чем, мгновенно стушевалась и притихла, мысленно признавая правоту старшего брата, оказавшегося, намного мудрее и дальновиднее неё самой, что вызвало новый вздох огромного облегчения у Мустафы, вырвавшегося из его мужественной груди, но как бы он ни пытался налаживать семейное благополучие и быть миротворцем у всех своих братьев, но личная жизнь у самого младшего из них, а точнее у Шехзаде Баязеда, так и оставалась не устроенной, ведь несчастный юноша, опять остался без возлюбленной, вернее Мустафа так считал. Стамбул. Дворец Топкапы. А между тем, что касается юного Шехзаде Баязеда, он уже, смирившийся с тем, что ему больше так и не суждено, вновь крепко обнять милую Михрибану, которая за эти три с половиной месяца успела стать для него смыслом жизни, находился в своих покоях и, погружённый в невыносимую душевную печаль, перечитывал отчёты визирей, удобно сидя за рабочим столом, озаряемый лёгким медным мерцанием от, горящих в канделябрах, свечей, не говоря уже об, обволакивающим его приятным теплом, которое исходило от, тихо потрескивающих и горящих в мраморном камине, дров, что придавало обширному пространству, дорого обставленной, комнаты домашний уют, но, вот, вскоре юноше пришлось выйти из мрачных мыслей, вернее его из них вырвала Михрибану Хатун, бесшумно вошедшая в покои возлюбленного, слегка придерживая юбку шёлкового льдисто-синего платья, обшитого серебристым кружевом и дополненное таким, же, газом. --Шехзаде!—чуть слышно позвала любимого юная девушка, заставив его, всего затрепетать от, переполнявшего хрупкую, как хрусталь, безгрешную душу, волнения, из-за чего его миловидное гладкое, как атлас, загорелое лицо залилось румянцем смущения, а сердце учащённо забиться в мускулистой мужественной груди, но, решив, что ему это послышалось от невыносимой душевной и физической усталости этих последних двух месяцев, что он провёл в разлуке с любимой наложницей, принялся инстинктивно осматриваться по сторонам. Вот только ему, вовсе не послышался тихий зов избранницы, как он убедился, внезапно встретившись с ней взглядом, при этом, парень смотрел на неё со смешанным чувством огромной радости и одновременно удивления, что нельзя было сказать о самой девушке, животик которой уже слегка округлился, выражающей огромную любовь и нежность к возлюбленному, готовому, в любую минуту, воспарить к небесам от, переполнявшего его всего, огромного счастья и безграничной любви. --Михрибану!—до сих пор не веря своим глазам и считая, что это сон, который развеется лишь тогда, года он проснётся, либо ущипнёт себя, из-за чего юноша так и сделал. Вот только это был, вовсе не сон, а явь, в связи с чем и для того, чтобы убедить любимого в этом, юная девушка, не говоря больше ни единого слова, кинулась к нему в объятия с жаркими, полными огромной неистовости, поцелуями, которым не было конца и края, что продлилось до тех пор, пока возлюбленная пара ни забылась в головокружительных ласках, удобно лёжа на парчовом покрывале широкого ложа, надёжно скрытого под плотным балдахином, выполненном из газа и бархата, обнажённые, запыхавшиеся, но счастливые, пока их ни одолел глубокий безмятежный, восстанавливающий силы, крепкий сон.