Лишь только вместе, мы, всё, преодолеем.

Персидская Империя. Тибриз. Глубокая ночь. Вот только того, же, самого нельзя было сказать про его среднего брата Султана Селима, проснувшегося от того, что услышал, раздающийся за его спиной, двойной пронзительный детский писк и успокаивающее щебетание, уже приведённой служанками в благопристойный вид, возлюбленной жены, что заставило юношу, мгновенно открыть глаза и повернуться к ней. Какого, же было его удивление, когда он обнаружил её, возящейся с новорожденными детьми, не говоря уже о, помогающим ей в этом, служанках, в число которых входила и Нурбану. Вероятно, пока юноша, измождённый решением, очень важных государственных вопросов, крепко спал, его дражайшая Баш Хасеки благополучно, быстро и безболезненно, родила ему двух очаровательных малышей: сына с дочкой, но для того, чтобы убедиться в том, ни померещилось, ли ему это, юноша выбрался из их общей постели и, подойдя к прикроватной тумбочке, взял с неё серебряный кувшин с прохладной водой и, плеснув её себе на лицо, вновь обернулся к возлюбленной, продолжающей, самозабвенно и беззаботно ворковать над их малышами, при этом голубые глаза прекрасной юной Султанши светились от безграничного счастья, что продлилось, ровно до тех пор, пока в покои к дражайшему сыну ни вошли его венценосные родители османский Султан Сулейман со своей дражайшей женой Хасеки Хюррем Султан для того, чтобы начать проводить церемонию имя наречения новых представителей Османской Династии, воцарившейся уже, как четыре месяца, в Персидской Империи. --Селим, я, конечно, понимаю, что ты немного шокирован внезапными изменениями в твоей личной жизни, но соберись уже с мыслями и приведи себя в порядок.—вразумительно шикнула на ошарашенного сына, облачённая в торжественные парчовые золотые одеяния, отороченные соболями, Хюррем Султан, сияя восторженной улыбкой в то время, как её горячо любимый муж Султан Сулейман уже сконцентрировано читал благословляющую молитву над малышами, которых нарёк: Мурад и Михришах и крайне бережно передал служанкам Нурбану и Мейлимах Хатун, внимательно проследив за тем, как те заботливо уложили его внуков в, стоявшие немного в стороне от постели Султана Селима, кроватки, после чего подошёл к, уже постепенно приходящему в себя, юноше и, доброжелательно похлопав его по мускулистому плечу, заключил, как бы прощаясь с ним: --Ну, вот, сын! Теперь и ты стал самым настоящим взрослым мужчиной и достойным, не говоря уже о том, что мудрым и справедливым Правителем! Так и продолжай править, а я завтра, же отправляюсь обратно в Османскую Империю, ведь она не может долго оставаться без своего Повелителя, да и пора начинать дрессировать в Баязеде будущего Падишаха. Я уже молчу о том, чтобы отправить в небытие Шехзаде Исмаила для того, чтобы он, в ближайшем будущем не учинил для нас с тобой и наших Империй проблем. Но, а утром, сразу после церемониального, не говоря уже о том, что трогательного прощания с горячо любимыми близкими родственниками, Султан Сулейман, благополучно отбыл в Османскую Империю вместе с войском и частью визирей с высокопоставленными сановниками, оставивших на самых высоких постах своих сыновей. Но, а, тем, же вечером, когда в общей комнате гарема был устроен грандиозный праздник, в честь рождения Шехзаде Мурада и Михришах Султан, первых детей юного Султана Селима с весёлой музыкой и танцами наложниц, которых под бдительным присмотром калф с агами угощали сладостями и шербетом, по, залитому лёгким медным мерцанием, исходящим от, горящего в чугунных настенных факелах, пламени, коридору к главным покоям юного Падмшаха, плавно и бесшумно подошла, облачённая в бледное синее шифоновое платье античного древне-греческого стиля с драпировкой, Нурбану Хатун, сопровождаемая двумя молоденькими калфами с агами, возглавляемыми Игриз-калфой, но пройти внутрь юной наложнице не позволил, вышедший на встречу процессии, хранитель Бюль-Бюль-ага, с негодованием уставившийся на них, как бы спрашивая взглядом: «Ну и зачем пожаловали?» --Достопочтенная Баш Хасеки Санавбер Султан прислала к Повелителю наложницу по имени Нурбану Хатун для того, чтобы та скрасила ему ночи на эти сорок дней, пока наша госпожа сама не сможет, вновь делить ложе со своим дражайшим мужем, то есть нашим Властелином!—словно прочитав мысли аги по его немного потрясённому взгляду, ответила на его немой вопрос Иргиз-калфа, но получила от него отрицательное мотание головой и распоряжение: --Возвращайтесь назад, ибо Повелитель уже проводит время с, присланной к нему Валиде Султан, наложницей по имени Мейлимах Хатун!—наполнившее трепетную душу юной прекрасной венецианки глубоким разочарованием и, вполне себе оправданной злобой на бывшую подругу, ставшей для неё, впредь, опаснейшей соперницей, которой Нурбану, непременно, и в самый подходящий момент, отомстит за то, что сейчас вынуждена вернуться в ташлык, ни с чем и подобно, побитой собачонке, вместо того, чтобы сейчас получать любовь и ласку от молоденького Властелина, даже не догадываясь о том, что между, находящимися на празднике в гареме, невесткой и свекровью происходил душевный разговор о том, кто заменит Санавбер на ложе Селима до тех пор, пока юная Султанша, вновь ни сможет ублажать мужа так, как полагается пламенно любящей заботливой жене. Конечно, облачённая в шикарное светлое зелёное парчовое платье, Санавбер, которая чувствовала себя так хорошо, словно не рожала ночью, вовсе, выдвигала кандидатуру преданной служанки по имени Нурбану, считая её самой достойной, но Валиде Хюррем Султан считала иначе, да и венецианка, по её мнению, была ещё не до конца вышколенной, как полагается потенциальной наложнице. --Моему Правящему сыну в постели нужна самая опытнейшая из одалисок, а именно такая, как Мейлимах Хатун, обученная такой индийской философии любви, как камасутра. В объятиях такой девушки Селиму никогда не будет скучно в постели.—аргументировала свой выбор Великая Валиде, перед чем её невестка, внутренне вся содрогнулась от, переполнявшего трепетную душу, отвращения и невыносимого чувства страшной угрозы, нависшей над её семейным счастьем, из-за чего, сославшись на внезапную головную боль, не известно откуда взявшуюся, плавно поднялась с бархатной рубиновой подушки и, грациозно откланявшись свекрови, с её молчаливого согласия, в виде царственного кивка головы, спешно вернулась в свои роскошные покои. Вот только юные девушки напрасно переживали о том, что Селим увлечётся Мейлимах Хатун на столько сильно, что даже забудет о них, ведь, в эту самую минуту, в главных покоях, а именно, по завершении неистового акта безумной страсти, запыхавшийся и разгорячённый юноша откатился с наложницы на, рядом лежащую, мягкую подушку с шёлковой золотистой наволочкой и, дождавшись момента, когда в мыслях наступило прояснение, а дыхание вошло в норму, с полным безразличием произнёс, даже не глядя на, с огромной нежностью обнимающую его, разомлевшую, наложницу: --Можешь считать этот хальвет за мою искреннюю благодарность на всё то хорошее, что ты сделала моей семье, Мейлимах, вот только между нами больше ничего не будет, по крайней мере до тех пор, пока я сам этого не захочу, вновь. Можешь возвращаться в гарем, а утром подойдёшь в кизляру-аге с ункяр-калфой и скажешь им о том, чтобы они выделили тебе комнату на этаже для фавориток.—что послужило для неё, подобно звонкой отрезвляющей пощёчине, вернувшей её из мира нежных романтических грёз на грешную землю, пронзив трепетное сердце юной наложницы такой невыносимой болью, напоминающей собой, удар острым кинжалом, натолкнувшим девушку на мысль о том, что, возможно, она сделала что-то не так, но спрашивать не посмела, да и, кто она такая для того, чтобы пытаться выяснить причину того, почему Повелитель выставляет её, прочь?! Никто. Жалкая рабыня, не имеющая никаких прав, в связи с чем, девушка печально вздохнула и, не говоря ни единого слова, обмоталась в шёлковую простыню и, выбравшись из постели с почтительным поклоном, пятясь назад, ушла, провожаемая благодарственным взглядом юного Властелина, считающего, что он, сейчас поступил правильно, отослав от себя наложницу, к которой не испытывает никаких тёплых чувств, кроме благодарности, мысленно признавшись себе в том, что ему не нужны наложницы. Он трепетно и нежно любит свою дражайшую жену Баш Хасеки Санавбер, сделавшую его счастливым отцом двух очаровательных и крепких здоровьем двойняшек: шехзаде Мурада и Михришах Султан. А между тем, что касается Мейлимах Хатун, она, погружённая в мрачную задумчивость о том, почему Повелитель хладнокровно выставил её, хотя они чудесно провели время в объятиях друг друга, шла по мраморному коридору, ничего не видя перед собой из-за, застлавшей карие глаза, пелены горьких слёз, пока ни вошла, наконец, в общую комнату и, ни дойдя до своего тюфяка, легла на него, свернувшись в клубок, как кошка, и дав волю слезам, предварительно уткнувшись в подушку так, чтобы её никто из, спящих рядом, рабынь ни услышал, не учтя лишь одного, что за всем этим её действом, наблюдала, почему-то и до сих пор, не спавшая, Нурбану Хатун, которая слегка приподнялась на локте и, проявляя заботливое участие, осторожно, не говоря уже о том, что чуть слышно спросила: --Что случилось, Мейлимах? Неужели, Повелитель за что-то разгневался на тебя, раз прогнал, не позволив, остаться до утра?—чем и вывела «подругу» из мрачного забвения, заставив, вновь печально вздохнуть и ответить: --Я сама ничего не поняла, ведь между мной с Повелителем всё было так хорошо. Мы мило провели время, наслаждаясь головокружительными ласками друг друга. Он был доволен моими знаниями в искусстве страсти, но потом, ни с того, ни с сего выгнал меня, сказав, что это было всего лишь его искренней благодарностью за всё то добро и помощь ему и семье, что я оказала им, но между нами больше ничего не будет.—даже не догадываясь о том, что все её душевные излияния послужили для, притворившейся внимательной и доброжелательной, Нурбану утешительным бальзамом для души, которая ликовала от огромной радости за поражение отвергнутой соперницы, по доброте душевной, не говоря уже про наивность Мейлимах, признавшейся ей в том, что приглашение на хальвет исходило от самого юного Властелина, переданного ей через Валиде Султан, но, понимая, что она больше не может бороться с, одолевающим её, сном, Нурбану тихо зевнула и заключила, легкомысленно отмахнувшись: --Ладно! Давай спать! Утро вечера, мудренее!—хотя её, измождённая невыносимыми душевными страданиями, подруга, итак уже самозабвенно забылась крепким безмятежным сном. Но, а утром, когда первые яркие солнечные лучи дерзко проникли во все просторные помещения великолепного дворца, озарив всё ослепительным золотым светом с приятным теплом, облачённая в простенькое бледно-синее, обшитое кружевом, платье, Нурбану Хатун пришла в покои к своей величественной мудрой юной госпоже Санавбер Султан, которая, как оказалось, тоже практически не спала этой ночью из-за того, что бурные мысли одолели её и довели до состояния внутренней борьбы сама с собой, а вернее тем, что Баш Хасеки не знала на какой путь ей встать: беспощадной борьбы со всеми реальными и потенциальными соперницами, либо смириться с неизбежной реальностью и с кротостью ждать момента, когда её дражайший возлюбленный Султан Селим, наконец, наиграется с наложницами и вернётся к ней под «заботливое ласковое крылышко», как девушку наставляла последние два с половиной года горячо любимая тётя, Российская Императрица Александра Фёдоровна, что означало признать поражение и сойти с дистанции, что здесь, в Султанском гареме, было, просто не приемлемо, да и любовь Санавбер к Селиму имела для неё огромное значение, а раз так, значит юная Баш Хасеки приложит все усилия для того, чтобы её муж принадлежал лишь ей одной, пусть даже ей придётся ради достижения своей благой цели уничтожить весь гарем, в связи с чем, царственно восседающая на парчовой тахте, утопая в золотых солнечных лучах, юная девушка воинственно улыбнулась самой себе и, вытащив, уже проснувшихся детей из позолоченной кроватки, принялась кормить их, самозабвенно воркуя с ними и напевая любимую колыбельную Российской Императорской семьи, напоминающую вальс, плавно переходящий из медленного лирического в быстрый по тембру. Именно, в эту самую минуту, к ней в покои и пришла преданная Нурбану, настолько перевозбуждённая ночным душевным разговором с Мейлимах, что, еле дождавшись окончания красивой песни госпожи, почтительно ей поклонилась и с восхищением выдохнула: --Какая красивая колыбельная, Султанша, просто за душу берёт!—помогая ей, укладывать детей, обратно в колыбельки, во время чего, юные девушки встретились взглядами и доброжелательно улыбнулись друг другу. --Спасибо, Нурбану! Это любимая колыбельная моих дражайших троюродных дяди с тётей, то есть Российской Императорской семьи Государя Николая Александровича и Государыни Александры Фёдоровны, которые часто пели её своим пяти очаровательным детям, когда те были совсем крошкам, совсем вот, как мои Мурад с Михришах.—с огромной нежностью выдохнула Санавбер, чувствуя, как её трепетную душу, постепенно наполняет приятным теплом, мысленно признаваясь себе в том, что ей очень сильно не хватает Императорской Семьи, которые, возможно считают её погибшей в ночь страшной трагедии «Титаника», но девушку согревала лишь одна мысль о том, что её горячо любимые близкие люди, навсегда останутся рядом с ней в её трепетном сердце, пока вниманием юной Султанши ни завладела Нурбану, задавшая один лишь вопрос: --А где они сейчас? Почему вы никак не можете, вновь стать единым целым?—что заставило Санавбер опять погрузиться в глубокую задумчивость, с которой она откровенно поделилась с подругой.—Они остались в начале двадцатого века, убитые горем по мне из-за того, что считают меня вместе с Повелителем погибшими в ночь крушения «Титаника», корабля прекрасного, как сама любовь! Он столкнулся с айсбергом и затонул ледяной апрельской безлунной ночью посреди Алтантического океана в свой первый, но к сожалению, и в последнем путешествии.—что заставило девушек погрузиться в глубокое мрачное молчание, как бы в дань всем погибшим в трагедии несчастным людям, чем и воспользовалась, бесшумно пришедшая в покои к Баш Хасеки, Иргиз-калфа, сообщившая ей о том, что Повелитель желает видеть свою дражайшую жену в главных покоях, благодаря чему юные девушки, мгновенно вышли из скорбного молчания и, вновь доброжелательно заулыбались друг другу. --Возможно, в своём времени вы и погибли для всех, Султанша, но зато обрели семью здесь, рядом с нашим Повелителем, а ради этого, можно и умереть там, чтобы воскреснуть здесь! Разве это не прекрасно!?—душевно заключила Нурбану, подводя итог их печальному, но такому романтическому разговору, перед чем Санавбер не устояла и, грациозно смахнув с бархатистых щёк слёзы, накинула на шикарные золотистые вьющиеся длинные распущенные волосы шифоновый платок и, слегка придерживая юбку роскошного шёлкового зелёного, обшитого золотистым кружевом и дополненное газом, платья, ушла, оставляя детей на верных рабынь с Иргиз-калфой и Нурбану, ставшую для неё близкой душевной подругой и, не обращая внимания на, развивающиеся от каждого шага, волосы, чувствуя то, как учащённо бьётся в груди от трепетного волнения в предвкушении желанной встречи, сердце. И вот, спустя, буквально, несколько минут, юная Баш Хасеки Санавбер Султан стояла по среди главных покоев, крепко обнимая горячо любимого мужа, хорошо ощущая то, как он весь дрожит от, переполнявших его всего, бурных чувств, но, при этом ощущая, неописуемое успокоение вместе с уверенностью в себе, что продлилось, ровно до тех пор, пока юноша, пусть даже и нехотя, но сам ни разомкнув их объятия, заворожённо всмотрелся в бирюзовые омуты, полных огромной любви с нежностью, глаз, чувствуя себя их добровольным пленником, в связи с чем, инстинктивно, ласково погладил девушку по, залитым лёгким румянцем, бархатистым щекам и произнёс, словно на выдохе, напоминающим, измождённый тихий стон: --Прости меня, милая моя Санавбер, за то, что заставил тебя страдать вчера своей вынужденной изменой, но будь уверенна, впредь, больше ни одна наложница не пройдёт по «золотому пути» и не разделит со мной ложа! Мне достаточно тебя одной! Больше я никого не хочу!—что можно было легко принять за клятву безграничной любви и верности. Конечно, юной девушке было, до глубины души приятно это слышать, благодаря чему, она почувствовала то, как её постепенно начинает накрывать приятной тёплой волной, но, ни на минуту, не забывая о том, кем они являются в социальной османской лестнице, трепетно вздохнула и, на мгновение, закрыв глаза, собралась с мыслями, хотя это и было, крайне непросто, вновь открыла глаза и, одарив любимого мужа ласковой улыбкой, мудро рассудила: --Селим, ты являешься Османско-Персидским Султаном, имеющим право пользоваться услугами гарема так, как вздумается, а это означает, что ты можешь проводить дни и ночи с любой наложницей, которую захочешь. Я, хотя и схожу с ума от ревности, но понимаю, что тебе, помимо наших с тобой детей: настоящих и будущих, должны ещё рождаться дети от наложниц для обеспечения благополучного будущего нашей Династии. Можешь быть спокоен, бурных сцен ревности с истериками, я устраивать не буду, ведь моя трепетная любовь к тебе на столько велика, что я целиком и полностью доверяю тебе, прекрасно зная о том, что ревностный террор убивает любовь. Надо быть выше него и полностью доверять друг другу во всём.—чем тронула до глубины души юношу, заставив его, вновь тяжело вздохнуть и, когда они уже, удобно расположились на, разбросанных на полу возле камина, мягких подушках с яркими парчовыми наволочками, заключил: --Нет, Санавбер! Я не могу, да и не хочу изменять тебе с наложницами, ведь это будет означать лишь одно, что я не держу обещания, данного на борту погибающего «Титаника» перед Российским Государем Императором Николаем Александровичем перед тем, как он вместе с детьми покинул лайнер на катере о том, что никогда не заставлю тебя страдать от моих измен, а именно в том, что ты будешь единственной женщиной в моей жизни и в сердце!--, продолжая заворожённо, не говоря уже о том, что добровольно утопать в ласковой голубой бездне глаз возлюбленной, при этом, ласково гладя её по гладкой, как атлас, ладони и заставляя девушку, дрожать от трепетного возбуждения, из-за чего её лицо залилось румянцем лёгкого смущения, благодаря чему, тронутая до глубины души его искренними словами, Санавбер нежно вздохнула и сама, того не заметив, как воссоединилась с возлюбленным в долгом, очень пламенном поцелуе, инстинктивно обвив его мужественную мускулистую шею изящными руками. Вот только коварная Разие Султан всё-таки отправила письмо отцу голубиной почтой, в котором рассказала об истинном происхождении Селима и измене Хюррем Султан, подкрепив свои слова, якобы, проведённым ранее, допросом одной из калф с двумя рабынями, подтвердившими то, что на протяжении всего времени ссылки Хюррем Султан, что та провела восемнадцать лет тому назад, в старом дворце, к ней частенько по ночам заезжал Ибрагим Паша. Оно достигло адресата, когда он уже был на полпути в Османскую Империю и после того, как Великий Султан внимательно прочёл его содержимое, у него, мгновенно потемнело в глазах и защемило сердце от понимания того, что горячо любимая жена и лучший друг вероломно предали его, тайно предаваясь блуду, в связи с чем, а именно после того, как мужчине немного стало лучше, он стремительно прошёл на капитанский мостик и приказал капитану, развернуть корабль и вернуться в Тибриз. И вот, спустя три дня Великий Султан Сулейман, разъярённый донельзя, ворвался в роскошные покои к дражайшей Хасеки в тот самый момент, когда она, облачённая в шёлковое, мятного цвета, шикарное платье, обшитое кружевом, душевно беседовала с, сидящим на её парчовой тахте, сыном о том, чтобы он, наконец, уже взялся за ум и продолжил уделять внимание своему гарему, хотя, конечно, ей пришлось по душе его решение проводить ночи и дни только с одной женщиной—возлюбленной Санавбер и их детьми, что было похвально, но ему, прежде всего надо думать о благополучном продолжении своей династии, из-за чего юноша уже захотел возразить, как, в эту самую минуту, к Валиде стремительно подошёл, неожиданно вернувшийся к ним в Персию, Султан Сулейман и, крепко схватив её за лебединую шею, принялся душить, обвиняя в измене и в предательстве, перед чем, потрясённый до глубины души, Селим не смог, молча, просидеть и, случайно догадавшись о том, что его дражайшая сестра Разие, всё-таки выдала Повелителю тайну его рождения, вступился за мать, вразумительно сказав лишь одно, тем-самым призывая того к благоразумию: --Повелитель, какая разница, кто меня зачал?! Единственный мой отец—это Вы! Так было и будет всегда! Да и с другой стороны, пусть моя сестра и привела свидетелей измены, но какая гарантия того, что это не вымысел?! Вы, ведь самолично не допрашивали, приведённых ею, свидетелей! Может, она их придумала лишь для того, чтобы уничтожить всех нас, в угоду Махидевран Султан, помогшей ей, написать это письмо для вас!—что привело Великого османского Султана в чувства, заставив его, отпустить свою, ничего не понимающую, Хасеки, позволяя ей, отдышаться и постепенно прийти в себя, благодаря чему, Сулейман всё, же прислушался к мудрым речам среднего сына, яро защищающего мать и призывающего его к благоразумию, решив, самолично всё расследовать, а пока, приказавшего сыну, немедленно возвращаться к жене и находиться возле неё до тех пор, пока он, вновь не захочет его видеть. Вот только Селим не спешил выполнять приказ своего венценосного отца из-за того, что видел то, какой справедливой яростью тот пылает и чувствовав, что валиде может пострадать от праведного гнева о чём и отважно заявил отцу, но Великий Султан Сулейман посмотрел на сына таким грозным взглядом, словно предупреждал: «А, ну, вон пошёл, пока я тебя не убил, собственноручно!» и для большего устрашения ещё ногой топнул, хотя юноша ещё сомневался, в связи с чем, вмешалась сама Валиде тем, что доброжелательно улыбнулась сыну, как бы, заверяя его в том, что с ней ничего плохого не случится, благодаря чему, Селим, наконец, уступил и, почтительно откланявшись родителям, ушёл, провожаемый понимающим взглядом Хасеки Хюррем Султан, оставшейся наедине с разгневанным мужем, вновь крепко схватившим её за горло так, что молодой рыжеволосой женщине стало нечем дышать, а из ясных изумрудных глаз произвольно брызнули слёзы, тонкими прозрачными ручьями, плавно скатившимися с бархатистых щёк. --За предательство нужно заплатить кровью, Хюррем! Выбирай, кто это будет: ты или Селим, но знай, что кому-то из вас двоих всё равно придётся умереть!—прорычал своей Хасеки в лицо Султан Сулейман, хотя и, прекрасно знал о том, что Хюррем слишком сильно любит жизнь, из-за чего, услышанное потрясло его до глубины души: --Хорошо, Сулейман! Пусть моей искупительной жертвой станет мой сын Селим!—прохрипела молодая Султанша после того, как муж отпустил её, внимательно проследив за тем, как она плавно сползла на дорогой ковёр, жадно дыша и горько плача. А между тем, находящаяся в своих покоях, юная Баш Хасеки сидела на тахте возле арочного окна и, утопая в ярких золотых солнечных лучах, душевно беседовала с преданной служанкой по имени Нурбану о том, что она уже ведёт переговоры с Селимом о том, чтобы он в самое ближайшее время принял у себя её в покоях, как наложницу, при этом, юная Баш Хасеки укачивала на руках престолонаследника, который весело смеялся под заботливое воркование матери, которая внезапно стала очень печальной и задумчивой, чем сильно встревожила служанку, взявшую Шехзаде из рук госпожи и под её внимательным присмотром, уложившую малыша в, стоявшую рядом, детскую кроватку. --Что с вами, Султанша?—обеспокоенно осведомилась Нурбану, чем и вызвала у собеседницы печальный вздох, не укрывшийся от музыкального слуха, бесшумно вошедшего в покои к дражайшей возлюбленной, юного Властелина, но, пока она его не заметила из-за того, что была погружена в невыносимую грусть, с которой откровенно поделилась: --Ах, Нурбану! Уже скоро исполнится год, как затонул «Титаник», а я даже ничего не знаю о результатах расследования трагедии и о том, кого, в итоге, признали виновным! Единственное, о чём я молюсь, вот уже на протяжении этих месяцев, так это о том, чтобы этими людьми ни оказались несчастные погибшие офицеры «Титаника», ведь они героически сражались за спасение пассажиров и обслуживающего персонала до последнего вздоха с бушующей безжалостной стихией, поглощающей наш лайнер, да и бесчестно это, обвинять мёртвых героев в том, в чём они не виноваты, да и… Санавбер не договорила из-за того, что, в эту самую минуту к ней стремительно подошёл её горячо любимый муж, понимающе, тяжело, вздохнувший и приласкавший их общего сына, что вызвало в юной девушке новый печальный вздох. --Не беспокойся, любовь моя! Не сомневаюсь в том, что Российский Государь отправил своих министров для отстаивания чести безвинных героев-офицеров нашего лайнера: погибших и выживших.—участливо заключил юноша, доброжелательно ей улыбнувшись и подав знак Нурбану о том, чтобы она отнесла его детей в покои к Валиде, смутно надеясь на то, что, может это смягчит его дражайшего отца, не позволив тому, причинить вред Валиде. Облачённая в простенькое шёлковое бледно-розовое платье, наложница всё поняла и, почтительно откланявшись Султанской чете, как бы случайно, выронила свои гранатовые чётки на пол и, сделав вид, что она этого не заметила, очень бережно взяла на руки малышей и ушла из покоев, оставляя супругов одних, предварительно успев, уловить то, как юный Государь был чем-то, сильно взволнован, вернее даже перевозбуждённым и нуждающимся в заботе с лаской жены. Санавбер это, тоже заметила, благодаря чему, мгновенно, отбросив всю свою невыносимую душевную печаль, связанную с крушением «Титаника» и вновь печально вздохнув, терпеливо дождалась момента, когда она с Селимом, наконец, осталась совершенно одна, заботливо спросила: --Что с тобой, душа моя? На тебе, просто лица нет от, переполнявшей всего, невыносимой тревоги.—благодаря чему, юноша тяжело вздохнул и, ничего не скрывая от дражайшей возлюбленной, ответил, при этом, весь трепеща от её заботливой ласки, которой она наградила его тем, что нежно поглаживала по бархатистым щекам: --Отец вернулся к нам, пылая праведным гневом и непреодолимой жаждой расправы надо мной, валиде и Ибрагимом Пашой, Санавбер! Разие всё-таки исполнила свою мстительную угрозу тем, что прислала Повелителю письмо, где поведала о правде моего рождения. Что теперь будет, я даже представить боюсь! Повелитель не простит предательства, уж это точно!—в связи с чем между возлюбленной парой воцарилось мрачное молчание, во время которого юная Султанша погрузилась в глубокую задумчивость, мысленно признаваясь себе в том, что, если османский Повелитель прикажет немым палачам, казнить её дражайшего мужа, то у неё не останется никакого другого выхода кроме, как убить самого свёкра, что она непременно сделает для спасения жизни возлюбленного и их детей, хотя это и грех большой, но здесь, иначе никак не спастись, из-за чего вновь тяжело вздохнула и крепче обняла мужа, мысленно погружённого в глубокий мрак. Вот только возлюбленным супругам всё равно пришлось расстаться из-за того, что к ним в покои пришёл преданный оруженосец османского Султана, с почтительным поклоном передавший юному Правителю Персии о том, что Повелитель желает видеть его в дворцовом саду для очень важной душевной беседы, что сильно встревожило Санавбер Султан, вселив в её трепетную душу дурное предчувствие, с которым она, не говоря ни единого слова, молча крепко обняла возлюбленного мужа и, прошептав ему на ухо: --Да, хранит тебя Господь Бог, жизнь моя!—отпустила и стремительно вышла на балкон для того, чтобы держать венценосных отца с сыном под надёжным наблюдением, мысленно, лихорадочно молясь всем святым о том, чтобы её муж вернулся к ней живым и невредимым, и не обращая внимания на, медленно падающий, снег, не говоря уже про лёгкий морозец, пронизывающий её на сквозь. Что, же касается Селима, то в трепетной душе его, тоже бушевала мощная буря вместе с невыносимым страхом за свою жизнь, которая могла легко оборваться сегодня. Именно в таком состоянии, он робко и подошёл к дражайшему отцу, сидящему на ажурной скамье в беломраморной беседке и погружённому в глубокую мрачную задумчивость о том, как ему поступить с Шехзаде Селимом, которого его Хасеки обрекла на верную смерть лишь для того, чтобы спасти саму себя от праведного гнева венценосного мужа, что вызвало в мужчине измождённый вздох и привело в чувства лишь тогда, когда его вниманием завладел его «сын», почтительно ему поклонившийся и осторожно осведомившийся, дрожащим от, переполнявшего трепетную душу, волнения, приятным тихим бархатистым голосом: --Вы желали видеть меня, Повелитель? Я к Вашим услугам.—при этом нервно теребя изящными тонкими пальцами сиреневый парчовый тёплый кафтан с соболиным воротником, что ни укрылось от османского Падишаха, понимающе вздохнувшего и бодряще произнёсшего: --Расслабься, Селим! Я не собираюсь причинять тебе зло, хотя твоя Валиде с наставником и заслуживают сурового наказания, но с ними я разберусь тогда, когда сам всё расследую!—и для большей убедительности, похлопавшего парня по мускулистому плечу, вызвав в нём вздох огромного облегчения, с которым он уже собрался было, спросить о том, что и как предпринял османский Повелитель, ведь от его решения зависело их общее семейное благополучие с душевным покоем, как, в эту самую минуту ощутил невыносимую острую боль в плече, из-за чего в его ясных голубых глазах мгновенно потемнело, и он рухнул без чувств на руки к, ошалевшему и ничего не понимающему, «отцу», который крепко поддержал юношу, и уложив на скамью, принялся, вытаскивать из него стрелу и с помощью стражи останавливать кровь, хлынувшую из раны фонтаном, при этом, не обращая внимания на, царящую вокруг них, панику с хаосом, на что у Султана Сулеймана, просто не было времени, ведь его сын оказался тяжело ранен и находился между жизнью и смертью. Вот только Великий Османский Султан Сулейман не учёл одного, что невольной свидетельницей всей этой драмы стала Баш Хасеки его среднего сына Санавбер Султан, стоя на балконе, от чего её сковал такой ужас и потрясение, что она, словно выпала из реальности, перестав, видеть и слышать всё то, что, в данную минуту, творилось вокруг неё, лишь только громкий стук собственного сердца, эхом отдавался в её ушах и голове, не говоря уже о том, что земля ушла у неё из-под ног, ставшими, как ватные, но, собравшись с мыслями и с силами, девушка, не помня себя, помчалась в покои к мужу, куда отнесли несчастного юношу под бдительным присмотром его венценосных родителей и главного дворцового медика, занявшегося им, мгновенно, но не дающего никаких оптимистических прогнозов, что ещё сильнее огорчило, находящихся возле постели Селима, Сулеймана с Хюррем, которые уже обсуждали между собой ближайшее будущее их внуков и самой Санавбер, которую Османский Повелитель, конечно, с молчаливого согласия жены решил сделать частью своего гарема, но это, разумеется, лишь в случае смерти их среднего сына. Именно, в эту самую минуту, в покои к возлюбленному ворвалась сама юная девушка, не обращая внимания на лёгкую слабость, вызванную нервным потрясением от, увиденного ею, покушения на мужа, что до глубины души возмутило её, из-за чего Санавбер не стала молчать и высказала свёкру со свекровью всё, что думает об их разговоре, не смущаясь даже их высокопоставленного титула, да ей было уже, абсолютно всё равно: --Мой горячо любимый муж ещё находится здесь живой, хотя и без сознания, а его родители уже решают судьбу его гарема?!—и, не говоря больше не единого слова, она стремительно подошла к постели возлюбленного и, осторожно сев на её край, ласково принялась гладить его по мягким светлым волосам и очень тихо просить о возвращении к ней. Селим, откуда-то из самых далёких глубин подсознания, наконец, услышал зов возлюбленной и, не желая, оставлять её одну в этом грешном мире, очнулся, хотя это и стоило ему большого усилия и, с тихим измождённым стоном открыв глаза, произнёс: --Да, куда я от тебя денусь, Санавбер! Ведь ты единственная здесь, кто любит меня, искренне и нежно!—чем и привлёк к себе внимание родителей, выведя их из мрака, уже одолевшей, глубокой скорби, заставив, мгновенно кинуться к его постели со вздохом огромного облегчения и радости, при этом светловолосый юноша продолжал лежать на животе, как его и положили изначально стражники. --Раздавайте девушкам золото и сладости, Иргиз-калфа и Нарцисс-ага! Пусть все знают о том, что мой сын, то есть ваш Султан Селим вернулся к нам из мира мрака!—восторженно приказала, растерянно жмущимся в стороне, ункяр-калфе с кизляром-агой Валиде Хюррем Султан. Те всё поняли и почтительно откланялись и, обрадованные тем, что всё плохое уже позади, ушли выполнять высочайшее приказание. Рана в плече у Селима окончательно зажила лишь спустя две недели, хотя с постели он встал и вернулся к государственным делам уже на третий день, успев, выяснить, благодаря дотошности дражайшего отца, Повелителя Османской Империи о том, что убийцу к нему подослала коварная Махидевран Сутан, решившая, позаботиться о том, чтобы её сын Шехзаде Мустафа остался единственным претендентом на Османский Престол. Конечно, за эти три месяца ей, всё, же, удалось изжить со света Шехзаде Баязеда с его семейством, заразив их чумой, свирепствовавшей в то время в Стамбуле с его окрестностями, но в отношении Селима, ничего не вышло. Юноша не только выжил после ранения, но и, благодаря искренней заботе жены с матерью, быстро выздоровел, не говоря уже о том, успел провести несколько жарких ночей с Нурбану Хатун, приближённой к нему милой Санавбер, предварительно, уговорившей мужа в необходимости принятия именно её подопечной, каковой и оказалась юная венецианка, с необычайной лёгкостью, сумевшая, покорить трепетное сердце юного властелина, не говоря уже о том, что исцелить его от скорби, вызванной потерей горячо любимого младшего брата, за что Селим был искренне благодарен Нурбану, увлёкшей его в головокружительный омут безумной страсти. Да. Безусловно, Санавбер не ошиблась, приблизив к себе и ему юную венецианскую рабыню, отвечающую ей бескорыстной преданностью, что неоднократно подтверждалось тем, как хорошо она разбирается в людях, видя их насквозь и читая, как открытую книгу. Вот только душевное благополучие смышлёной черноволосой пятнадцатилетней красавицы Нурбану нарушило внезапное известие о беременности заклятой «подруги», индианки по имени Мейлимах, дурнота у которой началась ещё на прошлой неделе, в виде каждодневной утренней невыносимой тошноты с диким токсикозом на всё, что очень сильно изматывало юную девушку, пока, в один из дней её терпение ни лопнуло, и она, связавшись с Иргиз-калфой, ни вызвала в покои для фавориток, которые делила с Нурбану Хатун, главную дворцовую акушерку, внимательно её осмотревшую и вынесшую восторженный вердикт о том, что юная Мейлимах Хатун беременна от юного Султана Персидской Империи Селима. Радости султанской семьи не было предела, ровно, как и всего гарема юного Властелина. Мало того, что юную икбаль по распоряжению валиде Хюррем Султан переселили в отдельные покои, выделив ей личных: калфу с агами и служанками в услужение, так ещё и раздали рабыням золото со сладостями в честь нового Шехзаде, а может и двух так, как гласит древний гаремный обычай. Но, а, что касается Османского Султана Сулеймана, он на следующий день отбыл на флагмане обратно в Османскую Империю для того, чтобы, лично провести расследование, относительно смерти Шехзаде Баязеда с его семейством и о правде рождения среднего сына, то есть Селима, оставляя персидский султанский дворец на свою дражайшую Хасеки и сына с невестками, успев, с неистовой, вернее даже беспощадной страстью, помириться с Хюррем, простившейся с горячо любимым мужем, лёжа в постели, так как чувствовала себя неважно последние пару дней, мучимая тем, же, недомоганием, что и Мейлимах Хатун, из-за чего по гарему Султана Селима даже поползли робкие предположения о том, что их достопочтенная Валиде Султан, возможно, тоже находится в, весьма деликатном положении. Вот только юноша всё равно возвращался к дражайшей Санавбер под её тёплое ласковое «крылышко», собственно, как и в это солнечное морозное утро, он сразу после того, как выпроводил от себя Нурбану, вышел в дворцовый сад, где, удобно сидя в небольшом парчовом шатре на серебряном троне, напоминающим диван с, заведомо, положенными стражниками, мягкими подушками с парчовыми и бархатными наволочками рубинового и пурпурного цвета перед небольшим круглым столом с различными, ароматно пахнувшими, яствами, вызывая аппетит, но, облачённым в роскошные парчовые тёплые одеяния, возлюбленным супругам не было до них никакого дела из-за увлекательной душевной беседы об отношениях Селима с его гаремом, что было Санавбер, крайне неприятно, не говоря уже о том, что болезненно, ведь она любила мужа так искренне, преданно и нежно, что лишь одна мысль о том, что он делит ложе с другими женщинами, пронзало её трепетную душу с сердцем, подобно острому кинжалу, заставляя их, страдать и кровоточить. --Санавбер, ты, же, прекрасно знаешь о том, что Нурбану с Мейлимах, всего лишь мои фаворитки. Ты, же, совсем другое дело. Я люблю тебя больше жизни и считаю душевным другом, которого глубоко уважаю!—понимающе вздохнув, произнёс юноша, заметив то, как внезапно погрустнела его дражайшая возлюбленная, в связи с чем, ему, непреодолимо захотелось, немедленно утешить её, что он и сделал, ласково гладя девушку по бархатистым, разрумянившимся на лёгком морозе, щекам, из-за чего она вся затрепетала от, испытываемых ею, приятных ощущений, из-за чего смущённо отвела от возлюбленного застенчивый взгляд и, скромно улыбаясь, тяжело вздохнула: --Ни о чём, не беспокойся, жизнь моя! Я всё понимаю и не ропщу, да и… Юная девушка не договорила из-за того, что, в эту самую минуту, к ним из, занесённой пушистым снежным ковром, розовой аллеи по небольшой узенькой тропинке царственно вышла достопочтенная Хюррем Султан, красивое лицо которой озаряла доброжелательная улыбка, не укрывшаяся от внимания юной супружеской возлюбленной пары, почтительно кивнувшей ей, что позволило молодой Валиде подойти к ним и пожелать доброго дня, после чего, между ними всеми продолжилась доброжелательная душевная беседа. А между тем, уже успевшая, привести себя в благопристойный вид, венецианская черноволосая и зеленоглазая бестия по имени Нурбану, которая, сейчас облачилась в роскошное парчовое тёмно-зелёное платье с атласными рукавами и драпированным лифом, стояла по среди мраморного, залитого яркими солнечными лучами, коридора, душевно беседуя с преданной рыжеволосой служанкой Зулие, обладающей невзрачной внешностью с веснушками на лице, но с пышными формами, одетой в простенькое розовато-коричневое платье о том, что юный Повелитель совсем не любит Нурбану, что очень сильно огорчало юную венецианку, которая пламенно любила его так сильно и преданно, что готова была беспощадно сокрушить всех врагов Селима и своих, стоявших на пути к заветному долгожданному счастью и вершине благоденствия. --Всему виной Санавбер Султан, Зулие! Ведь это из-за неё Повелитель не замечает меня, относясь с холодным равнодушием! Вот только я ничего не могу изменить и предпринять для её устранения! Кто я такая для того, чтобы желать смерти истинной и благородной Султанше с добрым сердцем и чистой, словно родниковая вода, душой! Простая рабыня и бастард, не нужная никому: ни родителям, ни возлюбленному!—печально вздыхая, делилась со служанкой юная девушка, огромные и, обрамлённые густыми иссиня-чёрными ресницами, изумрудные глаза которой выражали невыносимую душевную печаль, что послужило для преданной, не говоря уже о том, что очень аккуратной и хитрой служанки сигналом к решительным действиям, в связи с чем, она понимающе вздохнула и заговорила очень тихо, вернее так, чтобы её смогла услышать лишь только одна Нурбану: --Вам стоит лишь приказать мне, и я сделаю так, что этим вечером Санавбер Султан вместе с Мейлимах Хатун отправятся в лучший мир, а именно к предкам. Я сделаю всё так, что никто Вас даже и не заподозрит.—чем заставила свою госпожу, внезапно выйти из душевной печали и ошалело уставиться на служанку, не учтя одного, что, в эту самую минуту, к ним бесшумно подошли, вернувшиеся с прогулки по дворцовому саду, венценосные супруги Селим с Санавбер Султан, став невольными свидетелями, весьма щекотливого разговора обеих заговорщиц, чем пара оказалась возмущена до такой степени, что Селим не захотел это умолчать и, обличительно смотря на фаворитку пристальным взглядом, в котором читалось невыносимое разочарование, испытываемое им, по отношению к дражайшей фаворитке, произнёс: --Давно, ли ты стала такой коварной и жестокой, Нурбану?! Очень жаль, что жажда власти отравила тебе разум на столько, что ты, отныне, стала мне отвратительна! Я не желаю больше ни видеть и не слышать тебя! Между нами всё кончено!—и не говоря больше ни единого слова, продолжил свой путь вместе с возлюбленной Баш Хасеки, успевшей, бросить на подругу взгляд, полный искреннего сожаления с разочарованием, провожаемые изумрудным взглядом самой Нурбану, словно умоляющей возлюбленного с подругой: «Селим! Санавбер! Простите меня за грешные мысли! Меня бес попутал! Только в мыслях у меня, вовсе не было никакого коварства!»--в связи с чем и от понимания того, что счастье ускользает от неё, Нурбану кинулась за ними в след со словами невыносимого отчаяния: --Селим! Санавбер Султан! Прошу вас, позвольте мне объясниться! Вот только в ответ ей было их полное безразличие, с которым венценосная пара даже и не подумала замедлить шаг, хотя они и слышали слова Нурбану Хатун, полные искреннего сожаления, оставляя её одну, стоять и со слезами на глазах потерянно смотреть им в след.