Лишь только вместе, мы, всё, преодолеем.

Персидская Империя. Тибриз. Султанский дворец. А между тем, не пожелавшая, мириться с печальной участью, ушедшей в глубокое забвение, наложницы, неукротимая Нурбану Хатун, облачённая, сегодня в сиреневое атласное, обшитое гипюром, платье, рискуя, навлечь на себя ещё больший султанский гнев, способный, погубить её, окончательно, на свой страх и риск, подошла к главным покоям и уже вознамерилась войти в них, но оказалась остановлена стражниками, объявившими ей о том, что Повелителя нет в покоях, так как он находится с Баш Хасеки Санавбер Султан, но юная венецианка расценила их бесстрастные слова за отговорку, которой она не поверила и, настоятельно потребовала, впустить её во внутрь, не желая, слушать никаких их здравых и разумных убеждений, из-за чего между ней и стражниками возник небольшой, но, очень эмоциональный спор, невольной свидетельницей которого стала, бесшумно приблизившаяся к главным покоям, Валиде Хюррем Султан, сопровождаемая верными молоденькими рабынями. --Нурбану Хатун, ты, что совсем стыд потеряла, раз посмела нарушить приказ Повелителя и пришла сюда?! Тебе жить надоело?!—привлекая к себе внимание венецианки, грозно окликнула её Хюррем Султан, тем-самым остужая пыл дерзкой девчонки, которая, мгновенно опомнившись, почтительно ей поклонилась и отважно произнесла: --Если хотите, можете, сейчас, же, приказать казнить меня, Валиде! Так вы избавите меня от душевных мук и невыносимой тоски по любви нашего Повелителя, жизнь без которого мне всё равно не мила!—чем ввела достопочтенную и всемогущую Валиде в лёгкое потрясение и глубокую мрачную задумчивость о том, что юница не так, оказывается, проста, как Султанша привыкла считать, всегда, а настоящий борец за своё счастье, в связи с чем, понимающе вздохнула и мудро распорядилась, но уже более мягким тоном: --Возвращайся в покои, Нурбану и жди моего известия о переговорах с Повелителем, касаемо тебя!—что прозвучало, как дружеский, вернее даже наставленческий совет, к которому юная несчастная девушка прислушалась и, почтительно откланявшись Валиде, ушла, провожаемая её мягким доброжелательным и, в какой-то степени, благодарственным, взглядом. Вот только за несчастной юной девушкой так никто и не пришёл из гаремных служащих для того, чтобы отвести её к Селиму, но она всё равно смиренно ждала и надеялась, хотя минуты и часы тянулись неумолимо медленно, вернее даже мучительно тихо, от чего складывалось ощущение, словно время остановилось, но, вот, наконец-то, в скромные покои Нурбану, беззвучно открылись створки дубовых дверей, и во внутрь осторожно вошла, облачённая в тёмно-зелёное шёлковое платье, её подруга Мейлимах Хатун лишь для того, чтобы успокоить девушку добросердечными словами о том, что она совсем не обижается на неё за интриги, проводимые лишь из ревности, а, наоборот, прекрасно понимает её чувства с душевными терзаниями, но юной венецианке от этого было совсем не легче, а наоборот, даже ещё сквернее, в связи с чем она печально вздохнула и горько заплакала, прекрасно понимая о том, что Валиде дала ей надежду лишь для того, чтобы та покорилась и, перестав, скандалить, вернулась к себе и затихла, подобно мышке, хорошо чувствовавшей, нахождение неподалёку, злобной кошки, готовой в любую минуту безжалостно съесть её. Только Нурбану была совсем не из числа таких смиренных особ, в связи с чем, решительно встала с парчовой тахты, на которой сейчас сидела и, стремительно выйдя из покоев, отправилась обратно к главным покоям, сказав подруге на прощание, лишь одно: --Прощай, Мейлимах! Возможно, мы больше никогда с тобой не увидемся, так как меня, скорее всего, сегодня казнят и бросят в море, но сидеть в неведении и ждать того, что Повелитель меня забудет, окончательно, я тоже больше не могу!—чем шокировала подругу ещё больше, заставив, очень сильно встревожиться, хотя и понимала, что разубеждать Нурбану, бессмысленно, да и за безграничную любовь с счастьем, необходимо, отчаянно бороться всеми доступными средствами, но ни за что ни сидеть и и не ждать «у моря погоды». Молодые люди встретились возле главных покоев, когда юный Султан возвращался из собрания с визирями. Конечно, он оказался очень сильно удивлён дерзостью наложницы, которой он приказал находиться в самых дальних покоях гарема до тех пор, пока она, вновь ему ни понадобится, а точнее, пока Селим ни простит её. Вот только Нурбану, рискуя, нарваться на его гнев, нарушила этот приказ, прибежав к нему и настаивая на позволении поговорить с ней, что пришлось ему по душе, ведь девушка, как он хотел на это надеяться, уже осознала свою ошибку, не находя себе места от, снедаемого её всю, одиночества с его ледяным безразличием, что, просто сводило её с ума, заставляя мучиться так, как грешник в аду, хотя, возможно, это и был её ад, ведь такая хрупкая и нежная особа, как Нурбану, которая, лишь кажется сильной, без любви и внимания избранника, готова зачахнуть в любой момент, в связи с чем, Селим, тяжело вздохнул и предложил ей войти в покои для того, чтобы никто не смог, помешать им поговорить по душам. Обрадованную долгожданной благосклонностью возлюбленного, Нурбану не нужно было долго упрашивать. Она впорхнула в покои, подобно бабочке на, манящий её ярким блеском с приятным теплом, огонёк и едва не обожглась от ледяных, полных огромного душевного безразличия слов юного Властелина, обращённых к ней: --Надеюсь, ты осознала и раскаялась за свои ошибки, которые ты, хотя ещё не свершила, но тщательно продумывала, Нурбану?—возвращая её с небес на грешную землю, обличительно спросил он девушку, пристально смотря на неё и заставляя её, судорожно сглотнуть, от чувства скованности и понимания того, что все усилия, вернуть любимого могут обернуться прахом, из-за чего она робко подняла на него, излучающие невыносимую боль, изумрудные глаза, обрамлённые густыми шелковистыми иссиня-чёрными ресницами, и измождённо выдохнула, готовая в любую минуту рухнуть к его мускулистым стройным ногам, надёжно скрытым под плотной тканью шёлковых шаровар и длинной рубахи в пол: --Да, Повелитель сердца моего и души! Отныне, я буду тише воды и ниже травы, совсем, как мышка! Только умоляю вас об одном, не обделяйте свою рабыню по имени Нурбану любовью и вниманием, иначе она зачахнет от невыносимой душевной тоски и умрёт, одинокая и никому не нужная!—говоря эти, полные огромной искренности и невыносимого отчаяния, слова, юная девушка почувствовала то, как из её ясных глаз, вновь полились по бархатистым щекам тонкими прозрачными солёными ручьями горькие слёзы, перед чем светловолосый юноша не смог устоять и, понимающе тяжело вздохнув и не говоря ни единого слова, заключил Нурбану в заботливые объятия, которая не смогла больше сдерживать бурных чувств и расплакалась, прижавшись мокрым раскрасневшимся лицом в его мужественную, внушающую уверенность в себе и полную защищённость, мускулистую грудь, до сих пор не веря в то, что её дражайший возлюбленный простил её и больше не сердится. Так и было на самом деле. Селим, действительно, больше не злился на свою Нурбану. Напротив, он, вновь, начал испытывать к ней огромную и, идущую из чистого сердца, трепетную нежность к ней, благодаря чему, сам того не заметил, как плавно воссоединился с ней в долгом, полном огромной страсти, бесконечном поцелуе, во время которого трепетная душа юной наложницы воспарила к небесам от безграничного счастья. А между тем, к главным покоям царственной мягком походкой, бесшумно подошла, облачённая в парчовое синее с сиреневатым оттенком платье с прямыми атласными рукавами, Санавбер Султан, пребывающая в весьма обеспокоенном душевном состоянии, ухудшимся ещё больше от того, что, вышедший ей на встречу, хранитель главных покоев Идрис-ага, двадцатилетний черноволосый парень богатырского телосложения, почтительно ей поклонился и сообщил о том, что Повелитель не сможет её принять по причине того, что проводит время с Нурбану Хатун, своей дражайшей фавориткой, из-за чего юная Баш Хасеки оказалась, одновременно удивлена, ведь, как она знала, её подруга, излучающая свет, уже неделю, как находится в немилости у Селима с их достопочтенной Валиде Хюррем Султан, но, а с другой стороны, окончательно убитая горем, Санавбер пришла к любимому мужу для того, чтобы сообщить ему печальную новость о, неизвестно откуда, взявшейся, болезни у их малышей, в связи с чем, всё поняла и, грациозно развернувшись, потеряно побрела обратно в гарем, бесшумно плача от безысходности, обречённости и с пониманием того, что шустрая венецианская рабыня, постепенно осуществляет свою коварную затею, приложить все усилия для того, чтобы отправить Баш Хасеки Санавбер в небытие вместе с забвением, что заставило прекрасную юную девушку горько усмехнуться, что ни укрылось от музыкального слуха, вышедшей из главных покоев, Нурбану Хатун, окрылённой безграничным счастьем, отчётливо просматривающимся в её изумрудных выразительных бездонных, как омуты, глазах, что продлилось до тех пор, пока она ни заметила внезапную понурость Баш Хасеки, из-за чего стремительно подошла к ней и, почтительно ей поклонившись, встревоженно спросила: -- Что случилось, Султанша, раз это так сильно печалит Вас?—чем вызвала горькую усмешку у Санавбер, с которой она окинула презрительным бирюзовым взглядом соперницу и небрежно бросила: --А тебе не всё равно, Нурбану?! Радуйся, ведь ты скоро станешь следующей Баш Хасеки, ведь мои малыши, как и Мейлимах, наверное, уже предстали перед Аллахом, пока я с тобой тут, выясняю отношения, деля Селима!—вызвала у собеседницы искреннее негодование, натолкнувшее её на жуткую мысль о том, что, скорее всего к внезапной болезни Михришах Султан, Шехзаде Мурада и Мейлимах Хатун причастна Зулие Хатун, что бросило юную венецианскую икбаль в дрожь, которую ей с большим трудом удалось скрыть от, приковавшей к ней внимание, Султанши, пытающейся, узнать о том, о чём думает, пришедшая в ужас, Нурбану, но та, словно закрылась от неё невидимым надёжным эмоциональным щитом. --Госпожа, ну зачем вы со мной так не справедливы?! Я, же всегда нахожусь на вашей стороне?! Да и вам нечего отчаиваться! Малыши с нашей дражайшей Мейлимах, непременно поправятся! Давайте, лучше вместе будем в это верить и молиться!—не в силах скрыть, одолевшее её горькое разочарование, вызванное несправедливыми обвинениями, печально вздохнув, но вовремя взяв себя в руки, так как сейчас было не время для обид, подбадривающе, посоветовала ей она, проявляя искреннее внимание с участием, благодаря чему, смягчила Султаншу и внушила, пусть даже слабую, но надежду на на благополучный исход, развеявшуюся лишь тогда, когда они вместе пришли в дворцовый лазарет, где и услышали от главной дворцовой лекарши печальное известие о смерти малышей с Мейлимах Хатун, из-за чего весь султанский дворец погрузился в глубокую скорбь. Вот только, измождённая морально и физически, Нурбану Хатун вернулась с траурных мероприятий в свои покои и, дала, ничего не понимающей и активно занимающейся обычными повседневными делами, Зулие, звонкую пощёчину, от которой та потрясённо уставилась на разгневанную, не известно чем, госпожу, потирая рукой, пылающую от удара, бархатистую щеку, залившуюся пунцом. --Госпожа, ради Господа Бога, пожалуйста скажите мне, в чём я провинилась перед вами, ведь я всегда делаю лишь то, что полезно для вашего благополучия с возвышением?!—постепенно собравшись с мыслями и разочарованно надув пухлые губки, осведомилась молоденькая служанка, в карих глазах которой заблестели слёзы. Вот только они совсем не растрогали Нурбану, а, напротив, заставили ещё пуще прежнего, взвиться и накинуться на рабыню с возмущённой тирадой: --Да, кто ты такая и как ты посмела лишить жизни, ни в чём неповинных детей с беременной девушкой, Хатун?! Тебе, что, жить надоело?! Так я, немедленно пойду к Валиде Султан и расскажу ей о твоих проделках!—что мгновенно привело, до слепого фанатизма преданную ей, Зулие в чувства, разбудив в ней инстинкт самосохранения, благодаря которому, она воинственно посмотрела на Нурбану и вызывающе бросила ей, угрожающе шипя при этом, подобно гремучей змее: --Если вы так поступите со мной, вам тогда, тоже не жить, ведь на допросе я, непременно признаюсь в том, что это именно вы отдали мне приказ по уничтожению султанских детей с икбаль.—благодаря чему, юную госпожу, излучающую свет, вначале, всю передёрнуло от омерзения, а потом бросило: то в жар, то в холод, ведь желание жить в ней оказалось на столько велико, что совсем не удивительно, если учитывать то, что юный красавец-султан стал, всё чаще проявлять к ней искренние: заботу и любовь с нежностью, как и душевное доверие, чего от рождения знатной венецианке лишаться не хотелось, в связи с чем, она не нашла ничего лучше, кроме, как, не говоря ни единого слова, мгновенно схватиться за золотой канделябр, стоявший на тумбочке, и нанести им несколько сильных ударов по рыжеволосой голове Зулие Хатун, что стало для той полной неожиданностью. Она даже не успела ничего понять, как её грешная душа оставила бренное, но очень соблазнительное тело, бесшумно и плавно упавшее к ногам, ошеломлённой до глубины души, Нурбану, вынуждено, испачкавшейся в крови собственной служанки. --Что, же, ты сотворила, Нурбану?!—ошарашенно воскликнула, вошедшая в покои к султанской икбаль Нургуль-калфа, темноволосая девушка двадцати-трёх лет, являющаяся гречанкой по происхождению, благодаря чему, до сих пор находящаяся в глубоком оцепенении, наложница вышла из него и, мгновенно опомнившись, быстро пролепетала: --Эта, потерявшая разум, Хатун отравила малышей Повелителя и Мейлимах Хатун, а сейчас, прекрасно зная о том, что я не оставлю такое страшное преступление безнаказанным, напала на меня и вознамерилась…—, но не договорив, лишилась чувств, распластавшись на, расстеленном на полу, дорогом пёстром ковре с длинным шелковистым ворсом по мягкости, напоминающим свежую луговую траву. А между тем, что касается юной главной султанской Хасеки Санавбер Султан, она, восприняв смерть новорожденных детей никак иначе, как за жестокое испытание безжалостной судьбы, не стала ни на кого из дворцовых и семейных бросаться с обвинениями, предпочтя отправиться в главные покои для того, чтобы утешить возлюбленного мужа заботливой лаской с нежностью, прекрасно понимая, что ему сейчас, тоже, очень больно на душе. Так и вышло. Находящийся в одиночестве, юный Падишах был глубоко погружён в невыносимую скорбь по маленьким детям и икбаль, в связи с чем приказал преданному хранителю покоев, никого, кроме дражайшей Санавбер, к нему не впускать, а сам сел на парчовой тахте, не обращая внимания даже на то, как за окнами великолепного ажурного дворца, плавно сгустились тёмно-голубые и синие сумерки, ознаменуя собой, воцарение морозного вечера в законных правах, при этом в ясных бирюзовых глазах юноши заблестели предательские горькие слёзы, тонкими прозрачными ручьями, медленно стекающие по гладким, как атлас, щекам, а мужественные мускулистые плечи сотрясались от беззвучных рыданий, из-за чего ему пришлось, инстинктивно спрятать от всех посторонних лицо в ладонях, но это не помогало, ведь хрупкая, словно хрусталь, измождённая душа терзалась невыносимыми страданиями от, понесённой, ещё вчера утром, ничем невосполнимой утратой. Именно в таком жалком состоянии, возлюбленного застала, бесшумно войдя к нему в великолепные покои, юная главная Хасеки, почтительно ему, поклонившаяся в знак искреннего глубочайшего почтения и печально выдохнувшая: --Селим!—что вывело парня из скорбного забвения, заставив, мгновенно собраться с мыслями и, ловко смахнув с лица горькие слёзы, плавно поднять на возлюбленную, покрасневшие от недавних рыданий, доброжелательные, но полные невыносимой душевной боли, голубые глаза и со вздохом отрешённости: --Санавбер!—плавно подняться с тахты и разомкнуть перед ней широкие крепкие объятия, в которые юная Султанша медленно, но очень уверенно вплыла, после чего юная супружеская пара, не говоря друг другу ни единого бодрящего слова, воссоединилась в долгом, полном неистовой страсти, жарком поцелуе, решив, что лучше пусть вместо слов за них всё скажет их безграничная головокружительная любовь, которая и послужила для них самым действенным утешением, во время чего, они сами того, не заметив, полностью разделись и, нагими пройдя на широкое, скрытое от посторонних глаз плотными вуалями золотого газа и синей парчи с золотой шелковистой бахромой, ложе, забылись на его бархатном покрывале с мягкими подушками в головокружительных ласке и акте любви, во время которых не уступали друг другу в пламенной неистовости, не знающих пощады и превратившей их приятное занятие в любовную битву, напоминающую безжалостный морской шторм, крушащий всё подряд на своём пути и обращающий в руины с щепками, что продлилось ровно до тех пор, пока возлюбленные, запыхавшиеся и истекающие потом, не говоря уже о том, что разрумяненные, подобно, свежим и испечённым только что в печи пряникам, ни отстранились друг от друга, удобно устроившись на подушках и приводя мысли в порядок вместе с учащённым сердцебиением. --Ничего, любовь моя! Вместе мы преодолеем любое самое страшное и невыносимо тяжёлое испытание, ведь, не зря, же в народе говорится о том: «Что нас не убивает, то делает нас намного сильнее, выносливее и взрослее, развеивая романтический туман грёз и возвращая на грешную землю!»--придя, наконец, в себя, мудро рассудила юная девушка, удобно устроившись на обнажённой груди мужа и добровольно утопая в его ласковой, но до сих пор полной невыносимой душевной печали, бездне голубых глаз, из-за чего Селим лишь, вновь, тяжело вздохнув: --Хотелось бы, чтобы мы перестали нести потери наших горячо любимых близких, милая моя Санавбер!—плавно припал к её сладким, как спелая земляника, алым губам с неистовым долгим поцелуем. Она полностью согласилась с ним и самозабвенно ответила на каждый поцелуй взаимным пылом, благодаря чему их, вновь накрыла ласковая тёплая волна головокружительной беспощадной страсти. Амасия. Дворец Шехзаде Мустафы. А, в это, же самое время, что касается Шехзаде Мустафы, то он уже крепко спал в постели своих, шикарно обставленных, покоях, скрытый плотной тканью воздушного, как невесомое облако, парчовым зелёным и серебристым гипюровым балдахином, одетый в шёлковую тёмно-синюю пижаму, что продлилось не долго, ведь, в эту самую минуту, стоявшие по ту сторону, стражники, бесшумно открыли деревянные створки арочной двери, пропуская внутрь, облачённую в светло-салатовое шёлковое, обшитое блестящим гипюром, платье, Баш Хасеки Эфсун Султан и, смиренно дождавшись момента, когда она вошла, так, же бесшумно закрыли дверь, оставляя пару наедине друг с другом, хотя и успели заметить то, что девушка была чем-то очень сильно взволнованна, но сделали вид, что это их совсем не касается, а между тем, юная Султанша грациозно подошла к постели возлюбленного и, раздвинув вуаль балдахина, принялась осторожно будить мужа. --Мустафа, вставай! Не время спать!—чуть слышно просила она его, благодаря чему молодой мужчина, сладко потянулся и, нехотя распахнув серые, как хмурое небо, глаза, ничего не понимая, уставился на возлюбленную, но, заметив её внезапную и, неизвестно откуда взявшуюся, встревоженность, ещё сонным голосом осведомился: --Эфсун! А что, собственно случилось такого экстраординарного, раз это требует моего срочного пробуждения?—благодаря чему девушка вздохнула с огромным облегчением и ничего, не скрывая, ответила, словно на выдохе: --Только что во дворец прибыл наш Достопочтенный Повелитель! Он сейчас встретился с Вашей Валиде в её покоях! Они беседуют, а меня отправили к вам!—благодаря чему, сонливость в самом старшем Шехзаде, как рукой сняло, в связи с чем, он мгновенно выбрался из постели и, отправив слугу за одеждой, а сам погрузился в глубокую мрачную задумчивость о том, как станет отчитываться перед отцом о покойном персидском наследнике из династии Сефивидов, которого, поначалу принял у себя, а потом казнил, приказав, отравить, но не учёл одного, что в несчастного влюбилась его дражайшая младшая сестра Разие, трепетное сердце которой, оказалось разбито в дребезги, но смутно надеялся на понимание отца, что ни укрылось от внимания Эфсун, которая, понимающе вздохнула и, подойдя к мужу ближе, принялась ласково поглаживать его по щекам, тихо приговаривая: --Не беспокойтесь, Шехзаде! Как я поняла, Повелитель находится в приподнятом, вернее даже шутливом, настроении. Он, непременно выслушает вас и поймёт. Только наберитесь терпения со смирением и не заговаривайте первым. Ждите позволения на объяснения.—и, не говоря больше ни единого слова, самозабвенно принялась целовать любимого в мягкие губы, благодаря чему, он постепенно расслабился и, полностью успокоившись, доверился чувствам, а именно их бурному течению. Эфсун Султан ошиблась лишь только в том, что в покоях валиде Махидевран Султан, которая, в данный момент душевно разговаривала с Повелителем о том, что было бы не плохо, выдать уже, наконец, их дочь Разие замуж за Экина-агу, служащего у Шехзаде Баязеда наставником по боевым искусствам, а также оруженосцем, при этом Султан Сулейман и его Хасеки стояли посреди просторных покоев с золотыми колоннами и лепниной многочисленной, не обращая внимания на лёгкое медное мерцание, горящих в медных канделябрах, свечей, не говоря уже на тихое потрескивание дров в камине, обволакивающим пару приятным теплом, что нельзя было сказать о, находящейся немного в стороне от родителей, самой красавицы Разие. Которая оказалась, далеко не в восторге от решения отца с матерью, относительно предстоящей свадьбы, которую, Повелитель решил провести в Топкапы, для чего и решил забрать с собой неукротимую честолюбивую дочь сразу после того, как разберётся со всеми делами здесь в Амасии. --Я не выйду замуж не только за этого оруженосца, но и ни за кого вообще!—непреклонно заключила упрямая девушка, встав в позу и воинственно смотря на родителей, чем и привела их в праведный гнев, ярко выражающийся в грозном взгляде Великолепного Султана, решившего переложить вразумительную беседу с бунтаркой на её достопочтенную мать, из-за чего, не говоря ни единого слова, царственно развернулся и отправился к старшему сыну, оставляя, провожающую его нежным взглядом «весеннюю розу» наедине с Разие, на которую и накинулась Махидевран сразу после того, как за их Властелином закрылись створки двери, предварительно дав дочери отрезвляющую звонкую пощёчину, эхом отдавшуюся в ушах ошеломлённой девушки. --Хватит бунтовать, Разие! Смирись и покорись Высочайшей воле нашего Повелителя! Перестань уже горевать по своему персу! Сколько можно! Возьмись уже за голову и начни думать о будущем! Лучше создай собственный семейный очаг!—бушевала на дочь «весенняя роза», не обращая внимания на её, обиженно надувшиеся соблазнительные алые губки и заблестевшие в ясных серых глазах горькие слёзы, постепенно скатывающиеся по бархатистым щекам тонкими прозрачными ручьями, но девушка не захотела сдаваться и бросила матери в, покрасневшее от гнева, лицо: --Да как вы не можете понять, что я недавно потеряла моего горячо любимого жениха. Которого убили именно вы с Мустафой по молчаливому согласию Повелителя?! А теперь вы, дружно толкаете меня в объятия к какому-то безродному оруженосцу!—что напоминало крик невыносимого отчаяния, после чего убежала прочь вся в слезах и ничего не видя перед собой, но провожаемая потрясённым взглядом своей валиде, одетой в парчовое платье брусничного цвета, обшитое гипюром. Тибриз. Персидская Империя. Но, а с первыми лучами солнца, дерзко проникшими во все помещения великолепного султанского дворца, озарив их ярким золотисто-медным светом, слепящим глаза и заставляющим чихать, одетый в светлую, почти белоснежную шёлковую пижаму, юный Султан Селим проснулся от того, что почувствовал себя одиноким и покинутым, так как рядом с ним не оказалось его дражайшей возлюбленной Санавбер, с которой ещё несколько часов тому назад, неистово занимался любовью, что показалось ему странным, в связи с чем, он нехотя открыл ещё сонные голубые глаза и с разочарованием, смешанным с негодованием принялся осматриваться по сторонам, смутно надеясь, найти, наконец, возлюбленную, что и сделал незамедлительно, ведь, облачённая в синюю сорочку с кружевным лифом и в халат-кимоно, Санавбер никуда не ушла, а стояла перед большим овальным зеркалом в золотой раме и, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, расчёсывала серебряным гребнем густой шёлк золотистых длинных волос, что продлилось, ровно до тех пор, пока юная Султанша ни встретилась взглядом, полным огромного обожания, с мужем, благодаря чему, одарила его очаровательной пленительной улыбкой, выдохнув лишь одно: --Доброе утро, мой Повелитель!—что заставило парня всего затрепетать от, переполнявшего его всего, нового порочного возбуждения, из-за которого его лицо залилось румянцем лёгкого смущения, с которым он тихо вздохнул, но, не говоря ни единого слова, бесшумно выбрался из постели и, подойдя к жене сзади, заключил в нежные объятия и прошептал ей на ухо, обдавая ровным горячим дыханием: --Я снова хочу тебя, моя красавица!—из-за чего юная девушка, тоже затрепетала, чувствуя, как учащённо забилось в соблазнительной упругой груди её измученное бесконечными душевными страданиями, хрупкое, словно горный хрусталь, отзывчивое сердце, что заставило Санавбер судорожно сглотнуть, ведь она желала того, же, самого, что и её любимый, в связи с чем девушка плавно обернулась и бережно обвила мужественную его шею изящными руками, но, а затем, добровольно утонув в ласковой голубой бездне глаз мужа, выдохнув с загадочной улыбкой: --Я, тоже тебя очень сильно хочу, Селим!—после чего, не говоря больше ни единого слова, принялась с неистовой страстью целовать его в тёплые мягкие губы и безжалостно снимая с него и с себя одежду на протяжении всего пути до их постели, где они, вновь легли на мягкую перину, надёжно скрытую под шёлковой простынёй и парчовым покрывалом, где самозабвенно принялись отдаваться головокружительным ласкам с жаркими бесконечными поцелуями, постепенно заполняя просторные покои единогласными сладострастными стонами, не уступая друг другу в пламенности с неистовостью и, совершенно забыв про ход времени, которое для них, словно остановилось, что продлилось до тех пор, пока возлюбленные, вновь, запыхавшиеся, счастливые и разрумяненные, ни отстранились друг от друга, упав на мягкие подушки, обливаясь потом и не обращая внимания на бешеный стук сердца, готового в любую минуту выскочить из груди. Вот только возлюбленная пара ничего не подозревала о том, что, в эту самую минуту, в Амасии, достопочтенный Султан Сулейман встретился со своим старшим сыном Шехзаде Мустафой в покоях самого престолонаследника, где отец и сын, простояв немного в крепких мужских объятиях, нехотя разомкнули их и принялись серьёзно, не говоря уже о том, что сконцентрировано обсуждать все их, государственно важные дела, а именно длительное нахождение персидского принца Исмаила в гостях у Мустафы, закончившееся смертью парня от яда, который тому приказал дать старший Шехзаде, в мерах предохранения Мустафы от праведного гнева Повелителя, что привело к невыносимым душевным страданиям, пламенно влюблённой в Исмаила, Разие Султан, из-за чего Султан Сулейман не знал того, как ему поступить: радоваться действиям старшего сына, либо наоборот, строго поругать его и в наказание услать в самый дальний санджак, в связи с чем, он понимающе тяжело вздохнул и заключил, мудро рассудив: --Конечно, мне следовало бы разгневаться на тебя за самоуправство в отношении Шехзаде Исмаила, Мустафа, ведь ты уже поступил неразумно, согласившись приютить его вместо того, чтобы изловить и казнить, как смутьяна и угрозу благополучия, отныне обеим нашим империям, но с другой стороны ты поступил более обдуманно, решив, держать его под присмотром, следя за каждым шагом, действием и мыслями вражеского престолонаследника, а в последствии приказав слуге, лишить его жизни, хотя и тайно, под покровом ночи, не поддавшись ни на какие провокации, устроить вооружённое восстание, либо пойти войной на среднего брата, успешно и справедливо правящего Персией для дальнейшего жестокого свержения с безжалостной кровопролитной расправой, что, наверняка, затевалось Исмаилом.—благодаря чему, уже не знающий того, какой реакции ждать от венценосного отца-Повелителя, Шехзаде Мустафа, едва слышно вздохнул с огромным облегчением, что ни укрылось от внимания, стоявшего возле парня, Султана Сулеймана, добродушно усмехнувшегося в ответ на реакцию старшего сына, с пониманием переглянувшегося с дражайшей Баш Хасеки Эфсун Султан, находящейся всё это время в тени и в стороне от мужа с их Властелином, утопая в ярких золотых солнечных лучах, дерзко проникших во все просторные помещения главного дворца провинции Амасия, согревающих всё вокруг приятным, еле заметным теплом. --А как там мой дражайший брат Шехзаде Селим, Повелитель, ведь его Баш Хасеки должна была вот-вот сделать его отцом? Она ещё не родила?—участливо поинтересовался старший Шехзаде, тем-самым, меняя тему на более позитивную и приятную, что заставило достопочтенного справедливого великолепного Султана, понимающе вздохнуть и, ничего не скрывая объявить: --Ты угадал, Мустафа! Баш Хасеки Шехзаде Селима благополучно произвела на свет двух очаровательных малышей: Шехзаде Мурада и Михришах Султан, три недели тому назад. Я лично благословил их и дал имена. Только отныне твой брат Селим, вовсе не Шехзаде, а полноправный Султан Персидской Империи. Поэтому он самопроизвольно и автоматически вышел из вашей общей братской борьбы за трон Османской Империи.—что вызвало вздох искреннего восхищения и радости у Мустафы с его возлюбленной, бесшумно вышедшей из тени и подошедшей к мужу, которого юная Султанша, осторожно взяла за руку, благодаря чему, пара, вновь переглянулась между собой, сияя восторженной доброжелательной улыбкой, после чего между отцом и сыном состоялся, весьма душевный разговор о том, что удалось Мустафе выяснить, относительно, якобы порочной связи, возникшей между Хасеки Хюррем Султан и Ибрагимом Пашой в стенах дворца слёз, плодом которой стал Селим. Мустафа прекрасно понял достопочтенного отца и, ничего от него не скрывая, признался в том, что лично допросил всех свидетелей тайных встреч пары и выяснил самое важное—Хюррем Султан приехала во дворец плача уже беременной от Повелителя, но из-за обиды на него и всё окружение покойной валиде Айше-Хавсы, отправившей несчастную молодую женщину в ссылку по несправедливому обвинению, решила скрывать весьма деликатное положение, а Ибрагим Паша, всего лишь дружески и наставленчески поддерживал её на то, чтобы Хюррем Султан не падала духом и не бунтовала против правящей семьи, так как это бесполезно, из-за чего Султан Сулейман, весь переполненный огромным облегчением, аж не смог сдержаться от слёз и дал им волю, хотя и беззвучно. Персидская Империя. Тибриз. Неделю спустя. В этот февральский ясный безоблачный день, юный Султан, как обычно он любит это делать еженедельно, переоделся в простого горожанина и в сопровождении надёжной охраны отправился прогуляться по рынку для того, чтобы душевно побеседовать с торговцами-ремесленниками и обычными прохожими о том, что они думают о его правлении и есть, ли у них какие жалобы с пожеланиями, но какого, же было его удивление, когда он увидел, дерущуюся с работорговцами и их помощниками, молоденькую белокурую девушку с ангельской внешностью: светлой, почти белоснежной кожей, выразительными светлыми глазами, обрамлёнными густыми шелковистыми ресницами, горделиво вздёрнутым носиком и пухлыми губками, облачённую в дорожное тёмно-зелёное бархатное платье, но отлично владеющей мечом, словно она прожила всю жизнь в кругу воинов-мужчин, благодаря чему, отчаянно пытающиеся, её захватить врасплох мужчины, терпели неудачу и отскакивали так, словно ошпарившись крутым кипятком, что очень сильно и до глубины души позабавило юного Султана, не удержавшегося от весёлого добродушного смеха, не укрывшегося от внимания, нападающих на девушку, коренастых мужчин, главный из которых, окинул парня, крайне недовольным взглядом и грозно бросил ему: --Над чем это ты, интересно смеёшься, юнец?! Иди своей дорогой и не мешай мне с моими подчинёнными ловить, проданную нам пиратами, захваченную ими в плен, венгерскую принцессу Оливию Бетлен!—что очень сильно не понравилось юному Падишаху, заставив его, мгновенно обнажить свой султанский меч и кинуться на обидчика, предварительно сбросив с себя плащ с глубоким капюшоном, тем-самым открывая всем присутствующим, истинное лицо с грозными словами: --Да, как ты, презренный раб, смеешь разговаривать со своим Падишахом в столь непростительном тоне?! Совсем стыд потерял?! Жить надоело?!—благодаря чему юная венгерская принцесса, мгновенно спохватилась и, воспользовавшись временным замешательством работорговцев, кинулась к юному персидскому властелину в ноги со словами искреннего почтения: --Повелитель, только вы сможете защитить меня от этих мужланов, выкравших меня с корабля моего отца, на котором я плыла в Венецию к моему жениху принцу Себастьяну! Они сделали из меня рабыню.—что вызвало в юноше лёгкое смятение с негодованием, продлившиеся считанные мгновения, после чего он бросил работорговцу тяжёлый кожаный мешок с золотыми монетами и царственным кивком головы дал принцессе сигнал о том, чтобы она следовала за ним, из-за чего, глубоко тронутая его благородным рыцарским поступком юная девушка не захотела больше здесь оставаться и стремительно последовала за своим, вовремя подошедшим к ней на помощь, освободителем, даже не догадываясь о том, что он ведёт её в гарем, где каждый день для неё превратится в борьбу за выживание, но сейчас это было совсем не важно. Но, а тем, же, вечером и после того, как принцесса Оливия Бетлен хорошенько помылась в хамаме, приведя себя в благопристойный вид, облачившись в простенькое белоснежное шёлковое платье и заплетя шикарные белокурые волосы в толстую косу, Селим привёл её в покои к дражайшей Валиде Хюррем Султан, которая ужинала, царственно восседая на парчовой тахте, в мягком медном освещении, исходящем от, горящего в золотых канделябрах, свечей и пламени в камине, обволакивающим пространство теплом, и в приятном обществе невесток: Санавбер Султан и Нурбану Хатун, и ведя с ними душевный разговор, разбавляемый лёгкими шутками, что сопровождалось добродушным смехом, что продлилось ровно до тех пор, пока в покои ни вошли Селим с, сопровождающей его, молоденькой незнакомой Хатун, присутствие которой, заставило Санавбер с Нурбану, внутренне напрячься из-за ощущения, нависшей над их счастьем, угрозы для их счастья с общим возлюбленным в лице новенькой девушки, что передалось и мудрой Валиде, прекрасно понимающей невесток, в связи с чем, безразлично взглянула на новую Хатун, почтительно ей поклонившуюся, затаив дыхание от страха с опасением быть непринятой в султанской семье и сомнением в том, правильно ли она сделала, согласившись с Повелителем на то, чтобы прийти в главный дворец и в великолепные покои к Валиде Султан, после чего недовольно взглянула на горячо любимого сына и спросила: --Ну, и для чего ты привёл сюда эту Хатун, лев мой? Да и, кто она такая?—чем ввела юношу в лёгкую растерянность небрежностью в тоне, похожим на явную придирку, которой воспользовалась сама незнакомка, понимающе вздохнув и взяв весь гнев трёх молодых женщин тем, что поспешила объясниться: --Я венгерская принцесса Оливия Бетлен, похищенная пиратами и проданная работорговцам, из грубых рук которых меня вырвал Ваш Повелитель, приведя меня сюда для того, чтобы потом тщательно продумать то, как вернуть меня к моему венецианскому жениху Себастьяну.—из-за чего, сидящая всё это время, молча, Нурбану внезапно захлебнулась ягодным шербетом, услыхав имя родного брата, и закашлялась так сильно, что Санавбер пришлось слегка постучать подругу по спине, в надежде, хоть как-то облегчить её страдания, что нельзя было сказать о самой Валиде, которая загадочно улыбнулась и отрезвляюще произнесла, руша все надежды принцессы, тем-самым спуская её с небес на землю: --Ну, раз так, то ты стала обычной гедиклис моего льва, Хатун, то есть бесправная рабыня! Забудь обо всём том, что с тобой было до попадания в гарем! Отныне твою судьбу решаю я! Если станешь проявлять покорность с кротостью и уважением к Хасеки Повелителя, этот дворец станет для тебя раем, но, а, если наоборот—я тебе не завидую, ибо твоя жизнь превратится в сущий кошмар наяву!—что прозвучало для Оливии подобно самой мощной болезненной пощёчине, в связи с чем, она: поначалу растерялась и даже сникла от понимания того, что Валиде, вообще-то, права, назвав её бесправной рабыней, каковой принцесса является, на данный момент, но, собравшись, наконец, с мыслями, хотя это и было, крайне сложно, воинственно вспыхнула: --Я не останусь здесь на долго! Вскоре, Повелитель найдёт способ вернуть меня к моему горячо любимому жениху!—чем и вызвала, полный огромного яда, злобный презрительный звонкий смех у Нурбану с Санавбер, молчаливо, переглянувшихся между собой, во взгляде которых отчётливо прочитывалось, непреодолимое желание, немедленно указать дерзкой рабыне на её место, но, понимая, что кому-то придётся привести, зарвавшуюся донельзя, Хатун в чувства, Санавбер Султан, мгновенно перестала язвительно смеяться и, став очень серьёзной, грозно произнесла, поддерживаемая молчаливым согласием Валиде и беременной подругой: --Ты, видимо ещё не поняла, Хатун, или плохо расслышала слова нашей Достопочтенной Валиде Хюррем Султан о том, чтобы прекратила думать о прошлой жизни?! Кто ты такая для того, чтобы дерзить ей?! Совсем стыд потеряла! Так стоит нам приказать страже, и ты, в миг окажешься в темнице на голодном пайке! Вот только юный Султан Селим не стал вмешиваться в разговор своих женщин. Вместо этого, он почтительно откланялся матери и, одарив главную Хасеки с икбаль взглядом, полным искреннего обожания, вернулся в свои покои для того, чтобы подумать о том, как ему предстоит распорядиться с жизнью, выкупленной им, венгерской принцессы.