Лишь только вместе, мы, всё, преодолеем.

Проплакав так весь день, обессиленная Нурбану Хатун даже не заметила того, как наступил вечер, окутавший всё вокруг тёмно-бирюзовым, синим и фиолетовым шёлковым покрывалом, сгустившихся над персидским государством, сумерек, вернее, находящейся в покоях на этаже для фавориток, юной девушке не было ни до чего никакого дела из-за того, что она была убита горем от понимания того, что больше не нужна Повелителю, что означало—конец всем её радужным надеждам на счастье и благополучное будущее. Теперь её ждёт одна дорога: либо замужество с каким-нибудь визирем, либо вечное забвение, чего Нурбану искренне не хотелось бы, а всему виной её служанка Зулие. Ну, кто её за язык тянул с услужливостью и искренним желанием сделать свою госпожу единственной женщиной юного Властелина?! Лучше бы молчала и делала бы задуманное, осторожно, не подводя Хатун, излучающую свет, от понимания чего, юная девушка обречённо вздохнула, но, понимая, что сидеть в покоях и лить горькие слёзы, на которые уже нет никаких сил бесполезно, решила на свой страх и риск, отправиться в главные покои для того, чтобы попытаться в последний раз объясниться перед Селимом, в связи с чем грациозно поднялась с парчовой тахты и направилась к выходу из комнаты, но внезапно, почувствовав, как у неё потемнело в глазах, слегка пошатнулась и рухнула на дорогой пёстрый ковёр без чувств. Именно в таком состоянии подопечную застала, войдя в покои, Иргиз-калфа для того, чтобы объявить ей печальную весть о том, что по истечении этого месяца, конечно в том случае, если девушка ни забеременеет, её выдадут замуж за наследника одного из достопочтенных султанских пашей, а всё из-за того, что юный Властелин, встретившись несколько часов тому назад с дражайшей Валиде, настоятельно просил её, устроить судьбу его фаворитки по имени Нурбану, объяснив решение тем, что девушка разочаровала его, внезапно проснувшимся коварством и стремлением, вырваться в главные Хасеки путём уничтожения конкуренток. --О, милостивый Аллах!—встревоженно выдохнула главная калфа султанского гарема, обнаружив несчастную юную Хатун, бесчувственно лежащей на полу и выглядевшую, смертельно бледной, не говоря уже о том, что измождённой, из-за чего в голове молодой женщины промелькнула страшная мысль о том, что Нурбану, возможно попыталась свести счёты с жизнью от невыносимого отчаяния и безысходности, из-за чего калфа, мгновенно кинулась к подопечной и, внимательно осмотрев её, вздохнула с огромным облегчением. Вывод о возможном суициде, оказался преждевременным, но, вот только почему несчастная Хатун до сих пор никак не приходит в себя?! Именно это негодование и заставило главную калфу, отправить, молчаливо стоявших возле неё, молоденьких калф за дворцовой акушеркой, а сама осталась возле Нурбану, не подающей никаких признаков жизни. Не известно, сколько прошло времени, но, когда юная венецианка, наконец, очнулась, то обнаружила себя, лежащей в постели под присмотром Валиде Хюррем Султан и главной калфы, о чём-то тихо беседующими с главной дворцовой акушеркой, при этом их лица выражали чрезмерную серьёзность с беспокойством, мрачной задумчивостью и одновременно искренней радостью, что продлилось, ровно до тех пор, пока их внимание ни привлекла сама Нурбану. --Что со мной произошло? Почему вы все такие мрачные?—встревоженно обратилась она к ним, ничего не понимая и чувствуя то, как ясные изумрудные глаза увлажнились от нового потока горьких слёз, что и заставило достопочтенную Валиде бросить на неё взгляд полного безразличия и холодно произнести: --Хватит плакать, Хатун! Ты добилась своего! Теперь ты беременна и остаёшься в гареме! Молись о том, чтобы у тебя родился здоровый Шехзаде!—что прозвучало, как приказ, втолкнувший юную наложницу в ещё большее смятение вместе с негодованием и искренней радостью, заставившей её, инстинктивно приложить руку к, ещё незаметному, даже плоскому животу, а соблазнительные алые губы расплыться в счастливой улыбке, до которой Валиде Султан уже не было никакого дела, так как она вместе с ункяр-калфой и дворцовой лекаршей ушла из комнаты для фавориток. Нурбану осталась совершенно одна для того, чтобы, хорошенько осмыслить своё новое, вернее даже сказать, очень деликатное положение. Амасья. А между тем, уже прибывший в столицу Османской Империи, Султан Сулейман, отправился, прямиком в Амасью для того, чтобы, лично казнить Шехзаде Исмаила и разобраться со старшим сыном из-за того, почему он не сделал это ещё три месяца тому назад, в связи с чем, догадывающийся о том, какие проблемы его ждут, Шехзаде Мустафа, немедленно вызвал к себе в покои Шехзаде Исмаила вместе с, пламенно влюблённой в него, Разие Султан, которые ничего не понимая, но, чрезвычайно обеспокоенные, явились к покровителю своей запретной любви, пожелав ему доброго вечера. Вот только Мустафа, хотя и доброжелательно поздоровался с ними, но, оставаясь по-прежнему, чрезвычайно серьёзным и, не обращая внимание на тихое потрескивание дров в мраморном камине, распространяющим приятное тепло и лёгкое медное мерцание, плавно обволакивающее, роскошно обставленную комнату, которая была выполнена в мятных и бирюзовых тонах, наконец, заговорил: --Повелитель прибудет сюда через пару дней. Спросите меня, откуда я об этом узнал?! Неважно. Для меня главное, как можно скорее, устроить ваш никях и устроить в одном из близлежащих поместий. Можете не беспокоиться. Я постараюсь, убедить Повелителя о помиловании для вас, Шехзаде Исмаил, ведь вы остались единственным представителем Вашей династии.—чем шокировал до глубины души подопечных, потрясённо переглянувшихся между собой, но в светлых глазах персидского принца отчётливо прочитывалось, снедаемое его трепетную душу, сомнение, которое он и поспешил высказать: --Я, конечно, искренне благодарен за тот радушный приём вместе с добродушным гостеприимством, что вы мне оказали, многоуважаемый Шехзаде Хазретлири. Только единственное, что может спасти меня от смерти, уже вынесенной мне Вашим Достопочтенным отцом-Повелителем—военный поход на, незаконно воцарившегося на троне Персидской Империи, Шехзаде-пьяницы Селима с дальнейшим его свержением. Он должен ответить за узурпаторство кровью своей и на глазах моего многочисленного народа.—чем и больно задел молодого покровителя, заставив его мгновенно выйти из мира мечтаний о мире между османами с персами и, бросив грозный взгляд на жестокого подопечного, отрезвляюще воскликнуть: --Пусть Селим и никчёмный пьяница, но он мой брат, да и правит он, вполне себе, достойно и справедливо, не говоря уже о том, что перестал быть пьяницей с развратником! Теперь он стал ответственным заботливым семьянином и уважаемым народом Правителем!—что прозвучало, подобно болезненной отрезвляющей пощёчине для Исмаила с, облачённой в бледно-фиолетовое атласное платье, Разие, презрительно усмехнувшейся: --Но при всём этом, он остаётся бастардом, а это означает лишь одно, что он не имеет никаких прав на престол: ни на Османский, ни на Персидский, Мустафа! Поэтому, Исмаил, вправе, идти на него войной, свергать и казнить!—чем и заставила дражайшего брата, бросить на неё убийственный взгляд, самоговорящий о том, чтобы она немедленно взяла свои слова обратно и прекратила так думать, но юная девушка даже и не подумала уступать ему. Вместо этого, она почтительно ему откланялась и, получив позволение, ушла, оставляя парней одних, продолжать их чрезвычайно серьёзный, но душевный разговор, решив, пройти к дражайшей матери для засвидетельствования ей глубочайшего почтения, провожаемая их измождённым взглядом. Только идти до покоев Махидевран Султан, погружённой в глубокую мрачную задумчивость, девушке не пришлось из-за того, что она встретилась с, облачённой в шёлковое тёмно-красное, обшитое бриллиантами и дополненное шифоном, платье, дражайшей матерью, которая, тоже чрезвычайно обеспокоенная скорым прибытием во дворец к ним Султана Сулеймана, шла к единственному сыну для того, чтобы вместе с ним решить вопрос с укрывательством персидского принца на протяжении всего периода пребывания у них Повелителя, в мраморном, освещённом лёгким медным мерцанием, исходящим от, горящего в настенных чугунных факелах, пламенем, коридора на границе гарема и мужской половины дворца, из-за чего молодую Султаншу можно было легко понять, ведь она, прежде всего беспокоилась не за принца, а за своих детей, а именно за Шехзаде Мустафу, приютившего у себя Исмаила, за что мог легко попасть в немилость к отцу, не говоря уже о Разие, безнадёжно влюблённой в юного перса и грезящей о том, чтобы заключить с ним никях, который находился на грани срыва, ведь Султан Сулейман ни за что не допустит того, чтобы его дочь стала женой вражеского престолонаследника из, ушедшей в небытие, Династии Сефивидов, которого он, непременно казнит по приезде, из-за горестных мыслей о чём, молодая Султанша сама того не заметила, как печально вздохнула, что ни укрылось от внимания, бесшумно поравнявшейся с ней, дражайшей дочерью, почтительно ей поклонившейся и доброжелательно пожелавшей доброго вечера. --Оно будет добрым, если твой жених в самое ближайшее время затаится в одном из ближайших поместий и пробудет там до самого отъезда Повелителя, Разие.—проигнорировав любезности дочери, мудро рассудила Махидевран Султан, чем и погрузила ту в глубокую мрачную задумчивость, с которой девушка печально вздохнула и, нервно потеребив шифоновый рукав, вновь подняла на дражайшую мать, обрамлённые густыми шелковистыми тёмно-каштановыми ресницами, серые глаза, одобрительно кивнула и произнесла: --Я сама всей душой желаю того, чтобы Исмаил скрылся куда-нибудь на время для того, чтобы Повелитель не смог найти его и казнить, что стало бы для меня самой настоящей трагедией.—чем вызвала у матери горькую ироничную усмешку со словами, прозвучавшими для юной Султанши, словно, очень болезненная, но отрезвляющая пощёчина: --Не о том думаешь, Разие! Благодаря твоему персидскому жениху, жизнь Мустафы находится под большой угрозой, ведь Повелитель ни за что не простит ему длительное укрывательство принца в нашем дворце, пусть даже и на правах ценного пленника, живущего у нас ни как пленник, а как дорогой гость! Конечно, говоря эти слова, Махидевран Султан перекладывала с себя вину за укрывательство принца Исмаила на детей, хотя ещё четыре месяца тому назад, сама настоятельно убедила единственного сына в необходимости размещения принца в Амасьи. Только теперь у неё нашлось, вполне себе разумное, оправдание—она ещё не знала о гибели всей правящей персидской династии Сефивидов, с которой всей душой желала породниться. Вот, теперь и шла на попятные, что было в духе коварной «весенней розы», желающей, всегда оставаться чистой и непричастной ни в чём. Мустафа с Разие, прекрасно, знали об этой ужасной черте характера дражайшей матери, из-за чего старались всеми силами обходить её обманными и хитрыми путями, притворяясь покорными и сговорчивыми, но не в этот раз. Переполненная бурным негодованием, Разие не могла больше молчать и высказала матери всё, что она думает по поводу её, весьма неправильной, но выгодной лишь для самой Махидевран, позиции, за что и получила от неё отрезвляющую звонкую пощёчину и грозный приказ о том, чтобы девушка немедленно шла в свои покои и сидела там до тех пор, пока ей не будет позволено выйти из них, в связи с чем, несчастная, затаив на мать обиду, покорно ушла, провожаемая её грозным взглядом. Но, а чуть позже, когда Шехзаде Мустафа ужинал в приятном обществе дражайшей Хасеки Эфсун Султан, удобно расположившись на мягких, разбросанных по полу, подушках с яркими парчовыми и бархатными наволочками за низким круглым столом с многочисленными ароматными аппетитными яствами, возле мраморного камина, где тихо потрескивали дрова, между возлюбленными возник душевный, носящий чрезвычайно серьёзный характер, разговор о том, как им избежать праведного гнева Повелителя, вернее его начала прекрасная юная темноволосая Султанша, периодически бросая на Шехзаде взгляды, полные искреннего обожания и головокружительной страсти: --Я, конечно, хорошо понимаю, что Вам очень сильно не хочется причинять невыносимые душевные страдания Разие Султан. Только у нас нет другого выхода, кроме, как выдать Повелителю персидского Шехзаде, либо вам необходимо самому отдать приказ о его казни, либо позволить это сделать Государю. Другого пути нет. Конечно, это очень жестоко, но у Вас нет выхода. Лучше спастись самим. Так, Вы, хотя бы смягчите праведный и справедливый гнев Вашего дражайшего отца.—благодаря чему Шехзаде, одновременно смутился и растерялся мудрой проницательности возлюбленной, из-за чего трепетно вздохнул, но, мгновенно собравшись с мыслями, доброжелательно ей улыбнулся и, ласково погладив девушку по бархатистым щекам, что вызвало в ней тихий нежный вздох, заставивший, залиться лёгким румянцем, с мрачной задумчивостью произнёс: --Не волнуйся, милая моя Эфсун! Видит Господь Бог, что я всем сердцем и душой желаю счастья моей сестре, но благополучие нашей семьи не оставляет мне никакого другого выхода, кроме… Юноша не договорил из-за того, что, в эту самую минуту отрешённо рассматривал маленький прозрачный пузырёк с сильнодействующим ядом, который вертел в руках, пока, внезапно, ни поднявшись с подушки, подошёл к стражнику, молчаливо стоявшему в почтительном поклоне в смиренном ожидании новых приказаний юного господина, вложившего в его ладонь склянку с распоряжением, немедленно отравить Шехзаде Исмаила, после чего, всё понявший стражник, почтительно откланялся султанской чете и, пятясь задом, покинул роскошные покои Шехзаде Мустафы, уже вернувшегося к, смиренно ожидающей его Хасеки Эфсун Султан, успевшей, внимательно проследить за кратким разговором возлюбленного со слугой, из чего сделала скорбный вывод о том, что её любимый решил, лишить жизни вражеского престолонаследника, быстро, безболезненно и этой ночью, в связи с чем печально вздохнула и, ласково гладя возлюбленного по щекам, в знак искренней моральной поддержки, мудро заключила: --Вы всё правильно решили, мой Шехзаде! Разие Султан со временем поймёт вас и, непременно простит! Благополучие семьи, намного важнее, да и проблемы с Повелителем, вам, совсем не нужны. Наоборот, вы должны приложить все усилия для того, чтобы Повелитель перестал сомневаться и искать в вас заговорщика. Будьте с ним открыты помыслами и действиями, ведь только так Вы сможете, беспрепятственно взойти на Османский Престол, полагающийся Вам по праву первородства.—и не говоря больше ни единого слова, плавно воссоединилась с возлюбленным в долгом, полном огромной нежности и головокружительной страсти, поцелуе, которому, казалось, не будет и конца, не говоря уже о том, что способному, растопить любые, даже самые прочные несокрушимые льды и возносящему возлюбленную пару к небесам, в мир безгрешных красивых романтических грёз. Вот только рано утром, когда первые солнечные лучи зимнего солнца окрасили всё вокруг ярким золотисто-медным светом, возлюбленные супруги оказались разбужены громким душераздирающим криком, смешанным с невыносимой болью и отчаянием с безысходностью, Разие Султан, донёсшимся до них со стороны балкона, куда и вышли, ничего не понимающие, Мустафа с Эфсун, предварительно приведя себя в благопристойный вид, не говоря уже о том, что, укутавшись в соболя, тем-самым защищаясь от холода. Какого, же было удивление пары, когда они, внимательно всмотревшись вдаль, увидели прекрасную юную Султаншу, склонившуюся и горько плачущую над лежащим в нескольких метрах от их балкона на носилках и под парчовым саваном, женихом, кудрявые светлые локоны которого развивались на лёгком ветру. Он был мёртв из-за того, что преданный слуга старшего Шехзаде выполнил приказ своего господина, отравив персидского Шехзаде Исмаила ещё поздно ночью, подлив ему в шербет яд, который тот выпил, вероятно от того, что почувствовал ночью невыносимую жажду. Так и вышло. Только теперь это было уже не важно. Юноша предстал перед Всевышним и отправился к предкам, а его бледное бездыханное тело сейчас безнадёжно оплакивалось дражайшей османской невестой, которая, поначалу, отчаянно трясла его, в смутной надежде на то, что парень очнётся, но, когда она осознала, что все её усилия напрасны, так как он мёртв уже, как несколько часов, впала в такое глубокое оцепенение и скорбь, из которой несчастную девушку не могла даже вывести её валиде Махидевран Султан, находящаяся, в данный момент возле неё и одетая в тёмно-зелёное с оттенком бирюзы атласное шикарное платье, которое было дополнено парчой, золотым кружевом и шёлком. --Будь ты проклят, Мустафа вместе с нашим Повелителем за смерть безвинного человека!—вновь прорыдала над телом возлюбленного юная девушка, чем и заставила Махидевран дать ей отрезвляющую звонкую пощёчину с резкими словами, приводящими девушку в чувства, по крайней мере Султанше так хотелось: --Да, кто ты такая для того, чтобы проклинать собственного отца с братом, Разие?! Смирись уже с тем, что между тобой и Исмаилом не было никакого совместного будущего! Он всё равно бы погиб и, совсем не важно по чьему приказу: Повелителя, либо наследного Шехзаде, то есть твоего старшего брата! Так Шехзаде Исмаил, хоть умер быстро и безболезненно! Вот только Разие даже и не думала прислушиваться к разумным словам матери, продолжая, горько рыдать над возлюбленным, вернее лёжа на его мужественной мускулистой груди, не обращая даже внимания на, пылающую от болезненного удара, бархатистую щеку, которая налилась пунцом, что совсем нельзя было сказать о, стоявших на балконе, Эфсун с Мустафой, искренне сочувствующих горю несчастной юной Султанши, трепетное сердце которой разбилось в дребезги и напоминало одну сплошную, кровоточащую, рану. --Первая любовь не всегда заканчивается безграничным счастьем и свадьбой! В большинстве случаев, она превращается в невыносимую любовную трагедию и душераздирающую драму, которую может излечить новая, более пламенная любовь, либо—время!—печально вздыхая, заключила Эфсун Султан, облачённая, сегодня в то, же, розовое парчовое платье, в котором была во время приятного ужина с возлюбленным, безгранично согласным с ней, в связи с чем, Мустафа понимающе, молча кивнул, но ненадолго призадумавшись, отрешённо заключил: --Надо будет в самое ближайшее время списаться с моим братом Шехзаде Баязедом и обсудить с ним вопрос о возможном союзе Разие с Экином Пашой, его другом-секретарём и доверенным лицом!—что напоминало, тоже, очень измождённый вздох, заставивший возлюбленную юную пару переглянуться между собой в новом мрачном молчании, смешанном с глубокими: задумчивостью и сомнением. Стамбул. Дворец Топкапы. Вот только, что касается его младшего брата Шехзаде Баязеда вместе с его душевным другом Экином, черноволосым симпатичным юношей с выразительными карими глазами, лет девятнадцати-двадцати, они тренировались на деревянных мечах в «тайном дворцовом саду», где им никто не мог помешать и отвлекать, и они могли свободно расслабиться. Именно, во время увлекательной тренировки, юноши душевно беседовали обо всём на свете, плавно перейдя на деликатное. --Бедный мой наставник Ибрагим Паргалли! Михримах не даёт ему прохода! Совсем замучила!—смеясь, поделился с другом юный Шехзаде, чем того и заинтересовал, заставив, на мгновение приостановить их шуточное сражение и участливо спросить: --А в чём проблема, то? Неужели Луноликая госпожа влюбилась в главного визиря?—благодаря чему царственный юноша, вновь иронично усмехнулся и легкомысленно отмахнулся, сказав лишь одно, да и то небрежно: --Как кошка! Вот только она ему не нужна совсем! Он слишком сильно занят государственными делами, к которым и меня приучает, не отпуская до тех пор, пока я не вникну в них, как следует, высказывая здравые мнения с соображениями!—что вызвало в Экине взаимную понимающую и в чём-то горькую усмешку, ведь, находясь при султанском дворе возле Баязеда, вот уже на протяжении трёх месяцев, он успел несколько раз пообщаться с Султаншей луны и солнца, благодаря чему смог сделать для себя вывод о том, что Михримах, хотя и была старше их всех, но весьма вздорный властолюбивый характер, лишь отталкивал и одновременно притягивал к ней людей. --Ей бы замуж выйти и сконцентрировать себя на детях, а не на дворцовых интригах!—устало вздыхая, отстранённо заключил черноволосый юноша, взяв с подноса серебряный кубок с прохладным шербетом, принесённый для него с другом слугой, и сделав небольшой глоток. Вот только Шехзаде Баязед считал иначе, в связи с чем, вновь иронично усмехнулся и, отпив шербет из второго кубка, с безразличием отмахнулся: --Не завидую я тому Паше, кто женится на моей дражайшей сестрице, ведь своими чудачествами, она доведёт его до белого коления! Да и, Ибрагим Паша безнадёжно влюблён лишь в одну женщину—нашу дражайшую Валиде Хюррем Султан, а раз она не отвечает ему взаимностью, храня верность нашему отцу, Повелителю Османской Империи Султану Сулейману, значит, Ибрагим находит себе утешение в государственных делах!—чем вызвал негодование у друга, заставив его потрясённо уставиться на венценосного собеседника, от душевных разговоров с которым, Экин узнавал всё больше и больше личных секретов султанской семьи и их окружения, из-за чего ему становилось, часто не по себе, вот, например, как сейчас. Известие о том, что между матерью всех Шехзаде с Ибрагимом Пашой, возможно, до сих пор существует тайная запретная душевная привязанность, вызывала в Экине сомнение и, одновременно душевное потрясение, не говоря уже о, ходящей при дворе, беспочвенной, но весьма смелой, даже наглой сплетне о том, что, возможно, Шехзаде Селим является сыном не Повелителя, а главного визиря Ибрагима, хотя это, разумеется, полный бред, а придворным, вероятно, заняться нечем, вот они и выдумывают то, что может, легко очернить и подставить под удар честь Султанской семьи, в связи с чем Экин, вновь тяжело вздохнул и, поставив пустой кубок на поднос, стоявшего возле них в молчаливом ожидании приказаний, аги, заключил: --Ладно! Продолжим нашу тренировку, Шехзаде! Баязед одобрительно кивнул и, последовав примеру друга, отослал слугу прочь, а сам присоединился к Экину, возобновляя их занимательную тренировку на мечах. А между тем, что, же, касается самого виновника увлекательной душевной беседы двух юношей, а именно, главного султанского визиря Ибрагима, он стоял на балконе главных покоев и задумчиво смотрел на, занесённый снегом, дворцовый сад, плавно спускающийся к Босфору, по зеркальной глади которого, величественно проходили парусные галеры, при этом мысли мужчины занимала Хюррем Султан, дражайшая Хасеки его достопочтенного правящего друга и Повелителя огромной Империи Султана Сулеймана, с чем он ничего не мог поделать, ведь сердцу невозможно было приказать любить или разлюбить, а оно стремилось к огненноволосой Госпоже смеха с весельем, собственно, как и к их общему сыну Шехзаде Селиму, хотя и Ибрагим прекрасно понимал и давал себе отчёт о том, что это категорически запрещено и может повести за собой множество неприятных, даже трагических событий, в связи с чем, Ибрагим поклялся самому себе в том, что никто никогда не узнает об их с Хюррем тайной страсти и истинном происхождении Селима, для его, же, блага и спокойствия. Вот только как забыть все те жаркие ночи, что любовники провели в объятиях друг друга в стенах дворца плача двадцать лет тому назад, Ибрагим не знал, хотя и при каждом воспоминании об их запретных поздних свиданиях, его горячее сердце начинало учащённо биться в мужественной мускулистой груди, а щёки наливаться предательским смущением, что вызвало в нём мечтательный вздох, не укрывшийся от музыкального слуха, бесшумно вышедшей к нему, Михримах Султан, одетой сегодня в парчовое платье грязного зелёного цвета, больше похожего на коричнево-зелёный с преобладанием блестящего шёлка и воротником-шалью. Султанша луны и солнца уже давно знала то, о ком думает главный визирь, что её немного смущало, вернее даже пугало, как и в этот раз, что вызвало в юной девушке понимающий тяжёлый вздох, с которым она царственно подошла к мужчине, слегка придерживая пышную юбку, и участливо предупредила: --Если вам так сильно дороги моя Валиде с несчастным братом Шехзаде Селимом, Паша, перестаньте думать и мечтать о том, что запретно! Лучше начните уже обращать внимание на тех, кто свободен и мечтает о том, чтобы его согрели любовью с заботой!—осторожно намекая на себя, о чём Ибрагим уже давно знал, прекрасно, благодаря чему, чувствовал себя, крайне неуютно, вернее даже, скованно, ведь он не испытывал к Луноликой никаких чувств, кроме отцовских, либо наставленческих, но, стараясь быть доброжелательным, плавно обернулся к ней и, почтительно поклонившись, не говоря уже о том, что любезно улыбнувшись, проговорил: --И вам доброго дня, Султанша!—чем вызвал в белокурой девушке добродушный легкомысленный смех, натолкнув на мысль о том, что этими приветственными словами визирь всеми возможными силами уходит от, заданной ею темы разговора, но это получилось, хотя и с деликатной осторожностью, но, очень неудачно. --Даже и не надейтесь от меня отделаться, Паша Ибрагим, ведь, когда Повелитель вернётся от Шехзаде Мустафы, я, непременно уговорю его о нашем с вами никяхе.—с изящным вызовом бросила собеседнику Луноликая Султанша, чем и ввела его в лёгкий ступор, заставив потрясённо уставиться на неё, после чего нервно рассмеялся, но девушка уже не слышала его из-за того, что покинула балкон покоев дражайшего отца, провожаемая ошалевшим взглядом молодого мужчины, не знавшего, что ему делать: презрительно смеяться, или горько плакать, в связи с чем он обречённо вздохнул и продолжил смотреть на Босфор, но, в этот раз, с мрачной глубокой задумчивостью о том, думает, ли о нём его запретная возлюбленная—Хюррем Султан, либо вырвала из сердца сразу, как воцарилась в гареме их общего сына, уже как полгода Султана Персидской Империи. Персидская Империя. Тибриз. Султанский дворец. Он не ошибся, ведь, в эту самую минуту, стоя на балконе, оперевшись о мраморное ограждение, достопочтенная Хюррем Султан, была погружена в глубокую мрачную задумчивость, но не о нём, Ибрагиме, а о ребёнке, которого носила под сердцем, прекрасно понимая то, что, если у неё родится новый Шехзаде, то он может стать конкурентом для её сыновей на пути к Османскому Престолу, что ещё больше их всех ожесточит. Конечно, Селим был ограждён от грядущей братоубийственной войны, ведь он уже являлся правителем, хотя и Персидского Государства. Вот только, что ему мешает претендовать ещё и на Османский трон? Ничего. Тем-более, сейчас, он наберётся, достаточно опыта в управлении Империей, что даже тот, же, Шехзаде Мустафа уже будет ему не конкурент, а слабак в управленческих знаниях и опыте, да и к тому времени, как, не приведи Господь, Султан Сулейман оставит этот грешный мир, уйдя в безграничную вечность, у Селима будут уже свои наследники, от понимания чего, облачённая в яркое голубое, обшитое гипюром, шёлковое платье с дополнением газа, Хюррем Султан, шикарные огненно-золотистые длинные волосы которой были распущены и украшены бриллиантовыми нитями, тяжело вздохнула, что ни укрылось от внимания, вышедших к ней на балкон, супружеской венценосной четы: Султана Селима и Баш Хасеки Санавбер Султан, одетых в шикарные парчовые, отороченные соболями, облачения, почтительно поклонившихся дражайшей Валиде и искренне пожелавших ей доброго дня, благодаря чему та, мгновенно опомнилась и, выйдя из глубокой мрачной задумчивости, одарила детей дружелюбной улыбкой и измождённо выдохнула, лишь одно: --И вам, мои дорогие дети!—чем и заставила парочку встревоженно переглянуться между собой, из-за чего, весьма серьёзный разговор о, возникшей несвоевременно, не говоря уже о том, что, весьма не кстати, беременности достопочтенной Султанши, отпал сам по себе, хотя она и очень сильно тревожила венценосную супружескую пару, заставляя трон Селима, шататься из стороны в сторону. --Что, же теперь будет, Валиде? Ведь в случае, если у вас с Повелителем родится новый Шехзаде, он отодвинет Селима, далеко назад, как незаконнорожденного и не имеющего никаких прав на трон: ни османский, ни персидский. А наши дети? Об их будущем, Вы подумали?! Оно, ведь, отныне, незавидное!—конечно, эти беспокойные слова юной Баш Хасеки прозвучали, как самая настоящая претензия, но девушку можно легко понять. Она заботливая мать и добропорядочная жена Селиму, а значит, просто обязана тревожиться за благополучие их семьи, да и обидеть свекровь, категорически не желала, но всё равно заставила ту, вновь погрузиться в мрачную глубокую задумчивость, что Валиде и сделала, немедленно, мысленно принимая и понимая правоту главной невестки, в связи с чем печально вздохнула и душевно заверила детей: --Мне, хорошо понятно ваше беспокойство за благополучие семьи и престола, но можете быть спокойны, мой ребёнок, даже, если это и будет новый Шехзаде, никакой угрозы для вас не представляет. Персидская Империя—Ваше Царство-Государство, что нельзя сказать об Османской Империи, ведь, если на её трон взойдёт Шехзаде Мустафа, то он, непременно казнит всех моих сыновей, оставшихся там. Об этом нам всем необходимо думать, не говоря уже о том, чтобы объединиться против Махидевран с её сторонниками.—что заставило юношу с девушкой, вновь потрясённо переглянуться между собой и мысленно признаться себе в том, что им, совсем не хочется вступать в кровопролитную братскую войну, пусть даже для поддержки сыновей Валиде Хюррем Султан, считая всех Шехзаде, вполне достойных османского трона, о чём Селим и душевно поделился с дражайшей матушкой, введя её в глубокое негодование с горьким разочарованием: --Да и развязывать кровопролитную беспощадную бойню между Персией и Османской Империей, тоже не входит в мои планы, ведь между нами полгода, как существует династический мир, так как мы состоим из одной правящей династии Великих Османов!—заключил Селим, смутно надеясь на понимание дражайшей матери, погрузившейся во мрак ещё больше. Вот только слова с убеждениями достопочтенной Валиде Хюррем Султан совсем не убедили Санавбер Султан, в связи с чем, она и после того, как вернулась в свои покои, попыталась отвлечься за вознёй с маленькими детьми, которых она, по очереди укачивала на руках и укладывала в, рядом стоявшие, кроватки, но ничего не получалось, а перед ясными бирюзовыми глазами, вновь всплыли картины той жуткой морской трагедии, что она вместе с мужем пережили ледяной апрельской ночью на «Титанике», а именно, когда он тонул, окружённый беспощадными льдами Северной Атлантики, абсолютно одинокий и всеми покинутый, из-за чего складывалось такое ощущение, словно никто не верил в то, что такой прекраснейший современный и технически оснащённый всеми спасательными средствами первоклассный трансатлантический лайнер способен затонуть. Скорее всего, так и получилось в печальном итоге. Только юной Санавбер Султан от этого становилось ещё больнее, ведь она до сих пор слышала душераздирающие отчаянные крики, хаотично носящихся по затопленным коридорам в поисках призрачного спасения и погибающих в ледяной воде, несчастных людей, прекрасно осознавая, что оно придёт к ним в виде вечного избавления, собственно, как и, вновь, возникшая перед глазами Султанши, огромная корма лайнера, задранная к ночному звёздному небу, подобно несокрушимой скале с тремя винтами, которая с оглушительным рёвом и водным шипением, спустя какое-то время, стремительно ушла на океанское дно, что заставило, удобно сидящую на парчовой тахте, Санавбер, ошалело, не говоря уже о том, что вся дрожа от ужаса, забиться в самый угол, зажав уши руками и плотно закрыв глаза, не учтя лишь одного, что, в эту самую минуту, обеспокоенный внезапным уходом дражайшей жены с балкона его Валиде, в покои к ней вернулся Султан Селим и, застав жену в таком странном состоянии и всю бледную, что, казалось ещё немного, и она лишится чувств, стремительно подошёл к ней. --Не беспокойся за наше благополучие, душа моя. Нам ничего не грозит. Это мои братья в Османской Империи пусть между собой грызутся за трон. Наше дело—сторона.—решительно произнёс юноша, пытаясь, тем-самым, успокоить возлюбленную, для чего он, не говоря больше ни единого слова, крепко обнял её, до сих пор, нервно дрожащую от, переполнявшего её, страха за жизни возлюбленного с детьми и их душевный покой. --Я уже потеряла один раз своего возлюбленного и родных мне людей, Селим! Больше такого никогда не повторится! Они все желают видеть в нас с тобой беспощадных воителей—они их получат! Если потребуется, то пусть прольётся кровь, но никак не наша, а вражеская!—постепенно успокоившись и перестав, дрожать, воинственно произнесла юная Султанша, коварно сузив глаза и с огромным обожанием смотря на возлюбленного, самозабвенно гладящего её по бархатистым щекам и шелковистым распущенным волосам, уже успев догадаться о том, какие воспоминания вывели его жену, опять из себя, в связи с чем, понимающе вздохнул и заключил: --Валиде тебе поможет в войне с нашими врагами и обратит их в небытие, милая Санавбер, а уж в кровопролитной борьбе она беспощадна. Поверь мне!—что вызвало в девушке горькую, но ироничную, не говоря уже о том, что понимающую усмешку, благодаря которой Селим вздохнул с огромным облегчением, ведь его возлюбленная, вновь повеселела, перестав, грустить и пережевать за их общее благополучие, которое, казалось ей хрупким, как фарфор китайский, либо горный хрусталь, готовое, разбиться от малейшего шквалистого порыва, либо лёгкого прикосновения, пока их мрачное глубокое молчание ни нарушила сама Санавбер, вновь добровольно утонув в его голубой бездне добрых глаз и с искренней хитритцой произнеся: --Знаешь, Селим, а мне даже очень интересно посмотреть на выражения лиц твоих братьев с «Махидеврановской бандой», когда они узнают о рождении ещё одного Шехзаде, которого благополучно произведёт на свет наша дражайшая Валиде Хюррем Султан! Это будет забавно! Мы, же, ей поможем с малышом, либо малышкой.—чем заставила мужа, не на долго призадуматься, но потом весело рассмеяться, из-за чего проснулись их дети, заставив своих родителей, мгновенно приняться беззаботно возиться с ними и укладывать, вновь спать.