Раненые птицы

      Малефисента боялась боли и на поверку оказалась очень робкой, а вот Диаваль, наоборот, не ведал стыда, взяв в человеческий облик многое от животной сущности. Они зимовали вместе и сжились почти сносно, привыкли делить хлеб и постель, но не поцелуй. Малефисента якобы случайно поворачивала голову, и Диаваль впечатывался губами в ее щеку; единожды она отпрянула не так скоро, и губы их столкнулись. Диаваль не верил своему счастью, пока не перехватил ее остекленелый взгляд и неразборчивую тихую речь. Малефисента оцепенела, всей кожей ощущая прицел, и безостановочно повторяла только «так уже было… это плохо закончилось, было… это плохо… я не хочу, так уже было, было, плохо закончилось», мутно глядя сквозь вещи. Всеми правдами и неправдами, заверениями, уговорами, цветочной водой и нюхательной солью Диаваль кое-как привел ее в чувства, но с того случая зарекся от всех попыток. Есть незаживающие раны, и с этим остается только смириться, рассудил он. Тем более, на Малефисенте нашлось много других мест, более подходящих для поцелуев.       Она по-прежнему не верила в любовь, и поэтому им пришлось стать чем-то бо́льшим во всей этой сумятице из страхов и велений сердца. Малефисента вышвырнула из дома ведьмин клык, разучилась тревожно собирать крылья и освоилась засыпать в объятиях.       И боялась боли. Любой, малейшей, каждой; дичилась резких, глубоких движений, врезающихся в локти и колени деревянных полок, ощущения втянутой, зацелованной кожи.       Не то чтобы Диавалю это было очень понятно — с его-то манерой встревать в самое пекло, взбираться по отвесным кирпичным стенам и с голыми руками какого-то черта лезть против целого отряда королевской стражи. Все сводилось к простому уважению: она хотела, чтобы ее берегли, и одного этого сталось достаточно.       Но Диаваль решил снимать с нее страхи так же просто, как одежду, и поэтому у него был свой замысел. Легко осуществимый, но отчаянный: в любой момент все что угодно могло пойти не так; и все-таки дело стоило рисков, или по меньшей мере в это хотелось верить.       Оставалось лишь выждать подходящее время, но уж терпения Диавалю было не занимать.

***

      После трех оттепелей наконец-то пошел обычный для весны проливной дождь, в честь чего вся Топь попряталась по домам, украшая влажно-серый лес россыпью золотисто-рыжих окошек. Малефисента пыталась читать и потому жгла свечи втрое против обычного. Диаваль не мигая наблюдал, как она время от времени отрывается от страниц, заправляет за ухо сию секунду вылетевшую прядь, щипцами берет одну из свечей, сливая растаявший воск, и так весь вечер, монотонно и неукоснительно.       Поэтому, когда Диаваль резко встал с кресла, Малефисента замерла с щипцами в руке.       — Ты меня напугал… — пробормотала она, опомнившись.       — Свеча не горячая, — настойчиво выговорил он. — Ты можешь взять ее голой рукой и не обжечься.       — Возможно, — сдержанно ответила она, словно допуская вероятность, и потянулась щипцами снова.       Диаваль прихлопнул их к столешнице. Малефисента взглянула на него исподлобья и внятно повторила:       — Возможно. Диаваль, я не хочу пробовать.       — Я хочу. — Он, не колеблясь, взял свечу и выплеснул воск на свое запястье, по венам и чуть ниже.       Малефисента, неприятно сглотнув, следила, как белеют потеки воска на его руке. Во всем этом было что-то ритуальное, жреческое: он стоял перед ней, не человек и не ворон, с горящей свечой в одной руке и глаза его горели тоже, недобрым шальным блеском.       — Воск остывает очень быстро, и потом его можно снять пленкой. — Диаваль вернул свечу на место и сдернул восковое пятно с кожи. — Ничего нет, смотри.       Он протянул к ней руку, нарочито выгибая кисть. Остался розоватый отпечаток, и кожа на нем смотрелась чуть ровнее, вот и вся разница.       — Ощущается как грелка, — сообщил Диаваль. — Послушай, боль тоже бывает разной. Это просто инструмент…       — Ты в своем уме? — Малефисента не посчиталась с тем, что он не закончил.       Кто кого переупрямит.       — …инструмент, — с нажимом договорил Диаваль, — которым можно унизить, а можно вознести. Только тебе решать, что с ним делать; и от боли правда можно получать удовольствие.       — Какое же? — быстро спросила она, надеясь застать его врасплох.       — Легкое онемение сразу после, покалывание, жжение, ощущение тепла, проницаемость кожи; и если это удар, то ожидание его, чувство ритма, неизбежности, желание испытать себя…       — У тебя с головой не все в порядке, — оборвала она, подчеркнуто разворачиваясь к своей книге. — Оставь меня в покое.       Диаваля не отпускала мысль, что Малефисента не чувствует себя в безопасности, и вся ее грубость проистекает из этого. Он отошел от стола вглубь комнаты и стал там, оперевшись бедрами о бюро.       — Я ни разу не сделал тебе больно, и да будет вовеки так, — раздельно сказал он, осознавая, что она не выпустит его из поля зрения. — Но вот кое-чему я могу тебя подучить.       Малефисента через силу взглянула на него, заметив краем глаза небольшую усмешку на его лице.       — Говори прямо, что ты от меня хочешь.       — Я хочу, чтобы ты проверила. На мне.       Шаткий момент, предопределяющий исход всему; и Диаваль был готов ее волей опрокинуться вороном или кем угодно на свете, но Малефисента молчала, и в этих декорациях это сошло бы за согласие.       Диаваль, ничуть не меняя позы, выдвинул ящичек рядом со своим боком и достал что-то свернутое.       Малефисента, недвижимая, ловила каждый его жест. Он так и стоял, сжимая что-то в руке, спасовав за мгновение до неизменимого, и Малефисента узнавала в его неглубоком, тщательно замедляемом дыхании сильное смятение.       — Давай сюда, — хрипловато сказала она, протягивая руку. — Давай, или положи обратно в ящик. Я не открою, а потом заберешь; я так и не узнаю, что там было.       Диаваль сделал шаг к ней, подложил левую руку под ее кисть, большим пальцем выпрямляя сведенные мышцы. Он закрылся толковостью, с которой распустил сверток сверху вниз и намотал несколько тонких ремней поперек ее ладони. Малефисента забрала руку, чтобы рассмотреть ближе.       Вожжи. Двумя петлями. Старые, значит, лягут са́дко.       — Госпожой ты была, ею и остаешься, — проронил он еле слышно.       У нее никак не получалось поднять на него глаза.       — Я не смогу.       — Ты не пробовала.       Диаваль, неожиданно даже для самого себя, подхватил ее на руки, сжатую, собранную в узел сплошной тревоги, чтобы преодолеть путь до спальни без объяснений. Он усадил ее на постель немного неловко и, теряя равновесие, она вцепилась в его предплечье. Их лица на секунду оказались совсем близко, почти вплотную; Диаваль, не разбираясь, поцеловал ее куда-то между носом и щекой, и стал расстегивать пуговицы на рубашке, каждую со второй попытки.       Пуговицы разошлись сами, и на манжетах тоже. Диаваль снял рубашку и заученно перебросил через изголовье.       Малефисента вздрогнула, покачнувшись от колебания кровати, принимающей его вес. Диаваль сел перед ней, скрестив ноги, лицом к стене.       Три родинки. Побольше на правой лопатке и две мелкие, точками: левое плечо и позвоночник между ребрами и поясницей.       — Бей, — со спокойной уверенностью велел Диаваль. Она медлила. — Легче не будет, бей сейчас.       Вожжи в ее руке весили столько, словно были отлиты из железа, и обжигали почти так же.       Малефисента примерялась по меньшей мере три раза; Диаваль ощущал ее замешку волнами воздуха, шорохом, движениями матраса от перемены позы.       — Мы зря затеяли.       Судя по тону, она еще и плакала.       — Я посчитаю до трех, ты ударишь, как сможешь. Один.       От долгого ожидания и духоты Диаваля мутило.       — Два. Три.       Малефисента испугалась свиста и отдернула руку; удар вышел слабым и скользящим, ремни пролетели по коже легкой покалывающей волной.       — Дальше, — напомнил он, выравнивая спину.       Она затянула со вторым ударом, как с первым, и сразу размахнулась снова, не давая себе одуматься.       — Что-то неправильно, все неправильно, — выдавила она сквозь слезы. — Так не должно быть.       — Будет так, как ты захочешь. Просто инструмент, не забывай. Я жду.       — Как делать так, чтобы было… по-другому? — спросила она севшим голосом.       — Размеренно, не рядом и с одинаковой силой. Хотя, ну да, у тебя плоховато с чувством ритма, — поморщился Диаваль, будто что-то вспомнив, и растер пальцами переносицу. — Поступим так: бей на счет. Сразу после того, как я произнесу цифру. Сколько там?.. Три. Ну?       Ее хватило на четыре такта; от последнего Диаваль дернулся, в сторону уводя плечо, и Малефисента отпрянула тоже; ритм был потерян.       Предыдущие удары остались бледно-красными разводами, а этот лег четырьмя взрезанными полосами, сначала белыми, а потом сразу темными.       — Вытягивай вожжи, — Диаваль сглотнул, — перед размахом и следи, чтобы они не поворачивались узкой стороной.       Малефисента кивнула, забыв, что он не видит. Все ее мысли сковались вокруг двух петель, выделяющихся на общем фоне.       — Так вышло. Ничего страшного. Семь. Дальше.       Его решимость находила в ней странный отклик: с одной стороны, лучше бы он все прекратил, а с другой — в этом было что-то… невыносимое, особенно щелчок, с которым петли вонзались в кожу. От него прерывалось дыхание и замирало сердце.       — Восемь.       — Девять.       — Не в счет. Сильнее.       — Н-не удас-с… — она помолчала, пытаясь совладать с языком, — не удастся.       — От локтя и получится, — с раздражением заметил Диаваль, измотанный больше ее заминками, чем поркой. — Делай.       Малефисента словно бы видела, как текут секунды, когда вожжи опять летели торцом, а она ничего не могла с этим сделать, волнами идет кожа, принимая их, и глубоко уходит боль, как вода в песок…       Тишина звенела от стен; Диаваль, тесно прижав локти к бокам, опустил голову — или ей мерещилось в полумраке.       — Я… я виновата. Надо было… я не…       Он не мог вдохнуть, чтобы ей ответить; там, где два неудачных рубца пересеклись, стремительно темнели россыпи бордовых точек.       Диаваль ощутил невесомое касание к здоровой коже над лопаткой и, будто обнимая себя, перебросил левую руку через правое плечо. Их пальцы столкнулись и, спустя мгновение, переплелись, разделенные только узкими ремнями, все еще намотанными на ее руку. Петли свободно свисали вдоль его спины и упирались в ее ладонь на каждом вдохе. Малефисента смутилась и попыталась забрать руку, но он не выпустил из-под пальцев ее тонкие костяшки, сжимая их гораздо сильнее терпимого. Ожидая, пока он немного отойдет, она опустила голову на другое его плечо, лбом упираясь в ключицы. Ее дыхание стекало вниз, мурашками по влажному телу.       Давление на ее кисть ослабло достаточно, чтобы выпутаться; она отстранилась, содрала с руки вожжи и отшвырнула куда-то вбок; пальцы легли снова, в пустоты внутри петель и по оттискам, горячим и шероховатым, бегло очерчивая приподнятые полосы.       — По-моему, ты поняла… смысл.       Теперь у него тоже был севший голос.       — Кажется, будто там, где… — он так и не договорил, — прикосновение плотнее, ближе, и…       — Диаваль, — нерешительно начала она, перегибаясь у его бока. — Я думаю, это можно подлечить. Не железо, сработает.       В темноте сверкнула пара золотых искр.       — Завтра подлечишь, — усмехнулся он для видимости. — Это неважно, на самом деле.       Он по-медвежьи свалил ее вперед, на свои разведенные колени.       — Ты шалый. И рисковый. А я только узнала. Давай все-таки сегодня?.. — Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони.       — И проворный. Да оно само пройдет до завтра, кроме… — Диаваль витиевато изобразил в воздухе пару овалов.       Малефисента приподнялась на локтях и поцеловала его; не в губы, но совсем близко, в самый уголок рта.       И колкой своей не-любовью навсегда они были повенчаны.