До встречи - той, что между звезд

Мо Юань, Бог Войны Когда всё слишком хорошо – это тоже плохо. Это вам любой воин и стратег скажет, не говоря уж о самом Боге Войны. Не бывает так, чтобы сразу у всех всё хорошо, замечательно и просто отлично, сплошные любовь, мир и дружба. И означает это, что кое-кто просто еще не знает о притаившейся угрозе. Но она – есть! Точно-точно! У Мо Юаня всё было не просто хорошо, а, как говорится, лучше не бывает. Его дворец на священной горе Куньлунь опять наполнился голосами учеников, их стало даже больше, чем прежде. Брат-близнец окончательно избавился от титула Наследного Принца Девяти Небес, достроил дом в десятимильном Персиковом лесу и наслаждался жизнью с любимой женой и обожаемым сыном. Его, Мо Юаня, лучший друг и по совместительству бывший владыка Земли и Небес – Дунхуа Дицзунь снял обеты и тоже наслаждался… ВСЕМ! Солнцем сквозь полусомкнутые ресницы, ветром в снежно-белых прядях волос, персиковым вином, сиянием палат Тайчэнь, вздернутыми бровями Императора, перекошенными физиономиями небожителей, трепетом Сы Мина, а также обществом друзей и, самое главное, невесты. Надо было только видеть эту довольную ухмылочку, когда Дицзунь подносил ко рту очередную чашечку с вином, бросая совершенно обжигающий взгляд на свою лисичку. «Ты – бесстыжая морда! - начинал закипать Чже Янь, добровольно взявший на себя обязанность блюсти честь лисьей королевской семьи. – Это же просто неприлично!» Дицзунь усмехался, Фэнцзю рдела, Е Хуа прикусывал губу, сдерживая непочтительный смех, Семнадцатый ученик, то бишь жена братца, тайком показывала кулак то фениксу, то племяннице поочередно. А Мо Юань делал над собой нечеловеческое усилие, чтобы не призвать Меч и не прочесать все окрестности Персикового леса в поисках притаившихся врагов. Он, конечно, отлично знал, что нет ни поблизости, ни вдали никаких злоумышленников, и от этого его беспокойство только усугублялось. - Параноик, - мгновенно поставил диагноз феникс, когда старый друг признался в своих тревогах. – Было б лучше если бы Е Хуа лежал в гробу в Море Невинности, Бай Цянь убивалась по нему день и ночь, Фэнцзю выла на луну от тоски, а Дунхуа… - Нет, не было бы, - отчеканил Мо Юань. - Так какого рожна тебе надобно, Бог ты… Войны? - Всё слишком благостно. Так не бывает. Точнее, так не может длиться долго. - Ну почему же? Вот, например, целых семьдесят тысяч лет, пока ты дрых в пещере Яньхуа, было ничего так, относительно спокойно, - ворчал Чже Янь и разливал по чашкам вино. – Да, все страдали помаленьку, но в целом никто не жаловался. - Ты просто не хочешь прислушиваться к гласу древних инстинктов. Мы все слишком расслабились. Феникс выпил, призадумался, снова налил и снова выпил. - Только Е Хуа ничего такого не говори, а? Я тебя умоляю. У него и так посттравматическое расстройство, он же снова начнет ночевать в драконьем обличье, обернувшись в три слоя вокруг дома. Пожалей парня, ну! Мо Юань посмотрел на со… пусть будет бутыльника, как бывало, глядел на своего непутевого Семнадцатого перед заслуженной взбучкой. - Ты вообще меня за кого принимаешь? - За того, кому и самому следовало бы попить успокоительных отваров, - намекнул Чже Янь. - Вы с Е Хуа примерно в одной ситуации очутились, в одном, так сказать, месте. Только ты проторчал в нем подольше. Логику феникса-целителя понять несложно. Если уж младшенький из близнецов, что побыл мертвым всего-то несколько дней, еще тот параноик, когда дело касается любимых и близких, то у старшего - у Мо Юаня, с его стажем пребывания в небытии, тревожность размером, пожалуй, с Западное Море. - Давай лучше выпьем, дружище! Хорошо ж сидим. Сидели они и вправду очень хорошо, на причале возле хижины Чже Яня, за столиком, уставленным всяческой снедью - подарками от Лисьей Королевы, и кувшинчиками с персиковым вином. Неспешно текла река, бессмертные персики роняли свой цвет, маринованная капустка была чудо как хороша. Благодать! - Сейчас бы кто на цине сыграл, - мечтательно пропел феникс. «Объявил бы кто войну Небесам», - тоскливо подумал Бог Войны и приложился сразу к горлышку кувшина. Его с самого утра мучила жажда. Потом пришла Бай Цянь, мрачно полюбовалась на попойку и ушла, ни слова не сказав, но умыкнув один из кувшинов. Когда она это провернула Мо Юань не отследил. Лисья магия, что ж еще. Затем персиковое обоим надоело, и они отправились догоняться османтусовым из куньлуньских запасов. Подвалы там полны дивных напитков, а Меч Желтого Императора куда ближе, всё один к одному. Проснулся Мо Юань в собственном кабинете поздним утром, ближе к полудню. Открыл глаза и увидел перед собой сразу десять восхищенных юных лиц. - Наставник, это было потрясающе! - сказало одно... э лицо. Имя его начисто выветрилось из головы вместе с винными парами. - Ваша медитация была настолько глубока и полноценна, что дух ваш светился всю ночь, как факел! - Хм... - промычал он невнятно. Ученикам Мо Юань никогда не врал, а признаваться в прозаической причине сияния не торопился. Потом сами поймут. Когда-нибудь. - А куда бог-феникс Чже Янь подевался? Ученики смущенно переглянулись. Иногда их непогрешимый наставник путал прошлое с будущим и говорил о том, что еще не случилось, как об уже прошедшем. Считалось, что это последствия длительного сна в пещере Яньхуа, но они старались не беспокоиться. Потом все пройдет само собой. Дицзунь, бывший Владыка Земли и Неба Дунхуа Дицзунь, когда-то повелитель всего и вся, сидел на пороге лисьего домика и задумчиво глядел вниз, на подножье холма, где – это он знал точно – так же задумчиво, только вверх, на него таращилась будущая супруга и нынешняя невеста. Ближе она не поднималась, соблюдая негласный договор о минимальных приличиях до свадьбы. Отец нареченной, надо полагать, более беспокоился о приличиях со стороны невесты, твердо уверенный что жених, бессмертный, вечный и изначальный, а еще просто хорошо воспитанный, ничего лишнего себе не позволит. Сам жених, окажись он на месте отца, не был бы столь доверчив с посторонними мужчинами, но не ему было решать. Будущего тестя он, в конце концов, уважал, несмотря на серьезную разницу в возрасте. Что касается окружающих, то они лишь дивились, с чего этого в известном своими легкими нравами лисьем сообществе вдруг пустили ростки семена сурового воздержания. Но Дунхуа-то знал, что дай им с Фэнцзю волю и они собственную свадьбу прогуляют. Обетов-то, гм… Он покосился на пристроившегося рядом бывшего Наследника Девяти Небес, безмятежно и мечтательно разглядывавшего не невестку, но усыпанное звездами небо. Как и всякий небожитель, выросший в бесконечном солнечном дне, Е Хуа никак не мог в полной мере насладиться ночью, каждый раз воспринимая ее заново, будто неведомое чудо природы. Выражение его лица при этом было воистину бесценно. С исследовательской точки зрения. - Супруга послала бдеть над нравственностью? Е Хуа с Бай Цянь только что поженились в третий раз, теперь по лисьим обычаям, чтобы, как выразилась лиса, хоть с третьей попытки начать нормально. Дунхуа суеверным не был и не мог быть, но в этом с ней согласился. Внутренняя убежденность неплохо сказывается на внешнем, а вера – удивительная вещь, если ей пользоваться правильно. - Нет, сам пошел, - бывший принц прикусил губу, чтобы не засмеяться. Смерть и пережитое сделали его более открытым, но только для тех, кому было с чем сравнивать. Незнакомым с прежней версией Черного Дракона нынешний Е Хуа, наверное, казался не эмоциональнее каменной скрижали. - И чего? - Ничего. Бдю, не видишь разве. Она там долго страдать собирается? Это не страдание, мог бы ответить Дицзунь. Это предвкушение. Но промолчал и разлил по чашкам вино, которое накануне притащил из своего леса Чже Янь. Благодаря щедрому фениксу ночные бдения над моралью приобретали характер сдержанных мужских возлияний. Крайне символический характер, подумал внезапно Дицзунь, на которого после пятой порции накатил философский настрой. Трижды женатый на одной и той же женщине Е Хуа передает науку как надо и не надо. Хоть ритуальную чашу по кругу пускай. - Твой брат нервничает, - поскольку настоящая мудрость передается молчанием, он решил сменить тему. – Ты заметил? Мимолетная растерянность, слегка нахмурившиеся брови. Не заметил, само собой. Чтобы заметить нарастающую паранойю Бога Войны надо знать его столько, сколько знают он и Чже Янь – вечность. Для всех остальных Мо Юань суров и непреклонен, как его гора на рубеже трех миров. Или как его брат-близнец. - А вы вообще с ним общаетесь? – закинул Дицзунь следующую удочку. Если бы не людские нравы, жить ему, такому вечному, было бы скучно. Люди же – а людьми для Дунхуа были все, что смертные, что бессмертные – не похожи друг на друга, что бы там тот же феникс себе не думал. Только вот некоторые не похожи чуть меньше, чем остальные. Бывший Владыка заранее не сомневался: даже если встреча и была, обычная встреча двух близнецов, наедине, без толп родни и учеников, то они просидели рядом, молча, невозмутимые, таращились прямо перед собой и разговаривали о погоде. Это в лучшем случае. Вероятнее же всего не разговаривали вовсе, лишь периодически тянули разные там «эээээ» и «ммммм», не зная, о чем им говорить. Выражение чувств словами никогда не было сильной стороной этих двоих, чьи рождения разделяли века бесконечности. Да что там, вдруг с досадой подумал Дицзунь, даже их папаша, да простит он такие эпитеты в свой адрес, Великий Небесный Отец Тянь-ди, научился этому искусству в очень зрелом возрасте. Он прекрасно помнил, как они объяснялись по всяким поводам, которых было более чем достаточно. Дицзунь, тогда юный и вспыльчивый, орал дурным голосом, а Старик Тянь мычал эти самые фамильные «ммм» и «эээ», да собирал слизняков с капустных грядок. Близнецы явно пошли в отца. Выйти в одиночку против армии – запросто! Объяснить женщине, что чувствуешь… Почему он об этом подумал? Когда каждое твое действие и каждая мысль, выраженные в неудачный момент, способны пошатнуть мироздание, поневоле научишься внимательнее относиться к собственному поведению. И, отставив в сторону так и не пригубленную шестую чашку вина, Дунхуа задался вопросом – с чего такие мысли? Грядущая свадьба навеяла, в совокупности с непростой судьбой Е Хуа и обильным алкоголем? Или же полная луна, что так близка в это время года, неожиданно заставила вспомнить? - Кажется, с меня на сегодня хватит, - подвел он итог. И, впервые за время беседы, поглядел на подножье холма. Он ведь даже не заметил, как отвлекся, и потому пропустил появление туманного пятна в нежно-голубом платье. Пятно явно собиралось накрутить изнывающей внизу Фэнцзю все ее девять рыжих хвостов. - Иди к своей женщине, - хмыкнул бывший Повелитель Земли и Неба. – Там намечается семейная сцена, ты, как приличный благородный муж, должен присутствовать. Взгляд Е Хуа, брошенный на него, был красноречивее всяких слов и обещаний. - Да будет, будет и на твоей улице праздник, всего ничего ждать осталось, - добродушно согласился Дицзунь, которому слов и не требовалось. Он даже был готов немного потерпеть, ради такого. Тем более, чего там терпеть - умение ехидничать, производное от умения говорить, тоже не относилось к числу сильных сторон обоих братьев. Он проследил, как друг и ученик спускается вниз, темное пятно, направляющееся к голубому и персиковому, и вновь взял в руки чашку. Персиковым был любимый цвет его возлюбленной, персиковым было вино в тонком фарфоре. Персики цвели, когда… Он поднял взгляд на полную луну, такую обманчиво близкую в это время года, и грустная улыбка тронула губы, отразилась вместе с луной в непроницаемо-черных глазах. - Ты же видишь, да? – именно за луной он спускался с Небес, сюда, в страну Зеленых холмов, или дальше, в Мир Смертных. – Скажи, ты же видишь? Ответ луны, как всегда, тонул в бескрайней пустоте между ним и ею. Но на сей раз ему показалось, что пустота и тишина, вечные, бессмертные и изначальные, перестали быть пустыми и тихими. И что предвкушение, одолевавшее его все это время, то, которое Дунхуа так непростительно наивно относил лишь к себе, подразумевает нечто иное. Что-то, у чего пока еще просто нет имени. Безымянная Она не помнила, как здесь оказалась и когда. Просто очнулась однажды, темным дождливым вечером, посреди густого летнего леса. Она не помнила ничего. Ни того, что было до ее пробуждения, совсем; ни того, что происходило после – в течение какого-то времени. Осознание пришло позже, когда первый снег, огромные легкие снежинки, неторопливо падали на высохшие листья. Тихий шелест, поступь зимы, разбудили ее в очередной раз, холодное дыхание привело тело в чувство, а разум – в состояние, близкое к нормальному. Именно тогда она впервые встала и пошла вперед не в попытке спрятаться, забиться куда-то, словно сбежавший из ловушки дикий зверь, а по-человечески, ища укрытие от ночи, холода и идущей следом зимы. И нашла его в виде маленькой хижины на склоне горы, заброшенной, казалось, вечность назад. Она не знала, как ее зовут и сколько ей лет, и неясное отражение своего лица впервые увидела на поверхности воды в щербатой чаше у порога. До этого она не представляла, как выглядит, а после – на кого похожа. Она была просто она, неизвестная, безымянная, беспамятная, не умеющая удивляться, не понимающая, почему и отчего поступает так, как поступала. Откуда в ней этот страх, желание укрыться, не выходить, откуда она вообще знает, что в этом мире, за крохотной хижиной на маленькой поляне посреди древнего леса, есть кто-то еще. Но при этом она знала, как должна жить одинокая женщина в лесу на склоне горы. Она умела вести хозяйство и ухаживать за собой, она владела искусством выращивать растения, и находить съедобное среди диких трав и деревьев. И когда один сезон сменился другим, а потом еще и еще, когда сквозь страх, вместе с ростками из-под оттаявшей земли, пробилось понимание и осознание, она подумала, что жизнь ее началась гораздо раньше того дождливого летнего вечера. Что она уже была кем-то, что-то знала и чему-то училась, и эти умения не ушли вместе с памятью, наоборот, с каждым днем они возвращались к ней, складываясь в общее знание. Так проступают рисунок и форма, когда мастер собирает из осколков разбитую вазу. И однажды, очередной весной на границе с летом, она поняла, о чем это знание. Она — человек. И, осознав эту простую мысль, она собрала корзинку трав и впервые за много времени, счета которому не вела, покинула свое жилище, ушла в лес дальше, чем ходила до этого, спустилась до самого подножья горы и вышла к таким же, какой была сама. К людям. И, стоя на окраине оживленного села, вдыхая запахи, знакомые и, одновременно, незнакомые, поняла вторую, самую главную вещь. Она — жива. С этой второй мысли и началась ее вторая жизнь. С тех пор она часто спускалась в село, проходила мимо внушительной кумирни у дороги, мимо старой таверны и, пристраиваясь в конце рынка, продавала собранное и выращенное. Или же, если не желала тратить почему-то драгоценное время на конкуренцию с горластыми торговками, сворачивала к местному аптекарю, который очень уважал ее умение собирать и сушить травы. Именно он, смешной одинокий старичок, придумал ей имя. - Безымянная, значит, будешь, да, барышня? – спросил он, глядя поверх чашек медных весов, в тот день, когда впервые ее увидел Безымянная. Она прокатила слово в голове, попробовала на вкус, ощутила в пальцах теплыми камешками-голышами. Три слога, коротких и звучных, три слога и целая история. Или ее отсутствие. Безымянная. Хорошее имя. Так она и стала ею, Ву Мин-де или барышней Ву, как звали ее местные, которая не боится жить в лесу на склоне священной горы. Легенду о том, почему гора священная и почему в храме у дороги вместо статуй – рисунок пучеглазого дракона с корзинкой, ей рассказали почти сразу. В ста вариантах. Но это все было не важно. Важно было, что она жива и люди, обычные нормальные люди у подножья горы, не видят в этом факте ничего необычного. Мин-де в жизни бы не ответила, почему именно это для нее важно. Она просто продолжала жить, уже не по инерции, а внимательно, наслаждаясь каждым днем и прислушиваясь к себе. Вдруг, как и умения до того, проснется память? Но память молчала, время проходило мимо, сезоны сменяли один другой, и она, постепенно, привыкала к себе и своей жизни, затягиваемая в пучину безжалостной реки повседневности. Пока однажды… В тот день, самый обычный торговый рыночный день между весной и летом, когда солнце уже жарит, но лепестки персика еще не облетели, она присела на ступеньки таверны, наслаждаясь чашкой чая и представлением заезжей труппы. Мин-де только что продала трав вдвое больше обычного, предвкушала, что хорошего и нужного сможет купить на полученные деньги и потому происходящее начала воспринимать лишь к середине пьесы. Отметила, что рассказывают не обычную вариацию из жизни пучеглазого дракона с корзинкой, а нечто новое. Вслушалась в диалоги актеров, казавшихся столичными по сравнению с местной парочкой комедиантов-посудомоек при таверне. Они рассказывали историю о Небесном Охотнике на тысячи солнц и его бессмертной жене, которая ослушалась мужа. Дребезжали струны, надрывно и упреждающе пел барабан, худенький мальчик в старомодном синем платье протяжно рассказывал о своих желаниях, изображая капризную дамочку, не желающую выполнять обязанности супруги. И в тот момент, когда немытые пальцы «бессмертной» сомкнулись на тыкве-горлянке, изображавшей фиал с волшебным зельем, Мин-де вскинулась, пронзенная острой болью мгновенного озарения. Сяо Гу, подавальщик в таверне, потом всю свою жизнь, до глубокой старости, рассказывал историю о самом странном вопросе, заданном ему когда-либо. Как нелюдимая девица из леса вот только прихлебывала чай и вдруг подпрыгнула, вцепилась ему в рукав, спросила-каркнула: - Кто сейчас правит в Небесном Дворце?! Охотник Нож вошел без усилий. Как и три предыдущих раза. Он придержал мужчину за талию, чтобы тот, падая, не залил кровью его новые сапоги, аккуратно опустил на пол, перешагнул, словно через дерево, перегородившее лесную тропу. Вторая жертва, нежданная – сюрприз, сюрприи-из! – забилась в угол, прижимая к себе шелковое одеяло, видимо надеялась, что неведомое чудо обернет его щитом. Но единственным чудом здесь был он, потому других точно не предвиделось. Жаль, не баба, с брезгливостью подумал Охотник, за волосья выволакивая тощего пацана из угла. Тот перепугался до немоты, даже не сопротивлялся, только разевал рот, да таращил зенки. Их-то он и выколол, перед тем как прирезать. А что? Хоть какое-то развлечение в этом унылом, разве что за хорошую оплату, совершенно плевом деле. Сопляк, конечно, ожил и завыл, призывая на помощь, но помощи Охотник не боялся. О незваных помощниках и неожиданных свидетелях он позаботился в самую первую очередь. Уложив вторую жертву рядышком с уже дохлым любовником, полюбовался пейзажем и пошел прочь. Не забывая аккуратно перешагивать через валяющиеся тут и там тела многочисленной челяди. Некоторые еще были живы, но яд, которым он смазывал стрелы, не имел противоядия. Просто действовал долго, зато надежно По пути он завернул на кухню, заглянул в горшки и чашки, выбирая из приготовленного на утро что повкуснее. Обычно Охотник брезговал едой в доме добычи, но сегодня его ждало еще одно важное дело далеко отсюда и перед дальней дорогой требовалось перекусить. Это ощущение, странное и неясное покалывание где-то в области затылка, он стал чувствовать некоторое время назад. Бесконечная череда лет, проведённых в Смертном Мире, смешались в его памяти в бесформенное месиво, и потому, чтобы не теряться, он считал не годами или веками, а периодами от добычи к добыче. Конечно, только стоящей, которая среди мало живущих людишек попадалась ему не часто. Бессмертных там было немного. Не способные ощутить с кем имеют дело, они попадались Охотнику на его пути: и те, что спускались сюда для божественных испытаний, и те, что просто заглядывали развлечься без последствий. Они были единственным источником сведений о том, что происходит в иных мирах, особенно там, на Небесах, на которые Охотнику был заказан самостоятельный путь. Собственно, он и не стремился вернуться. Не оставив неразрешенных дел, он жил в Смертном Мире своей собственной, ни от кого не зависящей жизнью, которая его полностью устраивала. И вот, внезапно, этот зов. Он вышел во двор, ведомый теперь не желанием заказчика, а тем чувством, что было заложено в основу его сущности самим Небесным Отцом. В свете полной луны лежащие в долине земли и дорога между ними были видны, как днем. Они, да в придачу, с каждым мигом все яснее и яснее, золотое зарево у самого горизонта, в юго-восточном направлении. - Так-так, - пробормотал Охотник и улыбнулся. Настроение, впервые с того момента, как он покинул Небеса, стало решительно прекрасным и ничто, даже мимолетная досада, не смогли бы его омрачить. Больше всего во всех трех мирах он не любил оставлять однажды взятый след, недоделывать дела и упускать желанную добычу. Не было в этой Вселенной чего-то, что могло остановить его, созданного для охоты, и тот, кто позволял себе забывать об этом, обязательно раскаивался. Охотник поправил ремни от походной сумки, проверил, как ходит в ножнах все имеющееся при нем оружие и быстрым шагом, не отклоняясь и не сбиваясь, направился на юго-восток. Безымянная С того момента в таверне жизнь ее круто поменялась. То, что составляло ее важную часть до, ушло, утратило значение, и осталось только необъяснимое беспокойство о происходящем вне приделов Мира Смертных. Она почти каждый день стала спускаться вниз, проводя все больше времени на улицах деревеньки, плутая по тропам вокруг нее и прячась в зарослях, окружавших дорогу. Отчего-то Мин-де была уверена, что столь любимые смертными сказки о богах и драконах – не сказки вовсе, а настоящая истинная правда, не требующая доказательств, и все чувствительные сказания даже на чи не соответствуют настоящему положению дел. Она часто приходила в кумирню, выбирая момент, когда та была свободна от просителей – что оказалось не так уж просто – и бесконечно долго рассматривала кривобокое изображение черного тела, свившегося в кольца, да выпученные глаза, которые художник сделал синими-синими, неведомо почему. Ждала ли Безымянная, что дракон и вправду за ней явится? Она не могла ответить. Но ее память возвращалась, вот это она знала точно, без сомнений. Возвращалась не образами и мыслями, но чувствами, переживаниями, страхами. Так, выяснилось, что она до дрожи и истерики боится вооруженных людей. Когда небольшой отряд солдат, перемещающийся из крепости какой-то в крепость сякую-то, остановился на ночь в таверне, а она случайно натолкнулась на них, то несколько дней не выходила не то что из хижины. Пролежала, свернувшись в комок под кроватью, в пыльной темноте. Ее необъяснимо пугали невысокие плотные мужчины, одетые в темное, и, одновременно выяснилось, что она на дух не выносит высоких широкоплечих красавцев, один из которых сдуру решил сделать ей комплимент, назвав «красавицей». Морду она ему не расцарапала, но расцарапала руки – себе, до крови, пытаясь отодрать от кожи липкое ощущение чужой ладони. И платье, в котором была в тот день, разорвала и сожгла, только чудом не спалив заодно и хижину. Хотя ладонь ничего такого себе не позволила, лишь передала несколько медных монет за сверток сушеных ягод. Люди в доспехах и люди с оружием, охотники и солдаты, высокие и невысокие, темноволосые, темноглазые – мужчины пугали ее, если был хоть малейший намек на то, что источник их дохода - насилие. При этом Безымянная плавала, словно рыба, и совершенно не боялась высоты. Остроконечный утес, выдающаяся козырьком скала, непрочный веревочный мостик или бревно, перекинутое через обрыв, манили ее ощущением свободы и ветра, путающегося в волосах и рукавах. Когда становилось совсем невыносимо от неясных теней, распирающих разум и грудь, она выбегала их хижины и неслась через лес, не разбирая пути, разбивая босые ноги, чтобы замереть только выскочив на самый край над каменной бездной, в полушаге от попытки прыгнуть – и поверить, что летишь. Это искушение узнать, способна ли она к полету, было еще более невыносимым и раздражающим, чем непонятные чувства и воспоминания, отгороженные от нее непреодолимой стеной. Перелезть через стену не удавалось, а ощущение, что она уперлась в нее лбом и скребет руками по невидимым камням, в последнее время не отпускало ни на миг. Даже во сне. Хотя снов не было. Временами приходили в забытьи невыносимая радость и непередаваемый ужас, всегда вместе, рука об руку, и тогда она просыпалась в поту, в мокрой сбитой постели, и рыдала до утра, не помня причины слез. Потому, когда ко всему этому клубку прибавилась тоненькая ниточка нового беспокойства, Ву Мин-де не сразу ощутила ее. Взгляд, направленный в спину, скользящий по лицу, анфас-профиль, цепляющий подол, измеряющий, липкий как паутина в конце лета. Она оглядывалась, заходя на рынок ранним утром, оглядывалась, спеша в аптеку к дядюшке Цзяо, даже поднимаясь к тропе, ведущей в гору. Она чувствовала его везде, до какой-то неведомой границы за деревьями, где он обрывался, и переставал сдавливать горло спазмом угрозы. Этот момент заставлял ее верить, что все ощущения выдумка больного разума, и за эту веру она позже будет корить себя очень и очень долго. Накануне праздника середины лета она привычно спустилась в деревню, как всегда, ранним утром, чтобы поскорее продать оставшийся с прошлого раза товар, да занести в аптеку подготовленные по просьбе травы. Аптека встретила ее полумраком, тишиной и знакомым, ни на что непохожим терпким запахом притирок от радикулита. Дядюшки Цзяо не было за прилавком, потому Мин-де сначала выложила на стол припасенные свертки с горьким корнем от больных почек и пластинами древесного гриба, проверила, на повредились ли они при переноске в корзинке и вдруг заметила, что медные весы, гордость аптекаря, сдвинуты, а крохотные гирьки разбросаны по прилавку. Вытекающую из-за него темную лужу она увидела только потом. - Так-так, - протянул некто, и быстрая тень перегородила путь к выходу. – И что же тут у нас? Сюрприз-сюрпри-ииз. Он был невысок и плотен, одет в темное и обвешан оружием. Широкий охотничий нож с лезвием, не обтертым от крови, он сжимал в руке, а глаза его, черные и цепкие, обшаривали ее с ног до головы, оставляя на коже липкие паутинные следы. Ее самый дикий страх наконец-то обрел форму и внешность. - Вы кто? – спросила Мин-де, беззвучно, враз потеряв голос. Ее не интересовало, кто он вообще, но она нестерпимо хотела знать, откуда он ей знаком. - Э, милая, так не пойдет. Сначала ты мне скажешь, кто ты, - он сделал резкий шаг вперед, она дернулась, поскользнулась и рухнула навзничь, размазывая платьем темное и глянцевое, одуряюще воняющее свежей кровью. И уперлась взглядом в искаженное смертью и болью, с выколотыми глазами, лицо дядюшки Цзяо. Крик - или клекот? – вырвался прочь из груди и замер, пойманный холодными смуглыми пальцами, вцепившимися ей в подбородок. - Не дергайся, милая, - негромкий голос был так же липок, как и взгляд, которым он изучал ее лицо, внимательно и бесконечно долго. – Не может быть… То, что этот голос сядет, а потом взовьется одуряющей радостью, было неожиданным. - Не может быть! – почти выкрикнул убийца, отпустил ее, отскочил и расхохотался, как безумный. – Невозможно! Почему-то эта радость вдруг придала ей сил, горячих, словно огонь, незримое тепло от пламени очага. - Кто – ты?! – выкрикнула она в ответ, нестерпимо желая знать его имя. Смех оборвался, он замер. - А ты не знаешь? Не помнишь? Не помнишь – меня? Этот тошнотворно-значительный тон мог означать лишь одно, что забыть его невозможно. - А его? Кого? - Или себя? Ты и себя не помнишь? Он вновь присел рядом, только теперь не хватал за лицо, а провел по нему острым ногтем, рассекая нежную кожу под глазом. - Что же… - почти мурлыкнул он, безымянный, как и она. – Значит, мы познакомимся заново… Это же так хорошо, пережить снова, как в первый раз, старые ощущения и чувства. Не правда ли, милая моя? Моя… Чже Вэнь? Вэнь… Вэнь… Вэнь… Пение птиц, летних соловьев, серых птичек с черным хохолком на голове, заполонивших цветущие ветви старого персикового дерева, того, что на берегу реки. Как они пели по утрам, как старались! Она не сразу сообразила, о ком он говорит. А когда поняла… Вэнь! Мужской голос, низкий, но юный, донесся из прошлого, с того берега реки, где… Вэнь-эр! Вэнь! Чже Вэнь! Стена рухнула, выпуская на волю лавину воспоминаний и та, кого когда-то звали Чже Вэнь, безымянная, обретшая сразу и имя, и прошлое, пронзительно закричала, вырываясь из чужих руки, и тут, и тогда; сжалась в комок, сдавила разрывающуюся от боли голову. Жаркая сила залила все ее тело, и последнее, что увидела она в Мире Смертных, были затлевшее и рассыпавшееся пеплом платье, да доски пола, вдруг занявшиеся от охватившего ее огня. Маленькая аптека разлетелась облаком щепок и осколков, взорвалась огненными клубами, и из них вырвалось огромное, синее и золотое, взмахнуло длинными крыльями и с пронзительным криком устремилось ввысь, в Небеса.