***
Юнги гниёт от перманентного чувства тоски, смешанного в коктейль с собственной никчёмностью и бесполезностью. Наверное, заслужил. Он судорожным вдохом заполняет лёгкие кислородом, молится вселенной, чтобы снова не скрутило в очередном приступе, потому что пятый раз за день он точно не выдержит. Кашляет хрипло, чувствуя, как по горлу вверх поднимается влажный комок: до омерзения гладкий и скользкий, но все равно раздирающий стенки слизистой в кровь. Будто бы он снова перебрал с дешёвым алкоголем и пожинает плод своей бестолковости. Когда он тянет руки к телефону, на котором в очередной раз всплывает уведомление, то замечает, как мелко дрожат пальцы. Сквозь зубы пропускает слабый вздох и покрасневшими глазами смотрит в экран потрескавшегося, но верно служащего смартфона: [19:49] j-hope: юнги, ты как? не пишешь уже третий день. [20:08] j-hope: чувак, ты в порядке? если что, я могу к тебе приехать. и в аптеку по пути зайти. [20:22] j-hope: ты снова обиделся из-за того что я использую неформальное общение? [20:24] j-hope: ты волнуешь меня, юнги-хён :) [20:36] j-hope: правда, я волнуюсь. ответь, пожалуйста, как только увидишь эти сообщения. [21:40] j-hope: короче, я выезжаю. не дай бог ты окажешься не в порядке, я тебя стукну по твоей глупой голове. Горло раздирает из-за очередного приступа кашля, и он скручивается в надежде, что в этот раз всё пройдет быстрее. Сначала на пол летят капли крови, которые кажутся неестественно тёмного цвета, затем Юнги сплевывает густо окрашенный красным лепесток шафрана. Он делает очередной вдох и снова смотрит в телефон. Юнги быстро, насколько ему позволяет состояние, тычет пальцами по клавиатуре, мажет постоянно, но какая разница, сейчас совсем не до этого.[21:42] yoongiSu: сиди дома. я, может, дрочу. отстань от меня, наконец, со своей заботой. ты сейчас будешь вообще не в тему, понятно?
[21:44] yoongiSu: сука, я серьёзно. отстань.
Голова раскалывается, словно сжатая в невидимые тиски. До такой степени, что Юнги уже и не знает, чего именно хочет больше — чтобы освободили или раздавили до конца. [21:44] j-hope: я, как хороший друг, помогу тебе.[21:45] yoongiSu: подрочить?
[21:45] j-hope: да. и кончить тоже.[21:45] yoongiSu: ты знаешь, что ты тварь?
[21:46] j-hope: да. я выехал.[21:46] yoongiSu: я серьезно, хосок. возвращайся обратно, я хочу побыть один.
[21:47] j-hope: нет, сладкий. только после того как я удостоверюсь, что всё у тебя в порядке. Юнги стонет в бессилии и тяжело откидывается на кровать, отбрасывая телефон в сторону от себя. Наверное, он совсем не достоин своего друга, и сейчас он не может думать ни о чем, кроме того, что не хочет выглядеть умирающей в муках побитой псиной. Впрочем, чтобы выглядеть умирающим, много усилий ему не требуется. Хосок постоянно убеждает, что сострадание и жалость — разные вещи, и Юнги вообще не должен об этом думать, однако, всё выходит совсем наоборот. Ему от собственной беспомощности выть хочется. От отвращения к себе желает потуже узел на шее перетянуть. Закончить его ставшую одним сплошным мучением жизнь. Когда Юнги успел превратиться в аморфное нечто? Горло снова раздирает чудовищная боль; он переворачивается на бок, чтобы не задохнуться в собственной крови, откашливает комок из красных сгустков вперемешку с лепестками прямо на кровать и где-то на закромах сознания думает о том, что сил на смену белья у него совсем не будет. Разве что Хосок опять, как чёртова мать Тереза, подхватит его подмышки, отнесёт в душ, посадит на дно ванны, чтобы не упал и прикажет не выбираться, пока сам не вернётся. А затем пойдёт прибираться в его комнате. Как обычно. Юнги всегда теряет счёт во времени, если много думает. Он не до конца осознаёт, сколько минут прошло, и почему Хосок так скоро оказался в его квартире. Когда успел открыть его дверь ключом, который сам продублировал на всякий случай? Неужели с Юнги всё так потеряно? — Чёрт тебя возьми, — громко ругается Хосок, но у Юнги совсем нет сил, чтобы глянуть на него. Хотя сомнений в том, что увидел бы растерянное и испуганное выражение на лице друга нет. Тот топчется на месте пару секунд, вероятно, прикидывая в голове, что нужно делать первым делом, и в итоге подбегает к лежащему в полубессознательном состоянии Юнги, немного неуверенно приподнимает его голову и хлопает по щекам. — Только попробуй сдохнуть, хён, я тебя убью. Он со страхом поглядывает на лежащие рядом лепестки, испачкавшие светло-голубые простыни, и прерывисто вздыхает, нервно сжимая кулаки. Слишком громко сглатывает от волнения, по вздрогнувшему заметно выпирающему кадыку, обтянутому тонкой смуглой кожей, скатывается капля пота. Юнги приоткрывает глаза и помутневшим расфокусированным взглядом смотрит на Хосока. «Зачем пришёл?», — читает тот по бледным, почти белым губам и рассерженно хмурится. — Клянусь, я бы действительно заехал тебе прямо в морду. Единственное, не хочу нести ответственность, если ты потом отключишься. Хосок прижимает парня к себе, поднимая с кровати, чувствует чужую мелкую дрожь по всему телу, и она передается и ему тоже. Хосоку страшно. Просто до тошноты. Юнги хватило месяца, чтобы из общительного шумного парня превратиться в засыхающее полуживое нечто. Хосок боится его потерять и не знает, как с этим бороться. В душевой он аккуратно стягивает с него одежду, включает воду и регулирует её напор. Сажает на дно и брызгает холодной струёй воды прямо в лицо. Юнги бы даже рассмеялся от того, насколько Хосок предсказуемый в своих действиях и заботе, но выходит только хрип. — Выключишь воду, когда наберётся ванна. И не выходи без меня, — Хосок до крови кусает свои губы и запускает пятерню в волосы. — Может всё-таки позвонить в «скорую»? Это действует на Юнги не хуже выстрела в небо перед скачками: резко, оглушающе. Глаза его в одно мгновение расширяются до невозможного, и он смотрит на Хосока с немым ужасом, цепляясь за его запястье отросшими ногтями. — Не смей, — еле шипит он. — Не смей, Хосок, иначе я тебя собственноручно придушу. Тот в ответ обречённо вздыхает, но послушно кивает головой. Чёлка снова падает ему на лицо. Хосок отходит назад под пристальным взглядом Юнги, который даже в своём незавидном состоянии способен смотреть так угрожающе и пугающе почти до дрожи. — Я сейчас вернусь, пожалуйста, не усни. В комнате он первым делом открывает окно, потому что дышать тяжёлым спёртым воздухом невозможно. У Юнги есть невероятно навязчивая мысль, что все соседи и прохожие его могут услышать, во время того как он заходится в очередном приступе. Именно поэтому обычно он запирается так, словно на улице как минимум гражданская война. Хосок сдёргивает с кровати грязное покрывало и, прихватив таблетки, которые принёс с собой, идёт обратно к Юнги. Закидывает бельё в полную стиральную машину, которая, видимо, давно не включалась, и смотрит на друга. Тот сидит, обхватив в коленках бледные худые ноги и прижимая их к груди в надежде либо согреться, либо заглушить душевную боль. И у Хосока так сжимается сердце и в груди резко щемит, что хочется крепко зажмуриться. Хосок хочет всё исправить. Не может. — Прости, — глухо проговаривает Юнги и шмыгает носом. Хосок замечает стекающую оттуда струйку крови. Присаживается возле ванны и натянуто улыбается, хотя Юнги на него всё равно не смотрит. Протягивает руку и пальцем аккуратно подтирает дорожку, которая уже спустилась до верхней губы. — Не извиняйся. Ты не виноват. Юнги на секунду задерживает дыхание, с шумом опустошает лёгкие. Хосок готов поспорить, что каждое движение даётся ему до боли в груди тяжело, нестерпимо. — Почему? — всё так же тихо. Всё так же с пропитанной насквозь болью в голосе. Всё так же надломлено. — О чём ты? — но Хосок, кажется, отчего-то предугадывает, какой вопрос прозвучит. Юнги много думает, и он знает об этом. Потому что сам думает не меньше. Возможно, если бы они внезапно поменялись мозгами, то их мысли бы не особо отличались. Мин в ванне отпускает свои коленки и водит руками по воде, тяжело дыша. «Но хотя бы дыша», — приходит в голову Хосоку абсолютно дурацкая мысль, за которую он отвешивает себе мысленную пощечину. — Почему ты продолжаешь возиться со мной? — он не повышает голоса и в его слова приходится вслушиваться. Но, впрочем, Хосок не против упиваться негромким успокаивающим голосом, немного шепелявым, но по-прежнему невероятно родным. — В тебе столько энергии, ты такой живой. Так почему не отпустишь балласт, тянущий тебя вниз? Всё возишься со мной, будто обязан мне чем-то по гроб. Но не обязан же. А продолжаешь. Я чувствую себя виноватым и должным тебе. Хосок вздыхает и смотрит на друга, который никак не поднимет на него глаза. В его груди снова селится гнетущее чувство печали, встревает комом в горле и вышибает воздух из лёгких. — Юнги, — проговаривает он. — Посмотри на меня, пожалуйста. Юнги смаргивает влагу с глаз, не реагирует сначала, затем поджимает губы и смотрит прямо на Хосока, усталого, разбитого, с кругами под глазами от недосыпания, с впалыми щеками от потраченных нервов. Он продолжает вымотанно: — У меня нет никого ближе тебя. Пожалуйста, не думай, что я когда-то смогу оставить тебя одного — мы всё переживём вместе, — Хосок дрожит голосом едва заметно — измотался, устал. — Ты не должен чувствовать себя виноватым за обыкновенную заботу. Потому что я не обременяю себя ничем, пока нахожусь рядом. Юнги не верит. Он не может понять Хосока. Не знает, почему он так беспокоится о нём, кидает все свои дела и мчится к нему каждый раз, словно в последний. Он не понимает Хосока совсем. Потому что Юнги — пустое место, и всё что он сейчас умеет, так это выхаркивать цветы и пачкать постель кровью. Смехотворно бесполезное ничтожество. — Юнги? Прекрати ненавидеть себя и считать жалким. Мне больно знать, что ты так к себе относишься. Но ещё хуже это то, что ты сам от этого страдаешь. Чон сдерживает порыв взять Юнги за расслабленную руку, что сейчас покоится на бортике ванны, потому просто сжимает свою в кулак и пытается выловить нотки хоть чего-то живого в потухшем взгляде. — Ты со мной, Юнги? Тот слабо кивает. Он всё ещё тут, с Хосоком. С Хосоком которому настолько не всё равно, что он готов сорваться с другого конца города после того как Юнги бросит невзначай в чат «хочу пончиков» и принесёт ему их. Он тут, с Хосоком, который, забив на любое проявление брезгливости, будет оттирать с его рубашки содержимое желудка, извергнутое после литра недорогого соджу, купленного в богом забытом месте. С Хосоком, который поедет забирать его из клуба, пропахшего потными телами и дешёвой травкой, даже если этот клуб находится на самой окраине. В мыслях Юнги не должно быть места ничему иному. Никому иному. Может, хоть так оно поможет? — Вот, выпей, — Хосок поднимается с колен и с какой-то тёплой, едва ли не материнской любовью треплет Юнги по волосам. Он подтягивает ему круглую жёлтую таблетку, и тот проглатывает её без помощи воды. Кровь в горле, которую он глотает большими порциями, вполне её заменит. Они идут в комнату, и Юнги, укутанный в розовый махровый халат, сразу же ложится в кровать, пока Хосок выключает свет и думает. Думает о том, что Мин наверняка голодный и не ел из-за горла в последние дни. Думает о том, что надо бы снова покупать жидкое питание, чтобы его друг не умирал столь мучительно быстро. О том, что надо будет снова записываться к врачу и тащить туда Юнги едва ли не силой. Юнги же думает только об одном. Да гори ж ты в аду, Чон Чонгук.***
Утром Хосок не уходит, пока лично не убеждается в том, что Юнги глотает таблетку, на пачку которых у Чона ушло почти в два раза больше денег, чем должно было уйти — у их рецепта истёк срок действия, а за новым они ещё не ходили. «Они». Когда Юнги стал буквально делить свою жизнь с Хосоком? — Возьми деньги в моей комнате. Они в белой коробке за гитарой, — говорит Юнги третий раз за утро, и Хосок в очередной раз отнекивается. — Оставь. Просто в следующий раз, когда мы будем перекусывать в кафе, то ты оплатишь обед. — Обязательно, — тихо говорит под нос Юнги, но сдаётся. Хосок двигает к нему тарелку каши с растопленным в ней молочным шоколадом и смотрит строго. — Ешь. До конца. Юнги чуть кривится: аппетита нет совсем. Но кушать надо, тем более, что он не помнил, когда делал это в последний раз. После того как за Хосоком, который предварительно прочитал десятиминутную лекцию о том, как важно не пропускать приём таблеток, а в конце предупредил, что позвонит вечером и придёт завтра утром, захлопывается дверь, то Юнги некрепкими шагами идёт в свою спальню и присаживается на край кровати. Он чувствует себя разбитым, не только физически, но и морально. Сломленным, если хотите. Кладёт голову на руки и глубоко вздыхает. Спустя время рядом вибрирует телефон, и Юнги почти не сомневается, что это Хосок снова пишет что-то, чтобы развеселить или свои нравоучения. На крайний случай, он что-то забыл. Однако, когда он берет его в руки и снимает блокировку, то глупое сердце пропускает пару ударов и снова бьётся бешено быстро, словно вот-вот достанет до грудной клетки и выскочит из неё. [10:03] jungkO_ok: мне надо забрать у тебя конспекты. когда ты будешь дома?***
— Медленнее! Шлепки влажных тел друг об друга, полустоны и шумные вздохи разносятся по комнате неприлично раскатисто. Наверное, их слышно даже соседям. Плевать. Юнги дёргает руки, пытаясь дотянуться до себя, но вытащить их из чужой крепкой хватки не удаётся; не так важно, он кончит потом. Сейчас можно сосредоточиться и потеряться в ощущениях, с тщательным усилием отбрасывая все мысли о неправильности. Крупный член проезжается головкой прямо по чувствительному месту при каждом толчке, выбивая обессиленные стоны из лёгких. Юнги бы давно упал на живот, потому что ноги на коленях его совсем уже не держат, но сильная хватка скрученных за спиной рук не даёт этого сделать. Правым ухом чувствуя горячее дыхание, Мин на секунду прикрывает глаза, закусывает губу и сдавленно мычит от толчков внутрь. Чужие пальцы освобождают затёкшие и покрасневшие запястья, почти грубо надавливают на щёки между челюстями — приказ приоткрыть рот. — Я хочу слышать твой голос, — низкий тембр заполняет Юнги снизу доверху, накатывает приятной волной, дрожь насквозь пробирает. — Будь громче для меня. Юнги быстро облизывает губы и упирается освободившимися руками в матрас кровати, которая скрипит как в дешёвом порно от толчков вперёд-назад. Кожей чувствует, как пропиталось по́том простынь. — Заставь, — обессиленный шёпот Юнги отдаёт слабой ноткой виктимности. — Быстрее. Подаётся назад, насаживаясь почти до конца, глаза прикрывает и вздрагивает всем телом. Не думать ни о чём больше. Ни о чём. — Определись, — насмешливо раздаётся голос позади, и Мин чувствует толчок в спину; валится на кровать грудью, проезжаясь по простыни — до мелких мурашек по телу, до поджимающихся пальцев на ногах. Юнги почти что завывает, когда толчки в тесное нутро увеличивают свою скорость. Настолько, что короткие стоны срываются на один сплошной крик. Схватившись за чужую тонкую талию, парень душу вытрахивает, со вкусом, можно сказать. Каждый раз попадает по нужному месту — мастер дела. Юнги заламывает пальцы на руках, до боли хочет коснуться себя. В этой позе слишком неудобно, остаётся только просто плыть по течению. Почти теряя связь с реальностью, он вслушивается во влажные звуки от смазки, стекающей по бедру к колену, в громкие вздохи и собственные стоны, слетающие с приоткрытых губ непроизвольно. Последний раз парень до упора натягивает Юнги на член, затем вынимает его, наскоро стягивает презерватив и доводит себя до оргазма сам, брызгая спермой на выставленные ягодицы. Он втирает её в кожу и тяжело дышит, пока Юнги хнычет бессвязно, большими порциями глотает собственные солёные слёзы и качает бёдрами из стороны в сторону, быстро водя рукой по собственному члену. Перед глазами вспыхивают миллионы искр, когда он ловит наивысшую точку удовольствия, задыхаясь в стонах и выдыхая болезненно хриплое: — Чонгук! Грузно падает без сил на испачканную в собственной сперме и поте простынь, дышит жарко, надломлено. Рядом прогибается под весом чужого тела матрас, но он не обращает внимания, рукой водя по дрожащему телу, всё ещё не успевшему отойти от оргазма. В голове освежающая пустота, которой Мин безмерно благодарен — подумать о том, как мерзко он поступает и выслушать злобный внутренний голос, называющий его шлюхой, он успеет потом. Когда Юнги слышит насмешливый голос, то ленится даже открыть глаза. — Чонгук, значит? — мужчина не осуждает. В его голосе даже едва сквозит некое понимание, как кажется. — Можешь поделиться своей гейской драмой, я выслушаю. Юнги перекатывается на спину и смотрит пустым взглядом в потолок. — Иди нахер, я не делюсь историями своей жизни с малознакомыми людьми, которых встретил в баре. — Но трахаешься с ними? — не в бровь, а в глаз. Юнги усмехается и качает головой. Надо бы вытереться и в душ пойти, а не лежать грязным телом и болтать с человеком, имени которого точно даже не запомнил. Минхо? Мингю? Второе, кажется. Но это не точно. — Так что же это за Чонгук такой, интересно? Наверное не заинтересован в мужчинах, раз ты всё ещё не заполучил его. Юнги морщится от чужого хода мыслей, врезать хочет за это «не заполучил». Будто Чонгук игрушка какая-то в тире. Хмурится, слыша звук зажигалки, и возмущённо взмахивает рукой: — Я не разрешаю курить у себя в комнате, открой форточку или выйди вовсе. Мужчина пожимает плечами и покорно встаёт, даже не удосужившись хотя бы натянуть трусы, подходит к окну и выдыхает дым. Впрочем, у него неплохая задница, думается Юнги. И в принципе, он в его вкусе. Так почему ж его так угораздило влюбиться в студента с совершенно отсутствующей способностью видеть очевидные вещи? Вроде-как-Мингю засматривается на коробочку из-под таблеток на тумбе, которую Юнги забыл запрятать подальше от любопытных глаз. — Сочувствую, — коротко проговаривает гость, чуть поджимая красные искусанные губы. И в его голосе действительно можно угадать сострадание. — Чему? — Юнги хмурит брови и на мгновение тоже думает, что было бы неплохо сделать одну затяжку. Правда, курить он бросил, когда ему в кабинете доктора частной клиники объявили едва ли не скорбным голосом диагноз. Точнее, бросил он не по своей воле, а потому что для лёгких это плохо. И без ханахаки, конечно, плохо, но с этой болезнью втройне хуже. А губить вконец этот и так настрадавшийся орган не хотелось. — Я врач. Я знаю, от чего эти лекарства. Юнги передёргивает от слова врач, но он молчит. А что ему говорить? Спасибо за сочувствие? Я благодарен за то, что ты трахнул меня перед тем, как я окончательно склею ласты, ведь, может, мне больше не подвернётся такая возможность? Вот и правильно, лучше молчать. — Знаешь, — Мингю выкидывает недокуренную сигарету в окно и поворачивается к лежащему в кровати парню лицом. Осматривает с ног до головы. — Ты, главное, не теряй надежду. Неразделённая любовь — не приговор. Я знаю за время своей практики несколько пациентов, которые вылечились от ханахаки. Сейчас они живут обычной жизнью со своими парами. — И сколько их? Три? Четыре человека? — Юнги мрачно смотрит на парня, на фоне которого за окном заходит за горизонт солнце. Позже он будет корить себя за излишнюю язвительность в голосе, но пока это способ обороняться. Сколько таких «мотивирующих жить» фраз он вычитывал на форуме больных? Сколько передач и документальных фильмов видел? Чушь и брешь, никто не живёт счастливо с этим диагнозом. И тем более после него. Потому что в большинстве своём никакого «после» и вовсе нет. По молчанию мужчины Юнги понимает, что он попал в точку. Или может даже преувеличил их количество, что неудивительно. — Дело не в их числе, а в том, что такие люди есть. Тебе просто стоит не опускать руки и продолжать свою борьбу. — Как можно продолжать борьбу, если я даже не пытаюсь её вести? — произносит безразлично и садится в кровати. Кажется, пора закругляться. Мингю снова вводит в ступор чужая фраза, но он старается не терять оптимизма и слабо улыбается: — Тебе бы стоило попробовать. Знаешь, в этой войне не стоит ждать, пока тебе ответят взаимностью. Просто нужно постараться найти нужного человека и… — Влюбиться в него? Какой вы предсказуемый. А зачем? Чтобы он тоже повернулся спиной и стал причиной сотни ночей, проведённых под одеялом в молитвах какому-то абстрактному богу, в мольбах о том, чтобы в этот раз было не так больно доставать из горла застрявшие цветы? Великолепный совет, мистер доктор. По комнате разносятся аплодисменты Юнги, после которых повисает ожидаемая неловкость. — Мингю, — глухо исправляет его мужчина. — Да похуй, — Юнги вскакивает, морщась от боли в пояснице и от подсохшей спермы, стягивающей кожу на ягодицах. Пальцами выхватывает из чужой чёрной пачки Manchester сигарету. — Нельзя тебе, — Мингю шлёпает его по запястью, вышибая опасную вещь из рук. Та падает на пол. Оба смотрят на неё вниз. — Слушай, добродетель, тебе какая разница? — медленно проговаривает Юнги, поднимает голову и скалится. В его удивительной формы глазах вспыхивает огонёк, грозящийся разразиться пламенем, но вкупе с крашенными пепельными волосами Мин выглядит для мужчины скорее не угрожающе, а как напуганный котёнок, старающийся казаться опасным тигром. Впрочем, самому Мину знать об этом не обязательно. — Давай, уходи. Будто бы тебе не плевать, как я гроблю свою жизнь. Мужчина наклоняется, чтобы подобрать сломанную посередине сигарету с пола, суёт её обратно в пачку и кладёт ту в карман висящей на стуле куртки, чувствуя жгущий насквозь взгляд Юнги. Одевается потихоньку, не торопится, будто хочет сказать что-то ещё. — Почему ты не в больнице? — спрашивает внезапно и видит, как у Юнги дёргается правый глаз, и его в прямом смысле перетряхивает от этого вопроса. Чувствует, что попал по больному и готовится отражать атаки. Тот тщательно контролирует себя, глубоко вздыхая. Не реагирует пока так пылко, хоть и понятно, что Мингю ходит по тонкой кромке льда, задевая эту, очевидно, больную во всех смыслах тему. Когда-нибудь он точно провалится и встретится не с холодной водой, а обжигающими кипятком. — Не твоё дело. Мужчина кивает в ответ, соглашаясь. Но не может оставить это просто так. — Под надзором врачей твоё состояние могло бы улучшиться, — произносит осторожно, но, глядя на собеседника, понимает, что уже поздно. Юнги взрывается как-то слишком резко и неожиданно, выглядит, возможно, немного неестественно — будто не свойственно ему закатывать истерики. Хватает подушку с кровати и с разворота кидает её в Мингю. Губы некрасиво злобно кривятся, что ему совсем не идёт, орёт во всю глотку, почти надрывая голосовые связки: — Твою мать, если ты хочешь прорекламировать мне свою вонючую клинику, то не по адресу зашёл! — Юнги тяжело вздыхает и стягивает тяжёлое одеяло с кровати, отшвыривает его в сторону, снося со стола кремы и какие-то бумаги. В и без того не совсем уютной комнате становится совсем хаотично и беспорядочно. Интересно, это всё может дойти до драки? — Пиздуй к тем, кто хочет получать лечение, а я забил на себя — мне похуй, что со мной будет! Тебе вообще не должно быть до меня дела, — ударяет с размаху пяткой в валяющийся на полу портфель, в котором хранятся конспекты с университета. Юнги становится как выцветшая фотография на фоне насыщенных тёмных цветов комнаты из-за отхлынувшей от лица крови. Бледная кожа тускло поблескивает от тонкого слоя пота. Пальцы судорожно сжимаются в кулаки, оставляя глубокие полумесяцы от ногтей на внутренней стороне ладони. Похоже, ему просто надо выплеснуть эмоции, и Мингю попался под горячую руку. Но это не так обидно, потому что истерика перед незнакомыми людьми обернётся меньшими проблемами, чем с близкими. Тем более, потом должно быть легче. Должно. — Ты мне не заботливая тётушка, — голос становится тише, но из носа спускается тонкая струйка крови, которую Юнги трясущимися руками размазывает неаккуратно по коже, — я тебя третий час знаю, так что уходи, раз мы оба дали друг другу, что хотели. Я не нуждаюсь в наставлениях. Мингю смотрит на тяжело дышащего парня, в глазах которого застыла влага, а на дне плещется большущими волнами такая печальная беспомощность, что самому утопиться в ней хочется. Это не злость. Это нервный срыв и банальное желание оторваться. В любом случае, он зря в это влез — всё это не его дело и обременять себя чьими-то проблемами, тем более, что делиться ими не особо горят желанием, не хотелось. Мингю кивает, поправляет длинными пальцами тёмные волосы, открывая гладкий лоб, и слабо улыбается. — Прости, Юнги. Мне жаль, что так вышло. Я не хотел давить на тебя. Знаю, тебе и так тяжело. Юнги нервно и громко стучит зубами друг о друга, смотрит в пол, опуская выгоревшее дотла тело на край кровати. Руки безвольно свисают между голыми коленями, застывают в мёртвом спокойствии — очевидно, мнимом. — Просто подумай над тем, чтобы иногда принимать помощь. Мингю уверено поставленными шагами направляется к двери, поправляя на ходу кожаную куртку. — Мингю? — зовёт его Юнги, и рука мужчины застывает возле дверной ручки, сам он поворачивает голову в сторону окликнувшего. Тот так и остался сидеть на кровати, опустив низко голову. Натянувшаяся на позвонках кожа выглядит пугающе белой. И, судя по дрожащему голосу, он готов вот-вот расплакаться. — Да? — Сколько мне ещё осталось? Мужчина глубоко вздыхает и переводит взгляд на уже почти что полностью севшее солнце, взорвавшее полотно неба в огненный багровый цвет. Так уходят за горизонт все амбиции и теряются причины «за» — ярко, но стремительно. Пожалуй, даже немного романтично. Но по-своему вея трагедией. Он поворачивает ручку, открывая дверь, и делает один шаг за порог. — Не думаю, что ты станешь бороться. И хлопает громко, сотрясая все внутренности Юнги на высший разряд по двенадцатибалльной шкале интенсивности. Наверное, можно разваливаться на песчинки. И Юнги обхватывает плечи ладонями, ища фантомное тепло, всхлипывает громко перед тем как зайтись в задушенных рыданиях. Потому что жить-то, блять, хочется.