Терновый венец

В своих руках он держит жар Да шепчет тихо и тревожно: О боже, какой же это дар — Любить вот так неосторожно.

Мальчишка Андерсон кутается в одеяло по самый нос, да ворочается с боку на бок. Никак не может найти удобное положение. Дышит тяжело, прерывисто, но старается тихо, чтобы не разбудить соседа по комнате. Нил, ясное дело, и вовсе не спит: лежит и буравит взглядом стенку, чуть хмурится, настораживается. Ему вопрос такой простой задать хочется — «А все ли в порядке?» — хотя прекрасно знает, что получит в ответ — «Да, конечно!» — и поделать с этим ничего не может. Тодд как не от мира сего: помощь он его не примет, нет, точно не сейчас. Тодду доверие нужно, а как заслужить это доверие, если сам парень сторонится чуть ли не каждого? А Тодд лежит и мучается. На улице уже поздняя осень, вот и подхватил простуду. Даже простое дыхание становится тем ещё испытанием. В какой-то момент усталость берет верх над мучительной болезнью, и дыхание позади равняется, становится невесомее, но все равно остаётся слышимым в ночной тишине. С особым спокойствием к Нилу приходит осознание, что Тодд наконец-то заснул, а потому и сам Перри закрывает глаза. Утром становится ещё хуже, чем ночью. Нил пока не замечает ужасной болезни друга. В висках у Тодда стучит так, как прежде не стучало глупое влюбленное сердце. Сухое горло, хриплое дыхание, чуть прикрытые глаза с тёмными синяками под ними и сырая постель. Сырая от жара, из которого, кажется, состоит весь Тодд. Мальчик не в состоянии сейчас думать, но все же понимает, что ему с этой злосчастной кровати и ноги не опустить. Так и лежит, наклонив голову на подушке чуть влево, пытаясь нормально открыть глаза или издать какой-нибудь звук. Ему неловко, хоть он и сам не до конца понимает, отчего: он стесняется быть обузой, просить помощи, лишний раз обращать на свою персону чужое внимание. Нил-благословите-его-улыбку-Перри всегда встаёт с первыми лучами солнца. А у Тодда и сомнений нет, что Нил — это ещё один лучик, потерянный свет. Чем все они заслужили такое чудо — никто не знает. Вот и этим утром Нил уже бодр и свеж, что не скажешь про его соседа. Нил подходит к окну, чуть приоткрывает и выглядывает из него, смотрит и наслаждается осенними деревьями — он вообще тот ещё романтик, до поэтичного воодушевляющ — и не сразу замечает, что Тодд и шелохнуться не может, как ему худо. Постояв так минутку, он с сияющим счастьем на лице поворачивается к соседней кровати, намереваясь разбудить нелюдимого друга. Да так и останавливается, поражённый. Быстро сообразив, тянется к окну и закрывает его, а потом чуть ли не подбегает к лежащему Тодду — если в их комнате вообще есть место для пробежек — и опускается на колени. У Тодда мыслей никаких в голове нет, на них просто не хватает сил. Но одна все равно высвечивается, как будто только что выведенная пером на чистом бумажном листе — даже беспокойство украшает Нила Перри. — Тодд, это все после собраний Общества, да? С каждым днем все холоднее и холоднее становится, не надо нам уже собираться! Да ещё и ночью! Тодд не успевает следить за потоком его речи, просто смотрит полуприкрытыми глазами, глубоко внутри радуясь, что болеет в Академии, а не дома. Дома — беспокойная мама, бегающая туда-сюда, дающая ужасные сиропы, заставляющая принимать таблетки, от которых потом будет нездоровый сон. Здесь же — солнечный Нил, считающий свою любовь ко всему миру чем-то обычным. Нил тянется своей ладонью к мальчишке, легко и так аккуратно опускает её на лоб, чуть запутав пальцы в влажных, спадающих на глаза Тодду волосах, и хмурится, почувствовав жар. Тодд, конечно, никак не реагирует, только закрывает глаза. — Я позову кого-нибудь из учителей, хорошо? — уже спокойнее и тише говорит Нил, так и не убрав своей руки. Через секунды две он поднимается и решительным шагом направляется к выходу из комнаты. Тодда одновременно одолевают и благодарность, и щемящее грудь чувство стыда. Благодарность за то, что ему в скором времени станет получше, и все из-за Нила. Ну, а стыд за все остальное — он неотъемлемая часть Тодда, состоящая из постоянных дум над тем, как он выглядит в глазах других. Нил возвращается вместе с встревоженным преподавателем. Тот осматривает больного, недовольно прицокивая. А Нил стоит за его спиной, все ждёт и ждёт, когда это кончится. Преподаватель даёт инструкции по лекарствам, наставляет Нила, чтобы он присматривал за соседом, да и просто желает скорого выздоровления. После ухода учителя, Нил присаживается на краешек кровати к лежащему Тодду, так мягко, как будто Тодд фарфоровый — что на самом деле, глубоко внутри, правда: мальчика действительно легко разбить. — На сегодняшний день я освобождён, ведь меня оставили присматривать за тобой. Как странно, что тебе не дали ничего от жара. Наверно, у тебя голова сейчас гудит, правда? — В висках стучит… в жар бросает… — сломанным голосом выдаёт Андерсон. — Может, тебе тогда поспать? А я посижу рядом. — Не могу спать. Лучше почитай что-нибудь из своего, ладно? Нил улыбается, и лучше его улыбки в данный момент ничего нет. Он невесомо встаёт с кровати, подходит к столу и берет потрепанную тетрадку. Там стихи, там вся душа юного Перри. Тодд и в здоровом состоянии никогда не понимал, не то что сейчас, в больном — как же так можно свободно и уверенно открываться людям? Нил не возвращается на прежнее место, а подходит к изголовью кровати и вынимает подушку из-под тяжёлой головы Тодда, одновременно придерживая её другой рукой. А потом садится, бережно кладёт голову больного себе на колени. И ощущается это все так правильно, естественно — это же Нил Перри! Нил прижимает свои чуть холодные пальцы к вискам Тодда и смотрит сверху-вниз с необыкновенной заботой. — Так лучше? — вкрадчиво спрашивает он. Тодд едва заметно кивает, расслабляясь. Смущаться потом будет, когда поправится. А Нил начинает читать. Негромко, но проникновенно, необычайно красиво. Едва уловимая грусть сквозит в его голосе, все печали и радости сплетаются воедино, воссоздают саму жизнь. Почти не смотрит в тетрадку — это ведь он написал, всего себя выложил на бумаге — и не замечает восхищения на чужом лице. — Мне всегда нравилось, как ты читаешь. Нил замирает, распахивая глаза — в них прозрачность и ясность, невыплаканные моря. Почему именно болезнь Тодда вывела Нила из вечно присущей ему счастливой беззаботности? И чего же сердце начало так стучать, стремясь проломить грудную клетку? Нил наклоняется и целует Тодда в лоб. — Мама говорила, что в лоб целовать — боль унимать, — на его губах расцветает улыбка. Тодд Андерсон про себя отмечает, что поцелуи Нила Перри способны излечить и душу, и тело. А Нил счастлив, как никогда в жизни, ведь Тодд Андерсон принял его.