Sunny

      28.08.19       Я не делал никаких записей о том, что меня тревожит сегодня, потому что не мог прийти в себя. Да, события вчерашнего дня — не повод, чтобы слететь с катушек, но мне очень плохо. Моя психика и в правду расшаталась из-за автокатастрофы.       У меня не было сил. Просто не было. Никаких путей, чтобы покончить с собой. Постоянное наблюдение, много детей, решётки, блядские решётки на окнах. Как бы здесь хорошо не относились, мне это не нужно, понимаете? Это самая комфортная, дружелюбная, но всё же психушка. Какая умелая ложь — эти улыбающиеся дети, улыбающиеся врачи, белые стены с детскими рисунками. Всё такое доброжелательное, что аж блевать хочется после несколько дней, проведённых здесь.       И кошмары. Сегодня он повторился несколько раз с самого начала. Сигнал. Обочина. Без понятия, что было между. Стекло. Ветка. Потом задыхаюсь, не могу отстегнуть ремень. Теперь ненавижу любые ремни. Снова очень долго, потому что руки дрожат. Потом я на дороге. Свет фар. Тормоза.       И я снова один.       Ночью.       Беспомощен.       Больше не буду пересказывать свои кошмары. И одного раза хватит. Всё равно одно и то же. Ненавижу шутки моего мозга. Лучше уже умереть, чем так. Вот пришёл в себя — а потом что? Даже если оправлюсь, то куда пойду? К Дине разве что. Но нужен ли я ей так, как она нужна мне?       Я заперся на балконе второго этажа. Вот бы сейчас к Лукасу и Диане. И чтобы без кошмаров. Смотрю в приоткрытую створку и узорчатую решётку на лес и записываю всё, что приходит в голову. Это немного успокаивает, а холодный воздух трезвит. Надо бы почаще проветривать. А ещё я только что понял, что снова неосознанно плачу: мокрая кожа стягивается от ветра. Чёрт возьми, кто-то в дверь стучится. Антенна.       Дёрнувшись от неожиданности, ударился головой о стену, а рукой — о стоявший рядом деревянный ящик. Тогда я был не в себе. Честно, не всегда так реагирую на вещи, но тогда было что-то вроде приступа. Не знаю, как вы это правильно в психиатрии называете.       Я бы не стал открывать, но у неё были или ключи, или отмычка (я так и не понял), и она зашла сама. Эмма тут же поёжилась от холода, да и сам я дрожал. Это балкон между корпусами. Тут ветрено, а вечера в августе по-осеннему холодные.       — Юго, что случилось?       Она закрыла дверь за собой и смотрела на меня с тревогой. И ей не всё равно на незнакомого ей человека? Не всё равно будет, если даже его прямо сейчас не станет? Нет, ей не всё равно. А что будет, когда нас заметят? Не только ведь меня, но и её застанут за нарушением правил. Как таких идиоток земля носит?       «Что случилось?» — какой невинный и тупой вопрос! Тогда я сказал, что это не её дело, терпел, пока мог. Но когда он снова начала говорить, я не выдержал и выплеснул тирадой всё, что о ней думал: о её необыкновенной тупости, назойливости, о дурацкой антенне, наивности и бесконечной доброте. Такое ощущение, будто словесно сровнял её с землёй. Она молча слушала. Руки в кулаки, губы дрожали — я уже тогда почувствовал укол стыда, мог даже остановиться, — после чего она опустилась на пол и закрыла лицо руками. Может быть, она говорила что-то ещё, но я расслышал только сдавленное: «Хватит».       И тут я забыл, как дышать. Она плачет, и я без понятия, что тут сделать. Сказать в извинение нечего. «Прости, что ненавижу тебя просто потому что»?       Как я мог подумать, что мне всё равно на неё? Это очень глупое и нерациональное ощущение: я уже не уверен, что она меня так достала и что я не хочу нормально с ней познакомиться.       Я положил руку ей на плечо, и она подняла голову, и мы встретились взглядами. Оба заплаканные и не знающие, что сказать. Честно, я не думал, что такая, как Антенна, может плакать, да и себя, с детства слышащего мантру «плачут только девчонки», застать в таком состоянии не ожидал. Но всё изменилось после дня аварии.       Антенна мгновение смотрела на меня снизу вверх блестящими округлившимися изумрудными глазами. «Это почти как недавно вечером», — успел подумать я, прежде чем на балкон зашли санитары и затащили нас в здание.       Меня насильно (я не сопротивлялся) довели до кровати и вкололи что-то. Через несколько минут я вырублюсь. В голове такая кромешная пустота без отягощающих мыслей, что я как будто смогу уснуть за пять минут, как нормальный человек. Надо будет всё же извиниться перед Антенной завтра. А глаза у неё ужасно выразительные.       29.08.19       Во-первых, встать оказалось физически тяжело, спасибо транквилизаторам, во-вторых, я не нашёл тапок у кровати и уже решил, что они остались на балконе, скорее всего уже закрытом на замок, ключ от которого мне никто не даст, но дела оказались куда хуже.       — Не ищи: я их спрятал, и пока не выслушаешь — не отдам, — процедил Рей, смотря на меня в упор.       Я встал, вздрогнул от холода, чуть не упал. Мурашки по коже. Тело будто чужое.       — Уйду я и без этих тапок, — бросил я.       «Уйду», — заявление слишком сильное для покачивающегося сонного психа, но другого у меня подходящего не было.       — Ты вывел из себя Эмму. Её до ночи успокаивали, потому что не считали необходимым давать лекарства, — Рей теребил низ рубашки, а не как обычно складывал руки в замок. Похоже, я сделал что-то, по его мнению, реально плохое. — Плевать всем на тебя, но Эмму здесь обижать никто не может.       — Она сама напросилась. Не надо было лезть со своей «дружбой».       — Напросилась на что? — Рей даже встал. — На осложнения? На повтор пережитого ею кошмара? Ты добиваешься того, чтобы она снова попыталась покончить с собой?       — Она самоубийца? — переспросил я.       В глазах потемнело, и в следующее мгновение я уже вцепился в железные прутья спинки кровати, после чего сел. И никуда я не ушёл, а остался в постели.       — Она очень импульсивна, и иногда делает глупости. Вот так и от неё родители избавились. Там дел с ней на пару недель, а дальше только правильный подход, внимательность и любовь. Держат Эмму тут уже седьмой год. Она Солнце для всех здесь, и не смей ей навредить.       Переварить информацию довольно сложно, а стыд такой туманный и неясный, что я весь оставшийся день то просто лежал, то глотал пилюли, которые как обычно приносили три раза в день. Совать два пальца в рот не представилось возможности. Чего уж тут говорить, я и до психиатра дошёл, пару раз пообнимавшись со стенами. Со мной никто не разговаривал, но косые взгляды я на себе ловил. Ни с кем из детей так и не познакомился.       Не знаю, что завтра буду Антенне говорить.