«Они били меня, и я думал: ради чего умер Христос, какая мне польза от его смерти, какая польза от того, что они каждое утро читают молитву, каждое воскресенье причащаются и вешают большие распятия в кухне над столом, за которым едят картофель с подливкой, жаркое или капусту со шпигом? Никакой! К чему все это, если они каждый день подстерегают меня и бьют?»
«Бильярд в половине десятого», Генрих Бёлль
a fire’s gotta burn the world is gonna turn a rain has gotta fall fate is gonna call but I just keep on breathing long as my heart is beating
— Беги, сержант! — кричит ему кто-то. Солдат не видит его лица — всё застилает дым. — Беги, черти тебя возьми! Скажи… скажи капитану… Что именно нужно сказать капитану, он уже не слышит: гремит выстрел и голос смолкает. Левую щёку вдруг опаляет жаром, и Солдат видит огненные сполохи, несколько растянувшихся в бесконечность секунд наблюдает за тем, как они неспешно принимаются пожирать распростёртое на земле тело. Он не видит, чьё, но надеется, что это не капитан. Нет, успевает подумать он, капитан крупней и выше. А затем рядом снова гремит выстрел, земля под ногами Солдата трясётся, и всё, что ему остаётся — бежать. И он бежит сквозь кусты, в кровь раздирающие ему лицо, бежит, не оглядываясь, всё ещё чувствуя жар левой щекой, ловя запах палёных волос, ничего перед собой не видя. Поэтому он спотыкается. Странно, что сумел пробежать так много — кровь и страх застилают ему глаза, гонят его вперёд. Солдат запинается, падает, но тут же встаёт и бежит снова. «Беги, сержант!» — крик звучит в его ушах вместо выстрелов, поэтому он не замечает, когда вновь оказывается в мясорубке боя, даже замирает на короткий миг, тупо вытаращившись на брошенную, изуродованную взрывом артиллерию. — Уходи! — кричит ему какой-то парень с длинной царапиной на лбу. — Уходи! Вот-вот снова начнётся… И этот тоже не успевает досказать. Солдат слышит свист, видит, как что-то небольшое и тёмное приземляется рядом с ним, а затем всё становится красным. Он успевает разглядеть обезображенное лицо того парнишки: на нём больше нет царапины, ведь от лица ничего не осталось. Это хорошо, думает Солдат, что царапины у него теперь нет? Это хорошо?.. Он просыпается резко, как от толчка, и некоторое время только тяжело дышит, глядя на покачивающуюся паутинку под самым потолком. Это были плохие сны. Красные. Солдат не любит красные сны. После них его мутит, а Хозяин злится, когда Солдат шатается и не может удержать в руках поленьев. Однако в последнее время именно такие сны всплывают чаще всего. В них Солдат почти всегда бежит, несётся сломя голову через кусты, чувствуя, как тонкие струйки крови стекают по его щекам, и ему кажется, что не спастись, не вырваться из этого ада. А иногда он ищет капитана. Солдату запрещают вспоминать, но по ночам он тайком рыскает в своей изрешечённой памяти, продолжает искать. Он помнит: у того были ярко-голубые глаза, такие, что Солдат тонул в них, захлёбывался и не желал выплывать, и светлые, золотистые волосы, которые Солдат пропускал у себя между пальцами. Похоже, они с капитаном были близки. Возможно, они были лучшими друзьями. А может быть, хотя он запрещал себе на это надеяться, они приходились друг другу кем-то большим, нежели просто друзьями; и капитан выжил, и он ищет Солдата, и когда-нибудь обязательно найдёт. — Нет, — шепчет он самому себе. Никто его не ищет и никогда не искал. Никто не мог выбраться тогда. Даже капитан. Он поднимается осторожно и почти бесшумно, напряжённо вслушиваясь в утренние звуки: пение птиц, шелест мышей в траве, возню белок — но не слышит человеческих шагов и успокаивается. Значит, семья ещё спит. Это хорошо. Он любит тихое время, когда все люди спят в своих постелях. Ему запрещают находиться вне его сарайчика безо всякого дела, но в такой час, пожалуй, можно не опасаться. К тому же, Солдат не собирается выходить. Он только выглянет наружу, посидит на пороге, а затем вернётся назад. Никто его не заметит. Он натягивает свою одежду, оберегая саднящее левое плечо — то всегда ныло после красных снов, долго возится с брюками, но в конце концов усаживается на скрипящем порожке и смотрит, как над деревянной церковью поднимается солнце. Прохладный утренний ветер забирается Солдату под тонкую, заношенную до дыр рубашку, и кожа вмиг покрывается мурашками, но Солдат не обращает внимания, только зябко передёргивает плечами. Он почти никогда не болеет. Он знает, почему, но Хозяин запретил ему даже мысли об этом. Поэтому Солдат не думает. Он с удовольствием дышит утром, любуется капельками росы на траве, слушает живность вокруг и в этот момент почти любит это место… Как вдруг его чувствительный нос ловит запах. Солдат подрывается с места, дёргается раз, другой, но с места не сходит: рёбра предупреждающе ноют, напоминая о тяжести хозяйских сапог, рубцы на боках и спине тянет от фантомного ощущения кнута — и Солдат остаётся. Только жадно дышит, безошибочно найдя глазами то место в лесу, где сейчас стоял он. Солдат знал его, он помнит его запах, он почти скулит от бессилия, потому что память, вывалив на него ночью ворох кошмаров, теперь молчит, а ему так нужно вспомнить, почти жизненно необходимо. Но память молчит, и всё, что остаётся Солдату — жадно вдыхать. Он не видит альфу и не слышит его шагов, но Солдат знает, что он там. Это правильно. За годы, проведённые с людьми, Солдат стал неуклюж, неловок и нерасторопен. За это Хозяин отчего-то не наказывал его, только посмеивался. Он говорил Солдату, что так и должно быть, что Господь вытравил из него «эту собачью суть», и Солдат соглашался. Он не понимал, какое отношение Иисус, которому молилась семья, имеет к пинкам и кнуту Хозяина, но если люди чему-то и научили его, так это молчанию. И смирению. Солдат давно смирился с тем, что тот, кем он был до того, как попал сюда, тот, кто сейчас так тянется к альфе — это что-то чуждое, что-то плохое. Семья рассказывала ему ужасные вещи про таких, каким он сам был когда-то. Люди говорили о рыскающих в ночи кровожадных монстрах, о растерзанных телах, найденных наутро, о леденящем душу вое в лесу, о волках, которые превращались в людей, но оставляли себе звериные души. Раньше Солдат плакал, просил их умолкнуть, но они грозили огнём, и ему приходилось слушать. Он в самом деле убивал людей. Они приходили к нему в красных снах. Солдат знает, что внутри него сидит чудовище. И иногда оно просится на волю. Но именно чудовище слышит скрип половиц в спальне хозяина. Чудовище велит ему спрятаться и тем самым спасает от боли. Солдат успевает юркнуть в свой сарайчик за несколько минут до того, как Хозяин принимается за утреннюю молитву. Хозяин всегда первым показывается во дворе. Солдат узнаёт его шаги и внутренне замирает, поджимается, загодя готовясь к удару. Хотя время, когда он получал по рёбрам за каждый косой взгляд, давно прошло — он научился себя вести, как людям этого хотелось — и всё равно, поворачиваясь к ним спиной, Солдат подспудно чувствовал на ней жало кнута. Солдат слушает, как Хозяин меряет шагами двор, как о чём-то недовольно ворчит, шумно пьёт воду из колодца — Солдату никогда так не разрешали, всегда наливали в отдельную миску — проверяет собак, о чём-то шепчется с ними. Солдат позволяет чудовищу прислушиваться. Обычно с утра Хозяин всегда проведывает лошадей. Их у семьи целых четыре. Однако сегодня что-то не так. Солдат слышит его голос и ловит в нём что-то новое. Он колеблется некоторое время, а затем тормошит чудовище, чтобы то расслышало получше. Что бы это ни было, оно запросто может отразиться на Солдате новыми синяками и шрамами. Чудовище послушно. Оно прислушивается внимательней, и Солдат понимает — Хозяин тревожится. Солдат слышит тихий скулёж, который издают собаки, ощущает их страх, и внутри у него всё переворачивается от предчувствия. Он ещё не осознаёт, запрещает себе думать об этом — Хозяин хорошо выдрессировал его — но мысли неумолимы. Они просачиваются в его голову, и Солдат жмурится и трясёт ею. — Нет-нет-нет, — шепчет он, — глупый, глупый… «Сержант три-два-пять-пять-семь, Барнс» — вдруг отзывается память. Солдат почти воет от страха, хотя какая-то часть его понимает, что Хозяину не залезть к нему в голову, но другая часть просто вопит о том, что тому всё известно. Солдата знобит и трясёт от его мыслей, от ужаса, так, что он пропускает момент, когда Хозяин заходит в конюшню, но испуганное ржание лошадей он слышит и заходится жалким хныканьем, почти ненавидя себя за этот звук. Чудовище внутри волнуется, рвётся наружу, ведёт носом, пытаясь нащупать в холодном утреннем воздухе запах альфы — и к полному отчаянию Солдата находит два. Один — тот самый, который пригрезился ему чуть ранее, а другой… Другой почти насовсем сводит его с ума. — Баки, — шепчет альфа, прижимая его к стене, — Баки… Солдат обнимает его за шею и подставляет свою, позволяя альфе обнюхать и длинно лизнуть её, коротко и шумно выдыхает, жмётся к нему, трётся щекой, плечом, полный такой сокрушительной жажды пропитаться насквозь его запахом, что ему почти страшно. Но только почти. Рядом с капитаном — альфой — он перестаёт бояться себя. — Красивый, — капитан зарывается пальцами в его волосы и оттягивает их, заставляя Солдата выгнуться в его руках. Солдат тихонько стонет. — Боги, знал бы кто, как я тебя… Солдат знает, он чувствует это всем собой: поцелуи альфы, его тихий горячечный шёпот, горячие ладони на пояснице и ниже — но эти слова он слышит будто сразу сердцем. Он целует капитана первым. Для этого приходится приподняться на носки, но тот крепко держит Солдата в своих больших руках, отвечает на поцелуй, почти кусаясь, и в груди его зарождается глухое урчание. Солдата ведёт от этого, он стонет громче, но альфа глушит его поцелуем. — Мой, — почти рычит капитан, и Солдат, задыхаясь, шепчет: — Твой, Стиви, только твой. — Эй, ты! Солдат почти вскрикивает, но вовремя закусывает губу. У него есть имя. Баки. Сержант Барнс. Сержант Баки Барнс. Как же, он ведь не забывал, никогда не… Он мотает головой, отчаянно жмурясь. Нет, нет, только не снова. У него нет имени — так сказал Хозяин. У него нет имени, нет прошлого и нет будущего. Он существует только здесь, сейчас, так и до тех пор, пока это позволит Хозяин. Сержант… — Ты что, ещё спишь? — ярость в голосе человека подстёгивает его, и Солдат выскакивает из сарая, пожалуй, слишком резко. Конечно, Хозяин замечает это. — Что-то случилось? — спрашивает он. Солдат колеблется некоторое время, прежде чем ответить. — Приснился сон, сэр. Ничего не случилось. Хозяин ещё мгновение сверлит его пронзительным взглядом, но затем отводит глаза. Однако Солдат не смеет расслабить плечи. — Ты что-то видел ночью? Слышал что-нибудь? — спрашивает человек. — Нет, сэр, ничего, — говорит Солдат, и он почти счастлив, что Хозяин спросил его именно так, а не иначе. Его отучили лгать семье, но в этих его словах не было лжи — он действительно ничего не видел и не слышал. Он спал. — Скотина тревожится, — задумчиво тянет Хозяин. Он достаёт из кармана куртки свою трубку, долго набивает её табаком и наконец закуривает. Солдат молча смотрит на сизые клубы дыма, поднимающиеся в воздух. «Беги, сержант!» Он прикрывает глаза. Не сейчас. — Никак твари пожаловали. После завтрака пойдём искать следы. — Подготовить лошадей и ружья, сэр? — тут же предлагает Солдат. Он знает свои обязанности. Он будет сегодня вести себя «по-человечески», и день пройдёт без лишних тычков и зуботычин. Семья далеко не сразу стала доверять ему оружие. Сперва Хозяину пришлось хорошенько с ним поработать. Тогда был ещё жив Старый Хозяин, и он учил, что и как нужно делать. Солдата несколько лет держали на цепи. Он не знает точно, сколько. Его почти не кормили. Он мёрз зимой и умирал от духоты летом. Он пытался… выпускать чудовище, но за это его раз за разом окунали в пруд, чтобы дать вдохнуть один-единственный раз, а затем окунали снова. Это могло длиться целый день, и в конце концов из Солдата вытравили чудовище — человек сказал, что оно умерло, когда он выжег на спине Солдата крест, которому они поклонялись. Однако Солдат был не слишком умён тогда: огрызался, рычал, выл по ночам, даже бросался на членов семьи, — но его жёстко осаждали, и он смирел, становился послушнее, «человечней». Его научили смотреть в пол, когда он разговаривает с людьми, обращаться к ним «сэр», «мисс» или «миссис», научили помогать по хозяйству и прислуживать на кухне. Хозяйка боялась, что он спрячет нож и зарежет их всех, но Хозяин заверил её, что этого не случится. Солдат подтвердил его слова. Ему стали доверять и ружья, прекрасно зная, что он ни за что не воспользуется ими, несмотря на то, что заряжал он их куда быстрей любого из членов семьи даже одной рукой. Солдат знал, что мог бы это сделать. Он убивал куда более сильных людей, чем эти. Но крест на спине жёгся даже спустя столько лет, в лёгких всё ещё ощущалась вода, а громче всех других звуков был собачий лай, и их зубы всё ещё раздирали его шкуру. «Мы так много сделали для тебя, — говорил Хозяин. Он принёс Солдату тарелку каши и налил в глиняную миску на полу свежей воды. У Солдата руки тряслись, когда он принимал еду из его рук: он не ел целую неделю, но помнил, что должен вести себя «по-человечески», а это значит есть прилично — медленно, не пачкаясь и не чавкая. Он так и сделал. И пока он ел, Хозяин говорил. — Мы уничтожили твою собачью суть, уничтожили тот ужас, что сидит в тебе. Мы сделали тебя мужчиной, сделали человеком. Господь милостив. Он помиловал и принял тебя. Ты должен быть благодарен ему за то, что он велел мне пощадить тебя, за то, что он рассказал мне, как обратить тебя к свету. Я сделал всё, как он говорил, и посмотри на себя сейчас! Мы сделали для тебя всё, что было в наших силах, и ты должен платить добром за добро». Солдата всё ещё мучают сомнения, но также он понимает, что Хозяин прав. Он чувствует себя лучше, чем до того, как оказался здесь, а значит, всё так, как говорит Хозяин. — Не стоит, — человек качает головой. — Ты останешься здесь. На цепи. Он вздрагивает. Перед глазами темнеет. Но разве он сделал что-то плохое? В последние несколько недель он вёл себя хорошо — выполнял всё, что ему сказали, быстро и точно, был тих и послушен, не подходил к детям, ничего не портил и не ронял. В уголках его глаз против воли собираются слёзы, и Солдат быстро смаргивает их. Его научили, что мужчины не плачут. — Я… я сделал что-то не так? — осторожно спрашивает он, не поднимая глаз, как и положено, но так ещё страшнее. Он всё ещё ждёт удара. — Нет. Но я хочу, чтобы ты сидел на цепи, пока мы не вернёмся. Солдат не понимает, но молчит. Хозяин не любит, когда он задаёт вопросы. Солдат может только уточнять. Докурив трубку, человек убирает её в карман и усмехается. — Знать, я хорошо поработал с тобой, — говорит он. — Твари подошли близко, а ты проспал всю ночь, будто так и надо. Хозяин отводит его обратно в сарай. Он никогда не убирал оттуда цепь, но за годы, что в ней не было необходимости, она скрылась под слоем соломы и земли. Солдату хочется, чтобы она никогда не показывалась оттуда. Она сродни мертвецам из человеческих легенд, которые восставали из земли за местью. Солдат знает, как на самом деле называются эти мертвецы, и знает тех, кто их пробуждает, но это относится к той части его жизни, когда он… когда Хозяин ещё не убил в нём чудовище. Человек застёгивает на его шее стальной ошейник, и Солдата прижимает к земле, будто тот весит, как лошадь. Когда Хозяин звенит цепью, и она наконец вцепляется в крепление на ошейнике, Солдат не может больше сидеть смирно. Он поднимает лицо, дрожа каждой клеточкой тела от своей наглости, смотрит Хозяину в лицо и тихо скулит. Он ненавидит себя за этот звук, потому что сейчас в нём говорит чудовище — оно не хочет снова проводить в этом сарае удушающе жаркие и ледяные до ломоты в костях ночи, оно не хочет голодать и умирать от жажды. Солдат робко убеждает его, что на этот раз Хозяин вернётся, как только покончит с тварями, и освободит его, но чудовище не слушает. Оно рвётся в лес, рвётся к альфе и готово умолять человека не запирать их. Когда Хозяин поднимает руку, Солдат вздрагивает и прикрывает глаза, готовясь к удару. Но рука почти ласково касается его волос, и Солдат вздрагивает снова, замирает, чтобы не спугнуть прикосновение, тянется за тёплой ладонью, но Хозяин всё равно отнимает её. — Жди, — коротко приказывает он. Солдат ещё некоторое время слушает его шаги во дворе, а затем прижимается спиной к стене, подтягивает колени к груди и замирает. Он может сидеть так часами, не шевельнувшись и даже ни разу не моргнув. Его уже оставляли так — старший сын Хозяина забрал всю семью куда-то, и некому было присмотреть за Солдатом. Но в дороге их телега сломалась. Они пообещали вернуться до темноты. Солдат до звона в ушах вслушивался в тишину, но напрасно. К сумеркам он забеспокоился. Когда стемнело, начал тихонько, дрожа от ужаса, подвывать и скулить. Всю ночь он просидел в темноте, трясясь от холода и страха, что его бросили, что они уехали и никогда больше за ним не вернутся. Он не замечал скатывающихся по его щекам холодных слёз, только морщился, когда они падали на его босые ступни. А заслышав поскрипывание телеги и стук лошадиных копыт, Солдат почти разрыдался от радости. Едва старший сын Хозяина отстегнул цепь, Солдат бросился ему в ноги и счастливо вздохнул, когда человек потрепал его по волосам. От старшего сына ему чаще прилетало сапогом по рёбрам, чем ласковой рукой по голове. Иногда, в те дни, когда чудовище пробуждалось, старший приходил к Солдату и делал странные вещи. Солдат знает, что семья не любит касаться его: Хозяйка отдёргивала руки, если он случайно задевал её, дети ничего не брали у него из рук — приходилось класть предметы на землю перед ними, но старший… Старший вёл себя иначе. Он заставлял Солдата снимать рубашку, разворачивал его спиной, велел опереться руками о что-нибудь и прижимался сзади. Солдат покорно стоял, сколько было нужно, а затем не оборачивался до тех пор, пока старший не уходил. После этого он чувствовал себя странно. Чудовищу не нравился старший. Оно желало сбросить его руки, огрызнуться, вцепиться… Но Солдат чувствовал только странное нетерпение. Он стоял, напряжённый до последней мышцы, терпеливо ждал, но мечтал, чтобы старший поскорей закончил, сипло выдохнул сквозь сжатые зубы, и ушёл. Оставил Солдата наедине с собой. Он полностью погружается в ожидание, так что замечает запах, только когда тот заполняет сарайчик так плотно, что Солдату трудно вдохнуть. Он судорожно втягивает носом воздух, и в этот момент начинают выть и лаять собаки. Солдату не нужно высовываться наружу, чтобы знать, что их хвосты прижаты к животам, а уши к голове. Его колотит мелкой дрожью, так сильно, что цепь тихо позвякивает. Он знает — альфы здесь. Солдат слышит крик Хозяина, затем глухой удар и чей-то рычащий окрик на языке, который его заставили забыть. Он слышит топот на крыльце дома, звук взведённого затвора и выстрел. Очевидно, стрелок промахивается, потому что звучит странный тихий вздох и сразу после — глухой звук упавшего тела. — Меня зовут майор Рамлоу, — вдруг рявкает кто-то. Солдат дёргается, и цепь громко звенит. — Я говорю от имени Его Светлости князя Максимиллиана. Велю вам сложить оружие и выйти с поднятыми руками. Даю вам две минуты. Если требование не будет выполнено, я сожгу весь этот пиздец дотла вместе с вами. Отсчёт пошёл! Чудовище сходит с ума, но Солдат не слышит его метаний. Он вспоминает хитрые жёлтые глаза, острые скулы и жёсткую хватку на своих бёдрах. Брок смотрит так, что лицо бросает в жар. Солдат упрямо не отводит взгляда, глядит в ответ и провокационно запрокидывает голову, открывая уязвимое горло. Взгляд Брока темнеет, но альфа не двигается с места. Он чувствует Стива неподалёку, и не вполне понимает, что происходит. Зато Солдат понимает отлично. Он позволяет Броку беззастенчиво любоваться собой, принимает будто бы случайные прикосновения — к бедру, руке, к пояснице. Брок всё время рядом, но никогда не подходит ближе. Стив, конечно, замечает это. Любой другой альфа вцепился бы Рамлоу в глотку и был бы прав, но Стив не делает этого. Он ловит дерзкий взгляд другого альфы и, помедлив, тоже обнажает шею. Солдат видит, с каким желанием Брок смотрит, как бьётся под кожей пульс, и усмехается. Рамлоу находит его после отбоя, когда все, кроме них троих, уже спят. Солдат чистит оружие, делая вид, что не слышит кошачьих шагов альфы. Стив сидит рядом. Роджерс никогда не умел притворяться, поэтому он смотрит на Брока, не моргая. Того это не останавливает. Он немного замедляет шаг, глядя Стиву в глаза, но в конце концов подходит к Солдату. Он молчит и только смотрит на Брока снизу вверх, не враждебно, не подобострастно — просто с интересом. Где-то в стороне тихо, одобрительно урчит Стив, и тогда Солдат поднимается на ноги и снова откидывает голову. — Черти бы тебя взяли, сержант! — рычит Брок, хватая его за бёдра и рывком притягивая к себе. — Какой ты… Вы… Солдат не возражает, позволяя Рамлоу шумно обнюхать его шею и плечи, но вздрагивает и тихонько скулит, когда Брок трётся о кожу жёсткой щетиной и сильнее стискивает бёдра, талию Солдата, мнёт и негромко, будто нерешительно рычит. Солдата перетряхивает от этого звука, он наконец поворачивает голову и первым целует Брока. У того жёсткие, обветренные губы, и целуется он грубо, кусаясь, но Солдат не возражает. Ему нравится то, как на него реагируют эти двое, нравится, когда они доминируют, подавляют, хотя любому другому альфе он свернул бы за это шею, прежде чем тот успел бы понять, что произошло. Солдат чувствует, как сбоку прижимается горячий твёрдый Стив, слышит удивлённый вздох Рамлоу и его же тихий стон, когда Роджерс сжимает в своей широченной ладони его зад. — Если вы думаете, что я пощажу вас из-за женщин и детей, то вы охрененно глубоко ошибаетесь! — снова кричит Рамлоу… Брок? Может ли Солдат звать его Брок? — С нами саламандра! Последнее слово кажется Солдату знакомым, поэтому он хмурится, пытаясь выудить его из осколков перебитых воспоминаний, но тут с шорохом открывается дверь, скрипит крыльцо и Хозяйка говорит, едва не плача: — Пожалуйста, только пощадите детей! — Дети до трёх лет включительно не могут быть обвинены в уголовных преступлениях, — занудно говорит другой альфа. Стив. Солдат напоминает себе, что его зовут Стив. — Сдавайтесь, и мы пощадим вас. Солдат слышит их торопливые спотыкающиеся шаги, тихие всхлипы детей — им велели не плакать, он знает это. «Твари не любят громких звуков, парень». Он слышит шорох женских юбок по земле и тихий, полный страха скулёж собак. — И это всё — одно семейство? — удивлённо произносит кто-то. — Боги милосердные, да сколько же у них детей? Если бы мы плодились с таким же усердием… — …то уничтожили бы сами себя ещё до того, как твой род вообще получил бы право на существование, — язвительно перебивает другой. Майор рычит, и они замолкают. — Это все? — спрашивает он. — Я всё равно подожгу дом. Если там остался хоть кто-то, он умрёт смертью более ужасной, чем любая из тех, которую может изобрести Его Светлость. — Кошка, — едва слышно говорит Линси, одна из дочерей Хозяина. — Она там… с котятами… — Роллинз, вынеси животных оттуда, — велит майор, и кто-то тяжёлый и грузный послушно направляется в дом. — А вы все выстройтесь в линию, живее! Детей до трёх лет можете держать на руках, остальные должны найти у себя яйца и стоять! Они слушаются. Майору сложно и страшно не подчиниться, хотя Солдат не помнит, чтобы когда-нибудь его боялся, но, по-хорошему, он вообще мало что помнит даже о самом себе. Куда уж там Брок. Солдат помнит, что, кроме старшего, у Хозяина есть ещё три сына — Айкен, восемнадцати лет, Идгар, шестнадцати лет, и четырнадцатилетний Освин. Самая старшая дочь — Линда, ей пятнадцать, и Хозяин уже помышлял о том, чтобы сосватать её какому-то мальчишке-охотнику из другой общины. Самой младшей девочке два года, как и её сестре-близняшке. Очевидно, позднее рождение, едва не стоившее Хозяйке жизни, спасло их. Он слушает хныканье малышей и сопение мальчиков, но Рамлоу оказывается холоден к тому и другому. — Мальчишек арестовать, — приказывает он. — Будут сопротивляться — отправь их следом за братом. Двух старших девок в кандалы, но без зверств, Таузиг, спокойно. Он слушает, как ворчат и огрызаются мальчики. До него доносится звук, с которым чей-то кулак впечатывается в плоть, хрип и негромкий смех того язвительного. Девочки шмыгают носами, пока их ноги заковывают в железо, затем Роллинз выносит из дома животных. Солдат слушает изо всех сил, и ему страшно — от того, что они найдут его — ведь что скажет тогда Хозяин? И от того, что они уйдут, так и не узнав о нём, что он останется здесь до тех пор, пока не умрёт от голода и жажды. На цепи. В полном одиночестве. А затем он слышит шаги. Совсем рядом, и они приближаются. Солдат скулит, не то в ужасе, не то от радости, и поспешно отползает в угол, насколько позволяет цепь. Ему вдруг становится стыдно за свой вид, за задавленное чудовище — он знает, что оно не мертво, и это знание так изумляет его, что он умолкает и немо пялится в стену. Хозяин говорил, что они убили в нём «собачью суть». Оно мертво. Внутри него нет чудовища. И однако же Солдат слышит и чувствует его. Шаги совсем близко. Солдат заходится жалким, испуганным воем, утыкается лицом в колени и сотрясается всем телом, когда нога альфы касается скрипящего порожка. Целое мгновение царит тишина, а затем альфа отступает и выдаёт такую забористую матерную конструкцию, сопровождающуюся устрашающим гневным рыком, что Солдат замирает и даже не дышит, пока Брок не рявкает куда-то в сторону: — Роджерс! Твою мать, Стив!