***
I pack my case, I check my face I look a little bit older I look a little bit colder With one deep breath, and one big step I move a little bit closer, I move a little bit closer For reasons unknown I caught my stride, I flew and flied I know if destiny's kind, I've got the rest on my mind Well, my heart It don't beat, it don't beat the way it used to And my eyes They don't see you no more And my lips They don't kiss, they don't kiss the way they used to And my eyes don't recognize you no more For reasons unknown For reasons unknown — The Killers — «For reasons unknown» —***
— Я просто разлюбил её, понимаешь? — Дятлов нежно гладил подпалённый бок Ситникова, пальцами ощущая каждый рубец и криво сросшиеся края кожи. Они лежали под одеялом, тусклое зимнее солнце едва пробивалось через плотно задёрнутые шторы. По полу шелестел морозный ветер из открытой форточки. Было раннее утро. Они ещё не ложились. — Раз и всё. Как будто и не любил никогда. — Вы сразу развелись? — Нет. Только после того, как она сошлась с Витей, — Дятлов поджал губы. Ситников, преисполненный какой-то аномальной нежности, легко поцеловал его. Больше намечая касание, чем касаясь в действительности. Дятлов нахмурил брови, — Я был зол. Не потому что они сошлись. — Потому что за спиной, — как обычно уловил его мысль Ситников. Дятлов кивнул. — А сейчас ты тоже злишься? — Уже нет. Я понимаю. Витя всегда был приятнее меня. И он её любил. На свадьбе плакал, я тогда думал, что он был так рад за нас. А сейчас думаю, что это он от бессилия. У неё не было ведь никого, Толь. Только мы. И Ваня. Был. Я понимаю её, в одиночку это пережить сложно. — Ты смог. — Со мной были друзья. А у неё остался Витя. Я ему благодарен, наверно. Человек не должен быть одинок. Никогда. — Ты не будешь, — Ситников крепко прижал его к себе. Погладил по спине. — Ни за что больше не будешь, обещаю. Дятлов ему безоговорочно верил. Иначе с Ситниковым не получалось. Они встали с кровати ближе к обеду. Атос, с немым укором смотрел на них со своей лежанки, всем своим видом показывая, в каком собачьем гробу он видал такие графики прогулок. Вечером они втроём снова ходили гулять с Петей и его братом (оболтусу было три. Он лизал качели и ныл по любому поводу. Ситников был от него без ума, Дятлов и Петя были в негодовании), и вернулись достаточно поздно, но всё равно не достаточно поздно для того, чтобы Атос терпел до обеда. Ситников пристегнул пса за ошейник, проверил шарф на Дятлове и, после того, как Дятлов посоветовал ему запихнуть предложенные варежки в жопу (не уточняя, впрочем, в чью, чем вызвал на лице у Ситникова глупую, влюблённую улыбку), повёл всех на улицу. Прогулки действовали на Дятлова умиротворяюще. Они часами бродили по улицам, заходили греться в кафе. Было приятно гулять по улицам как будто бескрайнего города, держаться за руку, разговаривать ни о чём, потому что говорить о чём-то серьёзном ни Ситников, ни Дятлов не решались — последний всё ещё был эмоционально не стабилен, а второй — на редкость ничего не смыслил в глубоких материях. Один раз Дятлов завёл их на каток: Ситников тогда себе отбил всё, что только можно было, а Дятлов катался так, будто собрался брать золото в фигурном катании на ближайших Олимпийских играх. Ситников бы ни за что второй раз на каток не сунулся, но до того раскрасневшийся, довольный и воодушевлённый был Дятлов, что отказать ему не было никакой возможности. Так каток вошёл в их повседневную жизнь, чему Ситников был не рад, но лучше каток, чем, например, хоккей, куда они сходили один раз по инициативе Ситникова, и где Дятлову шайбой чуть не сломали нос (тогда они ломанулись в родной травмпункт. Дежуривший в ту ночь Глухов аж заикаться начал от смеха). Изредка они выбирались в кино, но не столько ради самих фильмов, сколько чтобы лениво целоваться на задних рядах. Они больше не таскались по клубам, так как, на самом деле, оба и таскались-то по ним, чтобы найти себе пару, и предпочитали слушать музыку дома. Сначала Дятлов не разрешал ничего включать, потому что, всем известно, что страдать и грустить лучше в проникновенной тишине, а Ситников включал ядрённый рок, под который страдать ну никак не получалось; потом, после того, как Ситников стал оставлять еле слышно играющие колонки включенными, как назло подбирая исключительно те песни, которые нравились Дятлову, оттаял: лаялся за выбор плейлистов, брюзжал на попытки Ситникова петь, а потом нет-нет, да и стал сам готовить под Депеш Мод, или гладить, напевая Ролинг Стоунз, при этом, не взирая на репертуар, непременно игриво качая бедрами. Такой домашний, довольный Дятлов будил в Ситникове что-то дикое, животное, что-то, чему ещё никто не придумал названия, потому что «любовь» — это как-то не так, слишком пресно и обыденно. С каждым днём Дятлову становилось лучше, всё реже происходили откаты, и, хотя оба знали, что когда-то Дятлов откатиться по полной, они оба были готовы. Ситников — катиться вместе с Дятловым. Дятлов — что Ситников его не бросит. К Новому Году, до которого оставались считанные дни, готовились с размахом. Они планировали уехать на дачу, Ситников уже полторы недели гонял туда на пару часов, чтобы прогреть дом (дом, которому, очевидно, не хватало людей все эти годы, прогревался отлично). Гостей не особо-то и приглашали, но ждали. Щербина (святой человек), с барского плеча отпустил Ситникова домой с 30 декабря по 6 января. Дятлов оставался на больничном, что его неимоверно бесило, но всех остальных бесил Дятлов, да и какого-никакого Новогоднего чуда всё же ждали. Ситников хотел было усомниться в решении начальства (потому что не мог не — людям требовалась медицинская помощь не только в будние дни, да и в целом Ситников не особо любил долго бездельничать), но Щербина, под внимательным взглядом прописавшегося в его кабинете Легасова, сунул Ситникову под нос заявление и пробасил: — Тут уже стоит моя подпись. И подпись Валерия Алексеевича, — Валерий Алексеевич, в несуразном красном свитере больше похожий на снегиря, чем на вирусолога, блеснул глазами из-под очков, — Твою закорюку я и подделать могу. — Чё там подделывать? — прохрипел с дивана Пикалов. Тот «завтракал» с Щербиной — бухали, то есть, отходя от католического рождества, — Крестик этот. — У других будет много работы, я не хочу… — Ситникова перебил Легасов. — Напрягать нас? Толя, вы нужнее дома. Ждём вас с Дятловым после праздников. Обоих. Подписывайте, Боря преувеличивает свои способности в фальсификации документов, — Щербина от негодования поперхнулся печеньем. Легасов, никак не изменившись в лице, похлопал его по спине. — Спасибо, — искренне поблагодарил Ситников, подписывая заявление. — Мы тоже вас всех ждём, кстати. Приезжайте к нам на Новый год. Толя даже Ульяну пригласил. — Ничего себе, — присвистнул Пикалов, — если Дятлов ещё и Брюханова пригласил, у нас тут у всех жопа треснет от удивления. — Брюханова пригласил я, — признался Ситников. Щербина подавился печеньем второй раз. В этот раз, по спине его никто не хлопал, потому что все были заняты охуением. Брюханова действительно пригласил Ситников. После того злоебучего сообщения они договорились встретиться поговорить. Поговорили, только не сразу: Ситников вместо «здрастье» съездил Виктору по морде, тот благодарно удар принял, но не ответить не мог, воспитанный всё же. После мордобоя говорилось издавна легче, это понимали оба. Брюханов повёл Ситникова в ближайший бар, налил вискаря и перешёл сразу к делу: — Ты хороший мужик, Толя, — Толя согласно кивнул. Брюханов продолжил, выскребая снег из кудрей, — Дятлову с тобой легче стало, это я тебе точно говорю. Он всегда был такой, — Брюханов красиво сделал ручкой, будто вкручивал невидимую лампочку у виска, — с пиздинкой. Вот вроде — ни кожи, ни рожи, но все девки его были. Я в Бэллу влюбился сразу, — захмелевший Брюханов подёргал воротник рубашки, будто он давил ему на какие-то чакры, — но я тогда застенчивый был больно, не смог ей признаться. А Дятлов — смог. Ну и, ты же его знаешь — она не могла отказаться. — Вообще не удивительно, — опять согласился Ситников. Перед тем, как уйти на встречу с Брюхановым, завуалированную под очередную поезду на дачу, Ситников с утра отвёз Дятлова в больницу: тому надо было удостовериться, что ничего не было загажено, пока его не было. Ситников искренне сочувствовал всем. Топтунову и Киршенбауму особенно сильно. А ещё перед этим он долго целовал Дятлова, грел своими руками его озябшие руки, и ласково угрожал, что если тот ещё хоть раз выйдет из дома без перчаток, то лично ему руки к жопе пришьёт. Дятлов романтично краснел носом и по его глазам Ситников читал, что перчатки тот теперь ни за что на свете носить не будет. — Я и говорю. Но любил ли он Беллу, тут, знаешь, сложно сказать. Наверно, да. Не стал бы он непонятно с кем семью заводить. — Не стал бы, — Ситников налил им ещё. Брюханов молча поблагодарил. — Но вот любви великой там не было. Они ещё до…той ситуации хотели разойтись. Потом просто не было возможности. Я не горжусь собой, чтоб ты знал, — Ситников знал, по глазам видел, что Брюханов действительно переживает из-за этого. Но обиды за Толю было больше, чем понимания к Брюханову, — я понимаю, что поступил ужасно. Она ведь одна совсем была, — взгляд Брюханова пополз как будто сквозь Ситникова, стал влажным, задумчивым, — Толя никогда в жизни не был одинок, не знает, как это — когда не на кого опереться. Он замечательный человек. Он заслуживает самого лучшего. Тебя, например, — он снова посмотрел на Ситникова. Тот удивлённо покачал головой: — Меня? Я совсем не лучший. Я даже в топ-10 не вхожу. — Для других — может и нет. А для Дятлова ты — самые девки. — Девками у нас и не пахнет, — усмехнулся Толя. Брюханов заржал: — Девок я беру на себя, — и тут-то Ситников его и пригласил. И ни разу не пожалел. Дятлову, конечно, не сказал. По крайней мере, сразу. И, судя по лицам Щербины, Пикалова и Легасова, хорошо, что не сказал. — Он же сбежит. По сугробам, как апостол Андрей поскачет, — Щербина, убрав со стола ненужное (все самые важные и ценные бумаги), разложил на нём снедь. — Андрей скакал по воде, вообще-то, — поправил Легасов, поправляя стопки, чтобы ровнее стояли (как оказалось, у вирусолога были проблемы только с тем, что криво лежит, а не с тем, что крепко распивается в рабочее время). Потом поправил свои дебильные очки, — Но, в целом, да, может. — Снег — это просто замерзшая вода, — авторитетно отразил подачу Борис. У Валерия Алексеевича сделалось сложное лицо: задрожали от негодования губы и вспотел от оскорбления чувств лоб. — Даст дёру, точно тебе говорю, — подтвердил Пикалов, разрядив обстановку. Пикалов всё ещё лежал («С кем поведёшься — от того и блох нахватаешься!» — уверял патологоанатом в десятом поколении) на диване. В руке у него была надкусанная палка сервелата, в другой — рюмочка. — Не-а, не даст. Я дорожку только до дома расчистил, — Щербина восхищённо окинул Ситникова взглядом довольного начальства. — Нихуя ты стратег, Андреевич. Вот не зря тебя взяли, ты смотри, сколько пользы! Мой тебе совет: на Новый год загадай бессмертие. Тебе пригодится. Бессмертие Ситникову не пригодилось. Ближе к Новому году у Дятлова разыгралось ностальгическое настроение. Он включал безумные новогодние плейлисты, гонял по кругу «Реальную любовь», самоотверженно выходил гулять с ребятнёй во двор, где командовал как лепить снеговиков и разжёвывал по сто раз на дню, почему нельзя жрать снег. «Атос тут писает! Писает! Уринотерапия — это прошлый век!» Он всё ещё ходил к психологу, но уже, как и раньше, пытался дать дёру, огрызался, плевался ядом, в общем, был похож на самого себя. О сыне он пока мог говорить только с Ситниковым и иногда с Петей. Больше в контексте: «Конечно, я умею точить коньки, кто, как ты думаешь, точил их Ване?», но всё же. С Ульяной Дятлов держал оборону, но они всё равно сходили пару раз на кофе, так что ситуация, вопреки всему, налаживалась. О Вите не разговаривали. Во-первых, как-то ни разу Виктор к слову не пришёлся, а во-вторых, Ситников не хотел бередить Дятловскую душу. Было всё ещё неясно, что могло душу взбередить, а что не могло. Логики не было вообще никакой: он мог никак не реагировать на достаточно едкие пассажи Ульяны (та, обиженная до глубины души изгнанием, периодически пыталась уколоть Дятлова побольнее, чем вызывала не столько праведный гнев, сколько ассоциации с брехучей, но безобидной чихуахуа), а мог разрыдаться из-за того, что Ира, придя как-то раз на чай, попросила Дятлова быть научным руководителем ее курсовой. Сам Дятлов ссылался на то, что его штормило из-за препаратов, и это было отчасти правдой, но Ситников считал, что Дятлов, за всё совместно прожитое время, просто смирился с мыслью, что Ситникову никуда от него не деться, и поэтому раскрыл все карты свой пизданутой, но очаровательной души. Однако, чем ближе приближался Новый год, тем яснее Ситникову становилось, что тянуть с новостью о приглашении Бэлы и Вити нельзя. Он старался подготовить почву, например, поставил на быстрый дозвон Пикалова (почему-то искренне верилось, что если бы Дятлов как-то неадекватно отреагировал на новости, то от Толи остался бы только хладный труп), заказал столик в любимом Дятловском ресторане (пришлось привлечь Щербину и терпеть его дебильные шутки про то, что отпевать Ситникова, если что, будут там же), и даже выучил, как играть на гитаре Wind of Change Скорпионс, которую Дятлов обожал больше Пугачёвой. В общем, Ситников был готов ко всему, кроме того, что Дятлов сам заговорит о Брюханове: — Знаешь, я когда только поступил в мед, очень переживал, что буду жить с каким-то уродом в общаге. И мне действительно попадались одни уроды! — Дятлов шерудил на сковороде жаренную картошку, пока Ситников вычёсывал Атоса. Атос был скручен, связан, и его грустные собачьи глаза были полны слёз. — Почему во множественном числе, спросишь ты? — Я бы не стал, — честно признался Ситников. Дятлов его проигнорировал. — Потому что я, как самая настоящая сволочь, доводил до ручки каждого, и они сбегали и из общаги, и из меда, некоторые даже из страны. Подумать только — как я был невыносим! — Дятлов всплеснул руками и обернулся на Ситникова. Ситников, на пару с Атосом, одарил его красноречивым взглядом. Дятлов кинул в него горячей картофелиной. — Ты должен был сказать, что сейчас я не такой! — Я бы не стал тебе так нагло врать, — ответил Ситников, вытаскивая из волос картофелину. Атос смерил его презрительным взглядом — мол, кого тут ещё вычёсывать надо. — Ты скучный. Мы бы не сошлись в молодости. Чем ты занимался, когда учился? — Воевал в Афганистане, — Дятлов застыл, как был: тянувшись за солонкой. Ситников, как ни в чём не бывало, продолжил, — у меня тоже много соседей менялось, по другой причине просто, — Дятлов, достав солонку, подошёл к Ситникову, крепко обнял, мимолётно поцеловал, и, отвесив подзатыльник, вернулся к плите. — Так, в пизду. Будем слушать про мою молодость. На чём я остановился? — Что ты невыносим, — подсказал Ситников. На минуту на него нахлынули воспоминания, но Атос дёрнулся в его руках, и тяжёлые мысли как ветром сдуло. — Был! Был невыносим! Ты меня не слушаешь! — Что ты. — Так вот. Всё было хорошо, пока ко мне не подселили этого Укупника в халате. — Так и подселили? Прямо в халате? — Прямо в халате, представь себе! Его занесли. Он был жутко пьян. Он нассал мимо унитаза и наблевал самому себе в ботинки. А с утра умолял меня проявить сочувствие к ближнему и убить его — так ему было плохо. — Но ты не проявил. — Конечно, нет! Когда меня не радовали страдания людей? — Никогда. — Вот именно! Так вот, он страдал похмельем четыре дня, ну, потому что, бухал при этом. В конце концов ему стало легче. — Чему ты был не рад? — Разумеется, нет! Я изводил его несколько дней саркастичными комментариями, даже пустил слух, что у него сифилис. — С его-то носом? — Ситников озорно глянул на Дятлова. Тот крошил лук, орудуя ножом на зависть всем японским самураям. Ситников влюбился бы в него ещё раз, если бы мог. — С такими носами обычно сифилис и подхватывают. Суют его куда не надо, понимаешь ли… — Дятлов, прекратив экзекуцию над луком, ловко засыпал его на сковородку. — В общем, я шёл к успеху, пока не случилось непредвиденное: появился мой женишок. — Женишок? — Ситников аж перестал чесать Атоса от таких новостей. Атос сам замер: ещё бы, такие новости! Дятлов, обернувшись через плечо и заметив их взгляды, усмехнулся довольно и красиво повёл бёдрами. — А то! У меня их было — жопой жуй! — Жопой, говоришь, — Ситников, развязав Атоса, отпустил того восвояси. Атос, обрадованный, сбежал, но не далеко — залёг за углом, жадно подслушивая. — Ну! И, в общем, появился этот женишок — очень ничего себе такой, между прочим — и давай осаждать мою дверь. Пел песни дурным голосом, криво играл на гитаре. Стихи читал. Есенина, чтоб его. Я его всю жизнь терпеть не могу! После Славиного перфоманса — особенно. — Но тебе было приятно? Что он под дверью у тебя сидел? — Ситников подошёл к нему за спину, опёрся спиной о край стола. Положил горячие ладони на поясницу Дятлова. Тот, явно довольный собой, как бы случайно сделал полшага от плиты, ближе к Ситникову. — Кому было бы неприятно такое внимание? Он же ещё и ночевал под дверью. — Какой настырный! — Ситников, без зазрения совести, запустил руки под его домашнюю футболку. Огладил наевшиеся неимоверными усилиями бока. Жарко задышал в затылок. Дятлов под его руками рвано выдохнул, ещё сильнее откидываясь назад. — Люблю таких, ты же знаешь… — Ситников потянулся к завязке домашних штанов, под которыми, это было ясно, как божий день, ничего у Дятлова не было. Член Дятлова был уже полувставшим и было донельзя приятно обхватить его рукой. Дятлов, окончательно забывший про картошку, выключил плиту, со стоном упал в объятия Ситникова и, запустив руку тому в волосы, полез целоваться. Был соблазн трахнуть его прямо так, на кухне, у плиты, но Ситников, который обладал каким-то феноменальным даром понимать Дятлова лучше его самого, на каком-то подсознательном уровне уловил, что, конечно, секс в экзотических местах — это всегда пожалуйста, но больше всего Дятлову нравился скучный, лишённый всяких излишних изощрений, секс в спальне. Туда-то его Ситников и поволок, по пути стаскивая одежду и целуя. На кровать они упали уже полностью обнажённые, вжавшиеся друг в друга как слипшиеся на солнце леденцы монпансье. Дятлов охал и поскуливал на одной ноте, когда Ситников жадно вылизывал ему задницу, выгибался дугой и не переставал просить не останавливаться, как будто Ситников смог бы остановиться, когда держал его в своих руках! Ситников отстранился только на мгновение, когда потянулся за смазкой. Дятлов обиженно засопел и, немыслимо извернувшись, достал смазку из-под подушки самостоятельно. — Сестра, смазку, — потребовал Ситников, протягивая ладонь. Дятлов, ухмыльнувшись, кинул в него тюбиком. Ситников, падла, ловко поймал. — Подушка, — таким же не допускающим неповиновения тоном попросил Ситников. Дятлов некрасиво заржал и, предварительно двинув Ситникову пяткой по жопе, подал подушку, которую Толя расположил прямо под его бёдрами. — Спасибо, сестра! — Твоё спасибо мне в бедро упирается. — Дай мне пару мгновений, крошка, и оно будет упираться туда, куда нужно. Через пару мгновений, спасибо, действительно упиралось куда нужно. Дятлов кричал, подмахивая бёдрами, хватался за изголовье кровати, хныкал, требуя, чтобы Ситников его целовал. Ситников, закинув Толины ноги себе на плечи, трахал того в каком-то нечеловеческом ритме, и если бы не орущий от удовольствия Дятлов, испугался бы сам себя. Он гладил и трогал потное тело под собой, ласкал взглядом раскрасневшееся лицо Дятлова, которое и так-то было не эталоном красоты, а в тот момент — тем более, и, всё же, казалось Ситникову самым прекрасным, что он видел в жизни. Он не мог заставить себя остановиться, не мог сбавить темп или просто сменить позицию, чтобы поцеловать Дятлова, хотя, честное хирургическое, целоваться с Дятловым Ситников любил больше всего в жизни. Им овладело какое-то животное желание подчинить, пометить, доказать, что он — единственный, кто мог делать такое с Дятловым, единственный, кому это был дозволено, единственный, кому Дятлов мог принадлежать в этом и любом другом смысле. Никогда прежде Ситниковым не овладевала ревность: он знал, что был не первым у Дятлова, но почему-то именно в тот момент ему было важно сделать всё, чтобы стать последним. Должно быть, Дятлов что-то такое почувствовал, потому что, каким-то необъяснимым образом вывернулся, опрокинул Ситникова на спину и, оседлав его, усмехнулся: — Ревнуем? К какому-то уродцу из прошлого? — Ты говорил, что он «очень ничего себе такой», — задушенно произнёс Ситников. Дятлов, довольно хихикнув, привстав и, прежде чем опуститься на член Ситникова, спросил: — Да? А знаешь, что я бы сказал о тебе? — Ситникову было и интересно и безразлично. Невозможно было думать ни о чём, когда Дятлов был так запредельно близко. Но сострадание к ближнему и Дятлов всегда шли вразрез, поэтому тот продолжил, неистово объезжая его, — Я бы сказал, что ты — невозможный. Что ты — это всё, что мне не нравится. Что ты — причина, по которой моя жизнь пошла наперекосяк. И при этом, ты — самое лучшее, что со мной случалось, Толя Ситников, — закончил Дятлов почти шёпотом, прежде чем дотянулся, и, наконец, поцеловал Ситникова. Тот смеялся и плакал, не забывая удерживать Дятлова за бёдра. Он шумно чмокнул его в нос. — И я тебя люблю, — а затем стало не до разговоров. Уже позже, когда они сменили простыни, успокоили травмированного Атоса и дожарили картошку, Ситников, с набитым ртом, спросил: — Так чем история-то закончилась? — С женихом? Да ничем. Мы его отпиздили. После того, как он написал «Я люблю тебя, Толя», но без запятой. Витя впал в беспамятство и пиздил его страшно словарём Даля, умоляю, не спрашивай меня, откуда он у нас был, у нас чего только не было! — Странно, что словарем, а не учебником русского языка, — Дятлов смерил его злым взглядом. — Ну было бы логичнее, нет? — Это когда это мы с Витюшей руководствовались логикой? — С Витюшей? — Ситников улыбнулся. Дятлов возмущенно вскинул руки, забыв, что держал в руке вилку с нанизанной картошкой. Картофель отправилься в космическое путешествие по кухне. — Опять ревнуешь?! Мне не двадцать лет, я второго такого захода не выдержу, ты, Отелло ебучий! — Да не, ну что ты. Просто ты его Витюшей при мне не разу не называл. Может, вам стоит встретиться, снова всё обсудить? Я знаю, ты не любишь тет-а-тет встречи, может, есть смысл позвать его вместе со всеми? Он же не только твой друг, а и Щербины, Пикалова, Тараканова тоже. Прямо сейчас решать не надо, — Ситников обхватил ладонь Дятлова, судорожно сжимавшего несчастную вилку, — время ещё есть, подумай. Не захочешь — не будем звать. Можем даже от всех на даче спрятаться. Я подъезд к дому засыплю — на танке не проедешь. Но обещай подумать, ладно? — он поцеловал Дятлова в щёку, и пошёл мыть посуду. Уже поздно ночью, когда Ситников, уже практически заснувший, лениво чесал Дятлову спину, тот глухо произнёс куда-то в плечо Ситникову: — Может, и надо позвать. Писькин доктор обоссытся от счастья. Таким образом, 31 декабря на даче у Толь был аншлаг: приехали все, даже тех, кого особо не звали. Ситников закрылся на кухне с Беллой — оказалось, что бывшая жена Дятлова изумительно готовила. Им помогал Топтунов — послушно делал, что нужно и не лез туда, куда не надо. В гостиной была лекция имени Дятлова: он хуесосил работу Киршенбаума, и нахваливал Ирину курсовую. Брюханов изредка вставлял едкие комментарии. Эля умудралась сдружиться с Ульяной и они обе сидели в углу и пьяно хихикали. Щербина спорил с Пикаловым, а Легасов и Тараканов, возведя очи к небу, их растаскивали, не допуская кровопролития. Играла веселая музыка, звенели рюмочки. Было ощущение счастья. Ближе к двенадцати все сели за стол. Ира с Катей убедили всех, что без желаний на бумажках, сожженных и выпитых вместе с шампанским, новый год — не новый год, а хуйня. Все стали резко написывать, ругаясь за ручки и зажигалки. Ситников, уже подвыпивший, лениво заметил, что Дятлов, как и он сам, этой ерундой не занимается. Он нашёл его руку, переплёл пальцы. — Ты чего не пишешь? Нет никаких желаний? — Моё исполнилось. Мне больше ничего не нужно, — ответил Дятлов и полез целоваться. Напротив них Ира возмущенно воскликнула: — Так нельзя! Это не по правилам! — Почему? — ответила ей Катя с другого конца стола, — Так тоже можно! — Да? — прогремел Щербина, — Что же вы сразу не сказали! — и, на глазах у всех, смачно засосал Легасова.