Семь раз отмерь

***

You are not alone I am here with you Even when you're scared I'll never leave you Standing in a storm Making it insane Once again, I will try To enchain you But you open your eyes to the sky And whisper That you are so lonely You are so alone You're so alone You're so lonely, so lonely — Yael Naim — «Lonely» — Толя постоянно спит. Он мало ест, почти ни на что не реагирует. Ему ничего не надо и ничто ему не интересно. Его не оставляют одного, постоянно кто-то сидит рядом, чаще всего — Ситников. Толя знает, понимает, что важнее, что так надо. Иногда легче ничего не чувствовать. Иногда это, в его случае, всегда. Он разговаривает. Очень много с Ульяной и с психотерапевтом, гораздо меньше с Катей и Ирой, которые находятся с ним, если не может Ситников, почти не говорит с Борисом, Колей и Володей. Он говорит, но не вкладывает в слова ни смысла, ни души. По-настоящему он может разговаривать только с Ситниковым. И то не всегда. Только в хорошие дни. В такие дни он встаёт и, например, чувствует тепло Ситникова под боком. Прижимается к нему крепко-крепко и слушает, как бьётся сердце Толи. Ситников любит спать на животе, но в последнее время спит, вжав Дятлова в себя, будто даже во сне боится за него. Наверно, именно это чувство — что Толя боится за него, а не его, даёт ему сил дожить от плохих дней, которых несоразмерно больше, до хороших. В хорошие дни он может найти в себе сил самому приготовить завтрак. Обычно у него нет никакого желания, а у Ситникова зачастую нет времени — его не отстранили от работы, как Дятлова, поэтому он всё так же проводит кучу времени в больнице, названивая в любую свободную минуту, чтобы убедиться, что дома всё в порядке. «Всё» — это Дятлов. Ему тяжело думать, в каком контексте он значит «всё» для Ситникова. Он не говорит об этом. Ни с кем. Ему стыдно, удашающе стыдно, что смерть сына не то чтобы отошла на второй план, но он, должно быть, действительно наконец смирился, потому что Ваню не вернуть, неважно, по чьей вине. Они говорят с Толей о Ване почти в каждый хороший день, и, Дятлов не знает, как, но Ситников каждый раз заставляет его вспоминать о хороших моментах. Он спрашивает, что почувствовал Дятлов, когда узнал, что у него будет ребёнок, и Дятлов вспоминает, как он и Брюханов напились в усмерть в баре, где в тот вечер все пили за счёт Дятлова. Ситников спрашивает, помнит ни он, когда впервые взял Ваню на руки, и Дятлов как наяву ощущает крошечный кулёк в своих руках, счастливое лицо Изабеллы и своё счастье. Ситников спрашивает, что любил Ваня, и Дятлову кажется, что у него в носу — запах ПВА, которым Ваня клеил модели самолётов, гуаши, которой тот рисовал обожаемых лошадей, хлорки в бассейне, куда Ваня таскался каждые понедельник, среду и пятницу; Дятлову кажется, что он может слышать бренчание велосипеда, на котором он сам кататься не умел, но сына научил. Дятлов так сильно увяз в горе, что забыл всё хорошее, что у него было. А Ситников, не делая ровным счётом ничего, одним махом сорвал пластырь с раны, которая не давала Дятлову жить, и, каждым вопросом, каждой улыбкой, каждой выпрошенной у Изабеллы фотографией, как швами латал её. И от мысли, что он когда-то устанет носиться с Дятловым, тому становилось в десять раз хуже. А когда Дятлову становилось хуже, наступали плохие дни. В плохие дни он лежал на кровати и не делал больше ничего. Не думал. Не плакал. Просто лежал, спал, просыпался, сожалея об этом, и снова засыпал, в надежде, что не проснётся. Ульяна говорила, что это нормально, что регресс — это своеобразная остановка, но не возвращение к исходному. Психотерапевт говорила, что Толе лучше. Да, ему хуёвей некуда, но это все равно лучше, чем три года назад. Борис, забегая в свои выходные, рассказывает ему о работе, об очередных баталиях в Чарковым, в которых, неожиданно для всех, ему помогал Легасов. Дятлов как-то раз познакомился и с ним: Борис должен был приехать, но потом позвонил, спросил, будет ли Толя против, если с ним будет Валерий. У Толи был внеочередной хороший день, поэтому он согласился (хотя, если бы был плохой, Дятлову было бы насрать, даже если бы Борис притащил к нему в дом Чаркова). Ситников тоже был дома: пытался достучаться до Атоса, что тот, как и любой приличный пёс, должен был теперь жениться (Атос, никого не предупредив, обрюхатил соседскую хаски. Ситников, хватаясь за голову, согласился оплачивать врачей, и так же помочь потом пристроить щенят). Атос делал вид, что не понимал, о чем ему говорили. Дятлов ему почти поверил. Легасов оказался мужчиной, примерно одного с ним возраста, рыжий, в нелепых очках. Он улыбнулся им, и, удивив, похоже, даже Бориса, вытащил из рабочей сумки две банки мёда: — Это вам. Мой друг держит пасеку, если понравится, я ещё передам через Бориса, — Борис удивлённо задрал брови к небу, но согласно кивнул. Легасов, удовлетворенный ответом, спросил, — Вы не покажете, где у вас ванная комната? Я бы хотел помыть руки. — Третья дверь по коридору, — Ситников махнул рукой в нужном направлении. — Только можно Атос вас понюхает? Чтобы не лез потом не в своё собачье дело? — Атос, которого Ситников придерживал за поводок, обиженно посмотрел на хозяина. Легасов, улыбнувшись, стянул с руки перчатку и протянул Атосу. Тот понюхал, приветственно боднул в бок и ушёл к себе на лежанку. Пока Борис и Валерий снимали с себя тяжёлые зимние пальто, Дятлов сказал: — Спасибо большое за мёд. Сейчас попробуем. Идите в ванную, я сейчас принесу полотенца. Он зашёл в гостиную, открыл шкаф и принялся ковыряться в белье. Раньше он точно знал, где всё лежит, но сейчас за порядком следили Ситниковы, поэтому он не мог найти даже полотенца на своих же полках. Дятлов почувствовал, что злится. Понял, что выдал какую-то эмоцию кроме вежливого игнорирования откужающих, и обрадовался. Потом снова разозлился. Потом снова обрадовался. Такая карусель могла бы продолжаться еще долго, но тут Дятлов нащупал какую-то коробку. Вот чего, а её так точно не должно там лежать! Дятлов, преисполненный праведного гнева, вытащил неопознанный лежащий объект наружу. Это была коробка. Подарочная. На ней было написано «Самому лучшему мужчине». Дятлов, как в забытие, открыл. В коробке лежали армейские часы. У него бы остановилось сердце, если бы он не сидел на успокоительных круглосуточно. Его мозг, видимо, пытаясь защитить Дятловское сердце, проанализировал вводные и выдал: это подарок. Для Ситникова. От кого-то, кто считает его самым лучшим мужчиной, и этот кто-то — не Дятлов. Подарок лежит на полке. Значит, он не понравился Ситникову, иначе тот бы носил их. Скорее всего, он спрятал, чтобы не нервировать Дятлова, а не выкинул, потому что воздыхатель ему знаком и обижать его Ситников не хочет. То, что они знакомы, так же подтверждает тот факт, что часы — военные, вряд ли чем-то отличающиеся от тех, что Ситников носил. Разве что тем, что были новыми. Дальнейшие рассуждения были прерваны приближающимися шагами. Дятлов сунул часы в коробку и запихал как можно дальше в шкаф. Поэтому, когда Ситников зашёл в комнату, он просто смотрел на полки. — Не могу найти. Кто в последний раз убирался? Катя? Надо ей позвонить. — Не, не надо. Полотенца в прошлые выходные стирал и убирал я, — Ситников подошёл, открыл одну из дверц шкафа и достал оттуда полотенце для рук. Дятлов смотрел на него странным взглядом, — Я их сюда засунул, чтобы не искать их в общей куче. Прости, забыл тебе рассказать, где искать. — А ничего другого ты не забыл? — Дятлов знал, что ему бы следовало бы промолчать. Но он не мог. С ревностью не справлялись никакие успокоительные. Ситников, пожав плечами, ответил: — Вроде нет. А! — в Дятлове проснулась надежда. И угасла, как только Ситников продолжил, — Эля просила помочь ей на новой квартире установить кухню. Завтра. Если ты против, я скажу ей, чтоб вызвала монтажников. Если нет, то я к ней заеду после работы на пару часов. С тобой побудет Ульяна. Что скажешь? — Конечно. Я не против, — Дятлов постарался улыбнуться, чтобы не выдать того пожара, что поднялся у него в груди. По тому, как Ситников нежно и благодарно поцеловал его, Дятлов понял, что ему удалось. Он смотрел, как Ситников уносится в сторону ванны и думал только об одном: «Значит, Эля». Он не сказал о находке никому, даже вездесущей Ульяне. Раньше он старался слушаться её, на тот момент, у него не было больше никого, кому он был важен. Ульяна, совершенно прекрасная и удивительная, становилась чересчур внимательной, если дело как-то оборачивалось в сторону её профессии. Она была отличным специалистом, но конкретно в этой ситуации Дятлову был нужен друг, а не очередной психиатр. О чём он честно сказал ей за две недели до Нового Года. — Прости? — Ульяна подняла на него взгляд. Она как раз в очередной раз расписывала все прелести психушки на берегу Средиземного моря («Толя, это не психушка. Это санаторий. Я сама помогала его создавать, и я тебя клянусь, этот даже лучше, чем тот, во Франции»). Толя не стал ей напоминать, что во Франции его месяц держали под капельницами, а потом два от него не отходили ни на шаг, даже во время коротких разговоров с друзьями. О том что он о Франции теперь не может даже слышать, он не сказал тоже. Потому что, скорее всего, Ульяна это прекрасно понимала, поэтому и предложила другой «санаторий». Толя, отказавшись в двадцатый раз, не выдержал, и сказал то, что у него давно было на душе. — Тебе лучше больше не приходить. — Прости? — Спасибо тебе за всё, правда, но мне не нужны ни санатории, ни психушки, ни ещё один психиатр. Мне нужен друг. Ты, наверно, хочешь как лучше, но у тебя не получается, потому что ты не даёшь мне то, что мне нужно. Я хочу общаться со своими друзьями. Я хочу, даже если это не видно или даже если я не говорю об этом, видеть рядом с собой родных мне людей. Я не хочу чувствовать себя твоим очередным пациентом. Я хочу чувствовать себя твоим другом. Поэтому, пожалуйста, приходи сюда в своё нерабочее время. Когда Ульяна, ошарашенная, ушла, он сел на диван в гостиной. Атос, пересмотрев, за всё это время, полное событиями мирового масштаба в отдельно взятой семье, свое отношение к Дятлову, запрыгнул ему на колени. Дятлов закрылся пальцами в густую шерсть, погладил между поломанными ушами. Поцеловал холодный и влажный нос: — Ты мой самый любимый мальчик. Помни об этом, когда я в следующий раз запульну в тебя тапком, ладно? — Атос радостно вильнул хвостом. Потом, непонятно, чего ожидая, пошёл в прихожую и вернулся с поводком. Дятлов покачал головой, — Нет, дружок. Я не могу с тобой пойти. Вот придёт Толя, и… — Что «и», Дятлов так и не понял. Он вдруг подумал. А почему, собственно, он не может выйти погулять со своим псом? Что он, не сможет дойти до площадки два шага? Он же не немощный, в конце то концов! — Я передумал. Жди в коридоре. Я надену штаны потеплее и возьму мешки для твоих какашек. — Атос, издав истошные лай, побежал к входной двери. Дятлов, одевшись, вышел вместе с ним на улицу. В лифте они встретились с Петей. Тот, укутанный сверху донизу, обиженно пыхтел в шарф. Дятлов, сам себе удивившись, спросил: — Что-то случилось, парень? — Бабушка выгнала на улицу. Брат плохо спал ночью, теперь отсыпается, а я, видете ли, мешаю! — А что ты делаешь? — Дятлов наблюдал, как Петя, без капли страха, чешет Атоса. — Самолёты клею. Из бумаги. Клей взял столярный, знаете, который воняет. Потому что ПВА… — Не держит ничего, — разрыдаться перед ребёнком — это, конечно, было бы маски-шоу. Но Толя не разрыдался. Он, сделав пару глубоких вдохов, спросил: — А чего тебе не гуляется? Позвал бы друзей. Снега по колено, каток залили, играй не хочу. — У меня нет друзей. — Петя хмуро взглянул на Дятлова, — А на коньяках я не умею кататься. — Лифт остановился на первом этаже. Они вышли, уступив место бабуле с огромной сумкой продуктов. Уже на выходе из подъезда, Толя тихо, так, чтобы только Петя услышал, признался: — Я тоже не умею на коньках. Боюсь. — Вы же хирург, — Петя недоверчиво нахмурился. — Я думал, вы ничего не боитесь. — Да прям. Каждый раз страшно, — они неловко встали у подъезда. Дятлов, снова удивив самого себя, спросил, — Хочешь, пойдём со мной? Мне надо выгулять Атоса. Это не очень интересно, конечно, но зато я могу рассказать тебе, чем занимаются хирурги. — Можно? — Конечно. — Блин! Пойдёмте! Только я сейчас бабушке скажу, что я с вами. Она вас очень уважает, если честно, но я вам как будто не говорил, ладно? — Петя, вытащив из кармана телефон, быстро уладил вопрос с бабушкой. Дятлову пришлось влезть в разговор и сказать, что да, он и правда может немного погулять с мальчиком. Отпущенный с чистой бабушкиной совестью Петя блестел, как медаль, — Я вам тогда про самолёты расскажу, ладно? Мне мама недавно купила ТУ-134, это такой зверь, вы себе не представляете! Дятлов рассчитывал, что они погуляют не больше получаса. На деле они дошли до Сокольников, где они бродили между ледяными скульптурами и красивыми снеговиками. Они даже слепили свой собственный, оставив на нем Дятловские перчатки. Потом они зашли в кафе, где выпили горячий шоколад и съели по наполеону. Потом пошли кататься с горки, одолжив у какой-то семьи ледянку. Дятлов, весело болтая с Петей, на миг забыл обо всех проблемах. Петя был весёлым, не по годам начинным, с богатым воображением. Он не замолкал ни на секунду, с одиноковым вниманием слушая, как Дятлов рассказывал о своей работе, и как тот в красках объяснял, как сесть на ледянку так, чтобы проехать дальше всех. Атос, не привыкший к таким развлечениям, в шоке бегал то за ускользнувшим на ледянке Петей, но за Дятловым, который, как конвейер, спускал с горки, вместе с чьим-то папой, одного ребёнка за другим. После того, как Петя умотался, Дятлов купил им по без алкогольном глинтвейну. Петя, восхищённо смотря на него своими серыми глазами, обещал не говорить об этом никому, но Дятлов чуял, что Петя из всего вечера больше всего запомнит именно пряный вкус глинтвейна. Они доехали до дома на травмае. Петя, уложив голову на плечо Дятлова, рассказывал ему о самолётах, которые он клеил, Атос привалился к его ногам. Сам Дятлов смотрел на огни вечерней Москвы и думал, что за всё время, проведённое с Петей, он ни разу не вспомнил ни о своих бедах, ни о ссоре с Ульяной, ни о Ване. Ситникова он увидел, когда они подходили к дому. Тот курил и с кем-то разговаривал по телефону. Петя, со смехом несясь наперегонки с Атосом к подъезду, едва не сбил того с ног. Ситников, поймав Петю, со смехом спросил: — За кого бежим, трудовые резервы? — Домой! А то бабушка уже звонила, сказала, что неприлично так долго надоедать приличным людям. — Это она про кого? — лукаво улыбнулся Ситников. — Про дядю Толю! — Петя, для убедительности, указал на Дятлова пальцем. Тот, смутившись, встал чуть подальше от них. — Да? И где вы были с дядей Толей? — В Сокольниках. Мы катались с горки, погуляли с Атосом и совершенно точно не пили глинтвейн! — Чего не пили? — оторопел Ситников. Дятлов решил вмешаться: — Он был безалкогольный. — Ну, тогда ладно. Пойдём. Мы с дядей Толей отведём тебя к бабушке, — они проводили Петю до дверей его квартиры где их встретила бабушка Пети — едва ли старше, чем они сами. Бабушка, или, лучше, Вера, рассыпалась в благодарностях, попросила прощение за внуков и, услышав предложение Ситникова иногда забирать Петю на прогулки, чтобы она смогла отдохнуть хотя бы от него, тут же согласилась, хотя и сильно смутилась. Они попрощались с ними и только потом зашли к себе. — Ты давно приехал? — спросил Дятлов, сидя на пуфике в ванной, пока Ситников мыл Атоса. — Почти сразу, как только мне позвонила Ульяна. — Предательница, — буркнул Дятлов. Ситников усмехнулся. — Я испугался. Помчался домой. Тебя нет. Хорошо что Атоса тоже не было, иначе я бы дуба дал. Я пошёл на площадку, тебя там нет. Думаю, ладно, зашли в магазин. Там вас тоже нет. Вернулся домой. Позвонил. А телефон ты дома оставил. Хорошо, что вы не решили в парк Горького съездить. А так я выпил Новопасит, ужин разогрел. Вышел покурить, а там вы. — Прости, что не сказал. Это было спонтанное решение. Я даже сам не успел удивиться. В следующий раз я тебе позвоню обязательно. Ещё раз прости. Мне стыдно, — Ситников резко выключил воду. Обернулся, как был — с мокрыми руками и пеной на щеке. Загляденье. — Тебе правда стыдно? — Да, — Дятлов не успел ничего объяснить, как Ситников крепко обнял его. Прижал к себе, целуя в щеку. Дятлова, впервые за хрен знает сколько времени, опалило желанием. Ему хотелось, чтобы Ситников не отпускал его, чтобы он поцеловал его, как целовал его до всего этого. Ему хотелось Ситникова. Сейчас и всегда. Только его. И, может, ещё раз погулять с Петей. — Это хорошо. Это замечательно, Толь. Значит, тебе становится лучше. — А если не значит? — Дятлов крепче сжал руками рубашку Ситникова. Господи, пожалуйста, пусть значит! — Если мне не станет лучше? — Так не бывает. — Но что если… — Я не уйду, — Ситников отстранил его от себя, только чтобы обхватить ладонями его лицо и заглянуть ему в глаза. — Я тебя люблю. И мне всё равно на трудности. Я просто хочу, чтобы тебе стало легче. Но я не собираюсь уходить. Не надейся, Дятлов, — лёгкий поцелуй, как подтверждение всему сказанному. — Мой руки и пойдём ужинать. Дятлов заснул сразу после ужина. Вырубился, едва дойдя до кровати. Он почти не слышал, как Ситников гремел тарелками на кухне, как кормил Атоса, как ушёл чистить зубы. Но когда тот лёг рядом, Дятлов спросил, внутренне готовясь к самому худшему: — Ты, случайно, не находил в шкафу коробку? — Находил. Но я думал подождать до Нового года и тогда уже поблагодарить, — Ситников засунул Дятлову в ноги грелку — тот постоянно мёрз. Дятлов, приподнявшись над кроватью, уставился на Ситникова. — Ты так легко об этом говоришь! — Прости, но я уже израсходовал все восхищение в тот момент, как только их увидел. Не волнуйся, пожалуйста, мне очень понравился твой подарок. Спасибо большое, малыш, — Ситников поцеловал его в плечо. Дятлов от удивления чуть не звдохнулся: — Мой подарок?! — А это не твой? — Нет! — Ситников замер. Проморгался. Потом встал, прошёл в гостиную, пошерудил там в шкафу. Вернулся обратно с коробкой. Вместе с Дятловым, они в две руки открыли часы, не найдя там ни открытки, ни записки. Зато на обратной стороне циферблата была гравировка: «Папе от Кати и Ирины. С Днём Рождения, наш защитник». Они, как два дебила, с пару секунд смотрели на надпись. Потом Дятлов засмеялся, по-дурацки прихрюкивая. Ситников смотрел на него, держа в руке заранее найденный подарок, который был, конечно, дорог, но не так, как искренний смех Дятлова, который он не слышал почти два месяца. Ситников, наплевав, как он выглядел, заплакал. Дятлов, прекратив смеяться, крепко обнял его, целуя в солёные от слёз щёки. — Эй, ты чего. Всё же хорошо. Прости, что я так себя повёл. Я не должен был тебя ревновать. Ты так много ради меня сделал. Прости. — Ты не должен извиняться, Толя… — Хоть ты не говори мне, что я должен, а что — нет. Только не ты. — Хорошо. Договорились. — Ситников, уткнувшись носом в Дятловскую шею, вдруг засмеялся, — Ты серьёзно думал, что я бы принял от кого-то ещё, кроме тебя, чтоб меня называли самым лучшим мужчиной? — Я не в адеквате, мне можно. — Ты ревновал. Признайся. — Фигушки. — Зря, Толь. Я только твой. — Интересно, в чём это я так провинился? — О! Ты грубишь! Все действительно налаживается! — Дятлов, не собираясь терпеть такое отношение к себе, завалил Ситникова и принялся его щекотать. Глядя на задыхающегося от смеха Ситникова, Дятлов понимал: да, все действительно налаживалось. Оставленный в гостиной телефон Ситникова засветился входящим сообщением: Виктор Брюханов: «Нам надо поговорить. Перезвони мне. Это касается Дятлова»