***
Я — это яд, отравляющий жизнь Тсукишимы. День за днём. Капля за каплей. Я — это Ямагучи, которого пора бы занести в список особо опасных, крайне смертоносных и бережно охраняемых Красной Книгой. Глупцы те, кто его недооценивает. Например, его улыбка вызывает лёгкое головокружение (явный признак интоксикации быстродействующим ядом), а от желания коснуться начинают зудеть кончики пальцев. Тсукишима не советовал бы подходить к нему ближе, чем на расстояние выстрела, и уж тем более никогда не оказываться на расстоянии шага или — боже упаси — в поцелуйной доступности. Потому что если его обнять, то можно задохнуться: лёгкие схлопываются за секунду от анафилактического шока, не вдохнуть, не выдохнуть, только стой себе и сгорай в агонии от жара его рук на своём теле. Это, думаете, нормально? Нет, нет, это крайне опасно… Если его поцеловать, думает Тсукки, это ведь и вовсе умереть можно. Так рисковать нельзя. Лучше сохранять хладномыслие и здравокровие. Лучше не приближаться. Лучше даже не допускать такой возможности. Лучше отшивать его колкими замечаниями, отгораживаться, как от беды. Лучше отрастить собственные ядовитые железы. Лучше… — Лучше бы тебе не отдавать мне этот конверт, — цедит Тсукишима сквозь зубы. Ямагучи стоит перед ним с любовным посланием. Место действия: парковая аллея. Время действия: День всех влюблённых. Это так избито, что Тсукки хочется ударить Ямагучи. Очень нежно и медленно. Кончиками пальцев по его щеке. — Я… — Заткнись, Ямагучи. Не смей говорить это вслух. Ямагучи безоружен, но конверт в его руках опаснее бритвенных лезвий. Слова на его губах страшнее Хиросимы. — Я люблю тебя. Признание звучит исповедью во грехе. Худшим диагнозом. Смертельным приговором. Тсукишима чувствует, что яд достигает сердца. Оно бьётся два раза и останавливается: Та-да-ши. И больше ему ничего не страшно. Я — это «я тоже», так и не сказанное, но подаренное вздрогнувшим от удивления губам, выцелованное на россыпи веснушек, утонувшее в глубине поцелуя.***
Я — это Япония, в которой Хинаты Шоё больше нет. Он убежал, затерялся где-то там, в начале алфавита, где А — Америка и Б — Бразилия, но нет Кагеямы Тобио. Совсем нет. Отсутствует. Я — это Япония, в которой каждое утро просыпаются сто двадцать шесть с половиной миллионов не-Хинат и один, один одинёшенек Кагеяма. Я — это Япония, в которой без Хинаты становится пусто. Тихо. Скучно. Это как апокалипсис, зона отчуждения, степь и перекати-поле. Это когда выжил только ты один. Это антарктический холод в разгаре лета. Это бег наперегонки, но теперь — с самим собой и от себя. От мыслей о солнечном и тёплом, о дико раздражающем и незаменимом, о том, кого не хватает и никогда не хватило бы. Я — это Япония, в которую не ходят письма. Не летают самолёты. Не плавают корабли. Я — это Япония, в которой волейбол теряет свой вкус. Я — это Япония, в которой больше нет Хинаты Шоё, а значит… Ничто не держит там Кагеяму Тобио. И может, если он отправится из пункта Я, а Хината — из пункта Б, то они встретятся где-то на полпути, где-то в середине алфавита, где-то в П — Палермо, или Париже, или Пекине, или Праге, Пизе, Пасадене… И тогда всё наконец будет в П — порядке. Кагеяма знает наверняка: однажды утром ему надоест просыпаться в опустевшей Японии одному. Он встанет с кровати. Позавтракает. Отправится на пробежку. Он будет бежать, бежать, бежать до самого аэропорта. Он купит билет. И отправится из пункта «я» в пункт «мы».КОНЕЦ