***
От бывшего ему достаётся юката и два шрама на запястьях — вдоль. Шрамы — длинные, белёсые, глубокие — со временем выцветают и становятся привычны глазу. Акааши уже почти не замечает их, словно старую татуировку или родимое пятно. А вот юката всё так же режет глаз (и сердце, сердце тоже режет, и тоже вдоль), если наткнуться на неё в шкафу. Она чёрная с красными всполохами диких цветов, с капельками-лепестками на рукавах, с резанными росчерками стеблей, с колотыми ранами соцветий. Если смотреть на неё слишком долго, то к горлу подкатывает тошнота, ноги слабеют, в голове мутно и шатко, как от потери крови. Акааши захлопывает дверцу, моргает часто-часто, чтобы привыкнуть к свету, заливающему комнату из окна. Тьма ледяными щупальцами шевелится в шкафу. Тьма одета в юкату и имеет Его лицо. Но жизнь настаивает на том, чтобы жить её дальше. День за днём, месяц за месяцем, год за годом — и меняется работа, город, квартира, шкаф и даже вешалка с металлической на деревянную, с деревянной на пластиковую — вес, который надо выдерживать, истощается. Юката будто становится легче, будто тьма внутри неё иссыхает и рассеивается. Акааши даже может коснуться её и не обжечься холодом. Он даже осмеливается забраться мыслями на новую высоту дерзости и опасливо понадеяться в далёком необозримом когда-нибудь её сжечь. Но приходится тут же себя одёрнуть: страшно. Страшно поджечь льняное тысячелетнее полотно и сгореть вместе с ним. Не успеть вытащить себя из юкаты, а её — из себя. Время, мчащееся со скоростью лесного пожара, вдруг замедляется, когда Акааши устраивается на подработку в багетную мастерскую. Оно останавливается вовсе, когда на второй неделе туда вместо привычных студентов художки вваливаются двое: задорные да удалые, с расхлябистой походкой и глупыми причёсками, и смех их звенит, отражаясь от стёкол. Они пышут молодостью и жизнью, и Акааши чувствует себя старым и мёртвым. — Вот видишь, — говорит тёмненький и наглый. Его глаза расслабленно прищурены, руки в карманах, оскал по-хулигански скривлен набок. Не приебаться. — Я же говорил: нет тут никаких багетов. Второй по-совиному вертит головой, вздёрнув брови и смешно округлив глаза: ищет, видать, багеты и свежую выпечку. — А что вы продаёте? Уголки эти? — подлетает он к прилавку, перевешиваясь через него и дурашливо тыкая пальцем в образцы рамок за спиной Акааши. Тот смотрит в янтарное, медовое, сидрово-хмельное и теряется. Пожалуйста, срочно, собирайте поисковые отряды, первые двое суток — самые важные. После них пропавших уже не найти. — Рамки, — отвечает Акааши обманчиво-спокойно. Думает: его самого бы в рамку с медным отливом, оттеняющим радужку. Его мимика — искусство, честно слово, но такое живое, что ни один художник взмахом кисти не смог бы передать естественную красоту удивлённо взметнувшихся бровей. — О-о-о! Акааши чуть улыбается, обезоруженный и в упор расстрелянный. Акааши — в решето этим наивным чувственным залпом. — Тогда мне вон ту, оранжево-синюю с треугольниками и разноцветными точками! Акааши оборачивается. Рамка, которую выбрал парень, представляет собой верх безвкусицы. Уродство в чистом виде. Феерия несовместимых сочетаний, апогей пошлости, инцестный плод кубизма и импрессионизма, которого накачали кислотой так, что он проблевался конфетти. — Вы… уверены?.. — с сомнением тянет Акааши. — Бро, зачем тебе рамка? — тот, второй, тоже опирается на прилавок, разваливается, растекается по нему, как сытый кот. — Без понятия, но она мне срочно нужна! Смотри, какая крутая! — он радуется, как ребёнок — звездолёту, и Акааши оглядывается на стену с образцами снова. Может, он ошибся? Может, рядом с тем безобразием висит какое-то чудесное откровение багетного искусства?.. Нет. Кейджи переводит взгляд с уголка на парня и обратно, и с третьего раза рамка кажется ему не такой уж и отвратительной. Ну да, ярковата, ляповата… Но теперь Акааши видит её с другого, окрылённо-восхищённого ракурса, с этого эмоционального цунами и думает: может, и ничего. — Какого размера вам нужна рамка? — уточняет Акааши, сверяя номер на образце с электронным каталогом. — А какие есть? — Любые? — вопросительным тоном отвечает Акааши, несколько теряясь. Обычно сюда приходят люди, твёрдо знающие, чего хотят, называют материал, длину и ширину с точностью до миллиметров. Иногда заходят менее разборчивые, притаскивают с собой картину или её фотографию и просят посоветовать что-то подходящее. — Мы делаем рамки на заказ по вашим размерам. — А, тогда XXL, — с готовностью отвечает парень, и Акааши давится попыткой сказать «не по таким вашим размерам». Смущение мажет щёки «розоватой зарёй» — цвет РО312 в палитре каталога. Темноволосый парень смеётся в согнутые руки, сотрясая прилавок, когда Акааши ровным голосом просит указать размер в сантиметрах. Хроника окончательного поражения Акааши в борьбе за сохранение лица завершается тем, что растерянный парнишка разводит ладони в сторону, наглядно демонстрируя длину. Стратегические запасы душевного спокойствия Кейджи уже истощены, так что уточнить ширину он не решается, ставя галочку в заказе на пункте «квадратная». — На изготовление уйдёт от трёх до пяти рабочих дней. Заполните форму заказа, укажите имя и номер телефона, чтобы мы могли перезвонить вам и сообщить о готовности, — отчеканивает Акааши пулемётной очередью. Только пареньку всё ни по чём. Он и под взрывом гранаты бы, наверное, устоял не дрогнув. Но документ он заполняет с таким несчастным видом, будто вместо стандартного бланка Акааши подсунул ему экзаменационный лист по высшей математике. — Готово! — сообщает он, протягивая бумагу, и Кейджи очень хочется поставить ему отлично. Пять с плюсом. Заслужил. Но он лишь скрупулёзно проверяет бланк и ненарочно запоминает наизусть: Бокуто Котаро. День рождения двадцатого сентября. На языке горчит привкус ушедшего лета, и Акааши нравится, нравится-нравится, как сочетаются эти цифры с размашистыми чертами иероглифов его имени.***
Утром юката в его шкафу почти теряет свою сакральную тёмную силу, но всё же сердце Акааши болезненно трещит по швам, а шрамы на руках зудят, когда он протягивается к соседней вешалке, чтобы стащить с неё тёмно-синий свитер крупной вязки. Он, будто мягкое море, создан, чтобы в нём тонуть. Он тёплый, удобный, приятный на ощупь, но главное… Главное, что Акааши выглядит в нём прекрасно. А сегодня выглядеть прекрасно особенно важно, ведь сегодня Бокуто Котаро, двадцатое сентября, квадратная рамка номер 6142В придёт забирать свой заказ. Акааши ещё ни разу не волновался перед тем, как отправить стандартное сообщение клиенту: «Ваша рамка готова! Можете забрать заказ с 9:00 до 18:00». Типичная формулировка, казалось бы… Но сердце Кейджи колотится так, словно он только что в любви признался. Стыдливо, как первогодка средней школы — по телефону. И чего он точно не ожидает, так это того, что Бокуто Котаро, двадцатое сентября, квадратная рамка номер 6142В перезвонит через три, два, один… — А вы можете сказать свой адрес? Я забыл, как к вам идти! Акааши отодвигает телефон от лица, потому что сильный голос и возбуждённая речь — как выстрел в висок. Бокуто протягивает: «О-о-о!», и в его исполнении это слегка похоже на «ох-хо» филина. Акааши смотрит на трагичное «вызов завершён» на экране и зачем-то пробует произнести это вслух: — Ох-хо. Вошедшая клиентка косо на него поглядывает, но не уходит и покупает вычурную рамку — янтарную, как глаза совы.***
[Кажется, я немного опоздаю! Мне прийти завтар???], — приходит сообщение в 17:59, и Акааши жалеет только о том, что приходит оно на рабочий телефон, а не на его собственный. Ему ревниво хочется иметь его у себя вместе с этим нелепым перенасыщением знаками препинания и трогательной опечаткой в слове «завтра». [*завтра!], — приходит следом, и Акааши улыбается в рукав свитера. Милый. Он милый. Кейджи тут же прощает ему целый день волнительного ожидания. Ничего страшного, он закроется попозже. [Можете прийти сегодня, если успеете до 18:30]. Или 19:00. Или 20:00. Хоть в полночь приходи, честно. [Я успею!]. Акааши смотрит на давно упакованный заказ номер 6142В и опускает в пакет бумажку с собственным номером телефона и надписью: «Думаю, ты очарователен. Позвони мне, если захочешь». Через десять минут снова звонит Бокуто, и его взбудораженный голос разрывает тишину закрытого магазина праздничной хлопушкой, предвещающей раздачу подарков. — Прости-прости! — слышит Акааши, и перед глазами встают бесчисленные восклицательные знаки, которые Бокуто будто проговаривает отдельно. — Я, похоже, всё же заблудился. Это точно не тот район, в котором мы были в пятницу… Акааши почему-то совсем не злится. — Что вы видите вокруг? — Э-э-э… Дома? Река ещё. Продуктовый магазин, лапшичная… Я не знаю, — в голосе Бокуто сквозит отчаяние и вселенское уныние, и Акааши думает: для измерения перепадов его настроения должен существовать отдельный прибор. И если современная наука ещё не изобрела подобное, Кейджи готов оформить патент. — Ничего страшного, — успокаивающе начинает он, прикидывая местность: река, продуктовый, лапшичная… О нет. Нет, нет, он же не мог?.. Чёрт, он ещё как мог! — А по какому адресу вы пришли?.. Бокуто называет улицу и дом, и Акааши хлопает себя по лбу, стараясь скрипеть зубами не слишком громко. Он назвал ему собственный адрес. Случайно, на автомате… Ага. Оговорочка-то по Фрейду, блять. Вот же кретин. — Так, ладно, вы… Вы никуда не уходите, хорошо? Я буду на месте через пятнадцать минут. Моя вина. Акааши собирается впопыхах и даже раскошеливается на такси, по-идиотски волнуясь в пути. Шестьдесят три раза прокручивает в голове фразу: «Простите за мою оплошность и ваше ожидание, может, я смогу загладить вину чашечкой кофе?», и с каждым разом она звучит всё более неестественно и нескладно. Но когда он говорит её вслух, всё становится на свои места, ведь Бокуто расплывается в улыбке и кивает: «Ага!», и его «ага» тоже похоже на «ох-хо», но уже иначе. Сердце Акааши делает тихое и мягкое «ох-хо» в ответ.***
Вот так оно и завязывается, их общение. Сначала неловкое, спотыкающееся о слова и улыбки, но с каждым днём всё более крепкое. Через неделю Акааши смазано касается губами его щеки, ловит взгляд округлённых в изумлении глаз и смущённо смеётся, а секунду спустя смех тонет в поцелуе, и Акааши тонет, и весь мир тонет, словно его засосало в воронку водоворота, в центре которого — Бокуто. Через месяц они, чуть хмельные для храбрости, дышащие и стучащие в унисон, пульсирующие жаром и оглушённые друг другом сливаются в том, что глупые смертные прозвали «занятием любовью». Но какое это «занятие»? Это борьба, и слияние, и отдача, и принятие, это чувства — оголённые чувства, обезумевшие инстинкты, это сплетение рук, ног, вдохов и выдохов, и отголоски мыслей в звенящей тишине, и стоны, устремлённые в потолок, смягчённые подушкой, словленные губами… Через полгода Акааши готов сказать «люблю», но молчит, молчит, молчит, ведь слово вырвется да не воротится, и никакого «люблю» не останется, только тьма — ледяная, безжалостная тьма, носящая юкату и имеющая Его лицо. — Откуда у тебя эти шрамы? — спрашивает как-то Бокуто, с осторожным трепетом проводя кончиками пальцев по белому росчерку на запястье Акааши. Его лёгкие касания щекотят кожу, но там, под ней, растекается густой холод. — Это… долгая история, — туманно отвечает Акааши. Долгая, Бокуто, она такая долгая, что ты не можешь себе и представить. Он косится на шкаф напротив кровати, в которой они лежат — беззаботные, разомлевшие, немного сонные и голодные. Их тела всё ещё тянутся друг к другу, словно связь, искрящаяся между ними с полчаса назад, всё ещё не оборвалась, а лишь слегка ослабла, улеглась, утолив голод. Бокуто, уловив тон Акааши, лишь кивает в ответ и притягивает его руку к своим губам, оставляя на запястье невесомый поцелуй. Никаких «а мы никуда и не спешим» — при всей своей пробивной прямоте Бокуто умеет быть чутким. Акааши гладит его щёку, ласково улыбаясь: «Спасибо». Ему даже не нужно говорить это вслух, чтобы парень понял. Вот насколько они близки. Вот насколько повязаны. А потом время растекается парным молоком и мёдом: они валяются в постели, лениво целуясь, чтобы затем неторопливо перебраться в душ, и каждый предмет в крохотной квартирке будто одобряет их праздную нежность, вплетаясь в общее парящее настроение. И подушки особенно мягкие, и ковёр игриво щекочет ступни, и намыленная мочалка сегодня особо ароматно-пенная, и зеркало запотевает таинственно и романтично, так и напрашиваясь на небрежно нарисованное пальцем сердечко. Бокуто выходит из душа первым, оставляя Акааши плавиться под горячими струями и с блуждающей улыбкой оглаживать зацелованные места: шея, плечи, ключицы… — Я возьму у тебя что-то из шкафа, ладно? — доносится до Акааши из комнаты. — Конечно! — отзывается он. Вода приятно шумит на фоне, и пар от неё поднимается к потолку, невесомый, обволакивающий… Акааши не замечает подвоха. Акааши не вспоминает о тьме в этом тёплом мареве приглушённого света. И только когда он выходит из душа — домашний, мокрый и босой, на ходу вытирающий волосы… Только тогда он… — Ух ты, эта юката такая офигенная! Сидит на мне идеально! — Бокуто вертится у зеркала, довольный и радостный, пока в Акааши бьётся в агонии их заколотое счастье, пока лёгкие потрошит ужас, пока… — И прям моих цветов: чёрно-белая! Акааши делает шаг назад и проваливается во тьму. Она изменилась. Она забрала его себе. Белое, белое, белое полотно. Чёрные росчерки стеблей. И янтарные, медовые, сидрово-хмельные цветы. — А-акааши?.. — запинается Бокуто, в мгновение ока подлетая к парню, подхватывая на руки сползающее в обморок тело. — Акааши, ты… Что с тобой?! Эй, очнись! Акааши! Акааши чувствует, как тьма тянется к нему — мягкий лён тысячелетней ткани. Непослушные губы шевелятся, производя не слова даже, а болезненный шёпот, набор букв, сплетённых из сгоревшего ужаса. Пепел, на его губах пепел. — Зачем?.. Зачем ты надел её, Бокуто?..***
Через три дня его находят мёртвым в собственной квартире. Отяжелённое смертью тело, завёрнутое в юкату, как в саван, болтается в петле, из осунувшегося лица будто высосали все краски, и даже глаза смотрят безжизненным серым стеклом, будто и не было там никогда янтарного блеска. Акааши не приходит ни на опознание, ни на похороны. Акааши всматривается во тьму, имеющую Его лицо, скрывающуюся за дверцами шкафа, и молчит, молчит, молчит… От бывшего ему достаётся юката и шрам от удавки на шее.