Жадность

Идёт дождь. Не тот ласково-ванильный дождик, под который хочется забраться на подоконник и изучать Канта (cunt своей подружки). Это мерзкий, промёрзлый дождь. промёрзкий* Аказа держит брата на руках, пальцами впивается в его локоть, в его бедро. От воды к телу Аказы неприятно липнет одежда. Его одежда и одежда Хакуджи. Белая рубашка, блядь, как у какого-нибудь офисного планктона. Уебищная. Правильная. На которую не обернутся на улице, от которой не обосрётся со злобы какая-нибудь психованная бабка. Белая рубашка, пропитывающаяся красным. На руках Хакуджи — не его кровь. Дурно пахнущая, гнилая. На его груди и шее, растекающая чернильным пятном — его. Сладкая. Сладкая, сладкая, сладкая. Такая вкусная. Дайте хоть каплю, хоть кусочек куснуть, как же, блядь, хочется Нельзя, откусывает себе язык Аказа. Нельзя, сука. Тупое животное. Нельзя жрать своего брата

если тот не может отбиваться.

Аказа бежит прыгает с крыши на крышу, отталкивается от бетона так, что тот трещит под ногами (бух), кости в ногах ломаются (бам) и заживают к следующему приземлению. Бух. Бам. Бух. Бам. Хакуджи что-то хрипит — на губах пузырится розовая слюна. Аказа смеётся в ответ. — Не переживай, я скажу Коюки, что ты дал нам благословение. Хакуджи выворачивается кое-как и слабо впечатывает кулак Аказе в грудь. От удара по рёбрам расходятся трещины, кровь разливается по груди, телу, члену. — Черт, — говорит Аказа в полголоса, — Даже на грани смерти ты просто поразителен, братец. Хакуджи его не слышит. Хакуджи потерял сознание.

***

В доме — нет, комнатке — Хакуджи и Коюки тесно. И душно. И грязно. И пахнет мясом. Коюки старается дышать ртом. С тела Хакуджи на кровать стекает вода и кровь. Он дышит прерывисто, глухо, как утопленный в раковине граммофон. Хлюрп. Хлюрп. — Он подрался, — Аказа пожимает плечами, словно попавшийся хулиган. И смотрит равнодушно так, незаинтересованно. «Прости, я вашу вазу разбил, о, а ещё кстати Хакуджи сдох представляешь?» Он протягивает ей большую металлическую коробку. Коюки берёт её и кладёт на кровать. Её руки дрожат. — Хакуджи бы не… — её голос ломается. Держи себя в руках, говорит она себе. Хотя бы сейчас. Хотя бы в этот раз, держи себя в руках. — Хакуджи бы не проиграл в драке. Почему она говорит так тихо? Почему так неуверенно? Почему не кричит? Потому что вот он, непобедимый Хакуджи, с перерезанным горлом, в минутах от смерти. И из его горла хлещет такая горячая, такая вязкая, так и хочется — Он и не проиграл, — Аказа оживает, придвигаясь поближе, о, о драках ему говорить гораздо веселее, — Разнёс двух демонов на клочки, те даже регенирировать не смогли. Это в таком состоянии. В зрачках Аказы мерцают нездоровые огоньки. Коюки не смотрит. У Коюки подёргивается веко. Она достаёт из коробки бутылку со спиртом и иглу. Аказа заглядывает за её плечо и присвистывает. — У вас тут целая аптека. — Лекарства для меня, бинты для него, — коротко бросает Коюки. Она внимательно разглядывает рану Хакуджи. Порез глубокий, но аккуратный, ровный. У неё получится. Получится. Как порванную рубашку зашить, как тряпичную куклу, из которой вывалился наполнитель, только затолкай вату обратно и будет как новенькая и всё будет хорошо и отлично и — Знаешь, я могу просто дать ему своей крови… — Нет. — голос Коюки — разбитое стекло на языке. — Совсем немного! — Как ты дал мне? — Коюки наконец-то отрывает глаза от Хакуджи. Смотрит на Аказу, устало улыбаясь. Радужки её глаз блестят ярко-красным. Смотри, Аказа. Хорошо смотри. Смотри, что ты сделал. Смотри, как хорошо ей от этой крови, как ОХУЕННО ОНА ЖИВЁТ С ЭТОЙ КРОВЬЮ ПОКА ИЗ ВСПОРОТОЙ ГЛОТКИ ХАКУДЖИ ФОНТАНОМ ХЛЕЩЕТ А ОНА ИСТЕКАЕТ СЛЮНОЙ КАК ЖЕ ЭТО КЛАССНО ДА Губы Коюки плотно сжаты. — Меньше, — Аказа нехарактерно отводит взгляд, — Ты умирала от яда, все внутренности в перемешку, сердце, печень, желудок… А это просто царапина, потеря крови. Коюки изучает лицо Хакуджи. Его губы уже посинели. У неё не было и шанса ему помочь. Почему она вообще пыталась? Потому что не хотела сама просить помощи у Аказы. Не хотела произносить ЭЙ А ДаВАй ЗаЛьЁМ в ХАкуДЖИ ТВоЕЙ дЕМОнИЧЕСкоЙ КрОВИ?????? Потому что это неправильно, потому что Хакуджи бы этого не хотел, потому что Коюки — грязная, грязная трусиха, которая только и может, что цепляться за кого-то смелого, за Кейзо, за Хакуджи, за Аказу — Сколько? — наконец произносит она. — Капля. — Половину от этого. Он справится. Аказа не спорит. Только кусает себя за палец — на подушечке проступает густая капля красного, он держит руку над раной Хакуджи. — Я сделал это тогда потому что иначе бы ты умерла, — говорит он не к месту. Коюки не помнит. Может, в тот раз всё прошло точно также — только это она лежала на кровати, мучающаяся от жара, от холеры и расходящихся по телу гематом, а рядом стоял Аказа и убеждал Хакуджи дать ей немного его крови. Всего каплю. Кап.

***

Сначала — только металлический привкус во рту. Хакуджи перекатывает его на языке — вязкий комок то ли слизи, то ли свернувшейся крови. Знакомый. Когда-то он просыпался с таким чуть ли ни каждый день. Когда Кейзо был ещё жив, и в качестве тренировок предпочитал наваливать ему по лицу. Без боли не будет результатов. Результаты. Это самое важное. Потом — запах бегонии. Коюки выращивает их на подоконнике над кроватью. На единственном окне в их тесной и душной квартирке. Коюки это нужно. Что-то, чему можно уделять внимание, что-то, что приносит ре-зуль-тат. Нужно просто добавить воды. Иногда Хакуджи зарывается пальцами во влажную почву. Земля липнет к коже, попадает под ногти. Как будто он раскапывает могилы. Господи, сколько он уже раскопал? Может, уже хватит? Отец не вернётся. Кейзо не вернётся. Никто, блядь, не вернётся. Результата не будет. А ещё у них есть фиалки и старенький холодильник в магнитиках и целых полтора метра свободного пространства и вообще всё хорошо, заходите на чай (лучше не стоит). Сквозь закрытые веки пробивается оранжевое солнце. Вечернее. В это время по улочке перед их домом дети возвращаются с занятий, пиная перед собой камешки, старушка из лапшичной закрывает свой ларёк, старики играют в сёги на брошенных ящиках и никто не переживает о демонах о болезнях о смерти Хакуджи не любит просыпаться вечером. Ничего хорошего это не сулит. Особенно когда в горле колет иголками, а в голове грызутся бешеные собаки. От этого злоба стучит в висках. Хакуджи боится злиться. Хакуджи боится всего. В конце концов, он открывает глаза. — Ну неужели. — знакомый голос. Его младший брат — розовые волосы, татуировки на лице, улыбка наглого ублюдка — сидит на полу, положив голову на кровать. — Для такого бугая ты долго отлёживался. Целых три дня после такой мелочи. Хакуджи собирается ответить, перебирает варианты 1) А казалось, целая неделя. 2) Что ты здесь забыл? 3) Тебя тут не ждут. 4) Где ты был, когда был нужен? ▶ 5) пошёл на хуй но может только сухо хрипеть. От усилия к горлу подкатывает тошнота. Аказа ждёт, пока он откашляется, и поднимается. Уходит. Не задерживается. Только плюёт какую-то мерзость через плечо, чтобы наверняка не скучали. — Ну, можешь радоваться, что это заняло так долго, — в голосе Аказы какое-то странное разочарование, будто Хакуджи не оправдал его ожиданий, — Это значит, что ты всё ещё человек. Он открывает дверь, задерживается в пороге и выходит. В дверном проёме стоит Коюки. Маленькая. Дрожащая. С красными глазами. Плакала? Голодна? У Хакуджи чешутся шрамы на руках. Коюки тянется к нему, как потерявшийся в парке развлечений ребёнок — но замирает за секунду до столкновения. Садится на краешек кровати, как положено. Не смотрит ему в глаза. Почему? Ну же, посмотри. — Как ты? Хакуджи только приподнимается — в голове гудит сирена ядерной тревоги — и обнимает Коюки за плечи и зарывается лицом в волосы. — Хорошо, — хрипит он коротко. Коюки накрывает его ладонь своей. Её кожа горячая — почти лихорадочно. Значит, всё-таки голодна. — Помнишь, что случилось? Демоны в переулке, не поделившие бедро неудачливой проститутки. Хакуджи, почему-то решивший, что это его дело. Тонкий, незаметный хлыст из крови, обвивающий его шею. МЯСО БОЛЬ РАЗРУШЕНИЕ БРЫЗЖУЩИЕ В ЛИЦО ВНУТРЕННОСТИ — Драка. — А потом? — Коюки говорит осторожно. Прощупывает почву. Хакуджи отрицательно качает головой, носом касаясь её шеи. — Тебя принёс Аказа. Он так и думал. — И просидел всё это время с тобой. — Нет. С тобой. — Даже когда меня не было, — Коюки качает головой, её пальцы переплетаются с его пальцами, — Он никуда не уходил от тебя. Хакуджи не знает, что ответить. 1) Если тебя тут не было, то откуда тебе знать? 2) Он просто подмазывается. ▶ 3) А ПОЧЕМУ ЕГО НЕ БЫЛО КОГДА ОН БЫЛ НУЖЕН Хакуджи молчит. — Твои ученики приходили, — продолжает Коюки. Ученики — сильно сказано. Вечерняя секция боевых искусств для старшеклассников. Кейзо был бы разочарован. — Один расплакался, когда увидел шрам у тебя на шее. Хакуджи проводит ладонью по шее и чувствует — большой, широкий. Хочется посмотреть в зеркало. Не хочется отрываться от Коюки. — Аказа разозлился и побил их. Кажется, им понравилось. Всё по заветам Кейзо. Без боли не будет результатов. Этому он смог их научить. — Тебе не стоило бросаться в драку. Хакуджи знает. — Я волнуюсь за тебя. Без боли не будет результатов. — Без тебя я не смогу. Аказа не сможет. Хакуджи только сильнее прижимается к Коюки. Маленькой, хрупкой Коюки. К горячей, голодной Коюки. К Коюки, которая без него не сможет. — Ты голодна? — в горло словно бритвенных лезвий затолкали. Коюки рвано выдыхает, сглатывает слюну. — Тебе нужно отдыхать… — начинает она неловко, неуверенно. Ей хочется, очень хочется, ей очень надо хоть немного Хакуджи только подставляет ей руку в следах от зубов. Коюки берёт его за кисть, обжигает кожу дыханием. Её зубы щекочут его запястье. Ему это нужно чуть ли не больше, чем ей.

***

Кровь (сладкая, вкусная) полоской стекает вниз по его руке (мускулистой, упругой). Коюки клыками впивается в кожу

дай ей ещё

Хакуджи почти уже не выворачивается — только подставляет ей руку поудобнее, ворошит волосы, обдаёт дыханием шею. Коюки сидит на его скрещенных ногах, он обволакивает её, словно кокон. Коюки слизывает кровь, жадно глотает

этого мало ей нужно больше впиться зубами в мясо рвать волокна кусать облизывать череп не оставить и косточки

и нервно трётся бёдрами. Она хочет попросить ещё, думает, как бы ненавязчиво Эй, можно мне откусить? Я очень хочу откусить, Хакуджи, я хочу отгрызть от тебя кусок и проглотить, Хакуджи хлоп-хлоп большими глазами Она знает, что Хакуджи не откажет, и поэтому не может просить — потому что потом ей захочется ещё и ещё, и Хакуджи ещё и ещё не откажет, а потом и Хакуджи не будет — только рожки да ножки. Рожки да ножки. Коюки ведёт носом по его коже, вдыхает приятный, пышный запах человеческого мяса — ей ведь даже не нужно питаться как Аказе, она может есть простую пищу

Хакуджи режет палец пока готовит салат и достаёт из металлической коробки пластырь «Я сама» говорит Коюки и накрывает порез губами

и в этом смысле она хуже Аказы, потому что её голод лишь настойчиво скребётся в дверь и она сама каждый раз открывает все замки и позволяет просочиться внутрь, потому что она знает — ей хочется, ей охуенно этого хочется. — Хакуджи. Она отрывается от его руки и оборачивается. Хакуджи смотрит на неё вопросительно — с готовностью, блядь, прыгнуть ей в слюнявую пасть, дать перемолоть себя клыками, и Коюки хочется сказать ему хватит, не соблазняй меня

ДАЙ МНЕ СЕБЯ СОЖРАТЬ

— Поцелуй меня. У Коюки всё ещё кровь течет по губам и подбородку, а Хакуджи лишь накрывает её рот своим, скользит рукой вниз по животу — Я чувствую себя обиженным, знаете ли. Хакуджи замирает и отрывается от её. Коюки немного тянется в след за ним — нет, не отпускай — прежде чем обернуться на голос. — Что ты тут забыл? — Хакуджи спрашивает раздражённо, уже прекрасно зная ответ. Аказа, сидящий на подоконнике, нагло улыбается, показывая клыки. — Соскучился, — он пожимает плечами, слезая на кровать. Мышцы под его кожей перекатываются, как змеи, — Выгоните меня на мороз? — Да, — бросает Хакуджи, и Коюки чувствует, как он обхватывает её сильнее, прижимает ближе, она чувствует его тепло сквозь одежду, — Проваливай. Аказа не проваливает. Коюки замечает в его глазах в подёргивающихся губах в напряженных руках он голоден. Коюки видит этот голод в разбитом зеркале в ванной. Она тянет к нему раскрытые ладони — иди сюда, бедный Аказа. Ты давно не ел? Аказа склоняет голову, отвечая, позволяя обхватить его лицо руками. Коюки тянет его ближе.

Да.

Ближе. Ты голоден?

Как и ты.

Как и я. Она знает, что он пришёл не ради неё. Он пришёл хвататься за Хакуджи, впиваться зубами в спасательный круг в океане говна и крови и скребущегося о стенки желудка голода. Без Хакуджи они бы давно сожрали друг друга. Самих себя. Слабаки. Почему Хакуджи такой сильный, а они нет? Потому что Хакуджи всегда таскал их на своей спине. Ещё ближе. Коюки обвивает руками шею Аказы, тот обнимает её и Хакуджи. Между ними жарко и тесно, Коюки ворочается — натыкается на губы Аказы и целует его, а потом целует Хакуджи, и Аказу, и опять Хакуджи. Иногда она отрывается от них, позволяет рукам гулять по телу, хватать, тянуть, раздевать, и замечает, что тяжело дышит раскрытым ртом и не успевает сглатывать слюну. — Мне… — Коюки выворачивается, приподнимается на коленях, — нужно ещё. — Крови? — говорит Хакуджи. — Поцелуев? — говорит Аказа. — Да, — отвечает Коюки. Хакуджи не морщится, когда она кусает его за губы, язык, заставляет кровоточить. Она чувствует себя пьяной. И виноватой. — Извини. — Ничего. — Я хочу извиниться. Коюки выдыхает ему в шею — Хакуджи всё ещё прикрывает шрам воротником водолазки. Коюки задирает её, скользит лицом по его груди, обнаженному, мускулистому животу. Пытается удержаться. Не может. Впивается зубами в упругие мышцы — неглубоко, играясь. Коюки чувствует гордость, когда Хакуджи пробирает лёгкая дрожь. Она опускается ниже, пытается расстегнуть ширинку. Чувствует, как Аказа сжимает её зад, натягивает облегающую ткань джинс. Она поворачивается, чтобы ему было удобнее, и слышит короткий смешок. Штаны Хакуджи наконец поддаются — она стягивает их одним движением. Его член уже совсем твёрдый. Она поддразнивает, обдавая нежную кожу дыханием, и Хакуджи отвечает ещё одной волной дрожи. — Я думал, ты извиняешься. — Тебе не нравится? — Мне точно нравится, — шепчет ей на ухо Аказа — достаточно громко, чтобы Хакуджи услышал. Тот хочет что-то сказать, но зажимает рот, когда Коюки крепко обхватывает его член ладонью. — А ты довольно миленький, братец, — ехидничает Аказа. — Заткнись, — выдыхает Хакуджи. Его кожа настолько горячая, что вот-вот загорится — Коюки начинает двигать ладонью, внимательно смотря в его глаза, — Я две недели в постели пролежал. Его голос дрожит и ломается, когда Коюки делает слишком резкие движения — и Коюки начинает делать их чаще и чаще. — Две недели? — в голосе Аказы фальшивое удивление — А я думал, что Коюки помогала тебе сбросить напряжение. Если бы я знал, то зашёл раньше. Коюки его слабо пинает — Аказа понимает намёк и затыкается. — Скажи когда будешь готов, — шепчет она. Хакуджи отводит взгляд. — Уже. Коюки улыбается, ещё раз накрывая его живот губами, ускоряет движения ладонью. Член Хакуджи пульсирует в её руке — он и правда уже готов кончить. — Давай, — говорит Коюки, свободной рукой надавливая Хакуджи на грудь, заставляя лечь на спину. У него уже бесстыдно сбилось дыхание. У Коюки тоже. — Не стесняйся. Хакуджи выгибается в спине, когда кончает — Коюки позволяет запачкать свою ладонь, свободной рукой гуляя по его напряженным мышцам. Господи, какой же он вкусный — Горячо, — на выдохе говорит Аказа, но никто не отвечает. Коюки сидит на коленях напротив Хакуджи и облизывает пальцы. Ещё. Ей нужно ещё. У Хакуджи опять стоит. Он тоже давно голоден. Коюки притягивает Аказу за воротник — он позволяет себя вести, жадно целует её рот. Она чувствует его язык (влажно), вгрызается до крови (солёно), слизывает её с текущего подбородка (горячо). Мясо и плоть демона не вызывают в ней голода. Ей просто хочется сожрать что-то живое. Небольшое плацебо. Ложь для себя. Пышущее жаром мясо прямо под клыками. Аказа руками заползает ей под майку, его руки гуляют по её спине, животу, скользят ниже — Ложись, — губы Коюки перепачканы красным. Аказа оглядывается — рядом уже лежит пытающийся отдышаться Хакуджи. Его грудь тяжело вздымается. — Я не знаю, как мы в такой позе… — Ложись, — повторяет Коюки. Давит на его грудь. Аказа не упирается. Ему хочется узнать, что будет дальше. Коюки закусывает губу. Ей тоже хочется. Она исследует тело Аказы пальцами — крепкие, рельефные мускулы, как у Хакуджи. Вместо множества шрамов — минималистичные татуировки. Коюки следует по черным линиям, опускаясь ниже. Упирается указательным пальцем в резинку штанов. — Я не хочу ждать всю ночь, — ухмыляется Аказа. Его голос срывается на хрип. Коюки тоже не хочет. Коюки не может. Его член — произведение неформального искусства. Черные полосы татуировок покрывают ствол, пирсингованные шипы с нижней стороны… — Охуеть, — тихо выдыхает Коюки, так тихо, что не слышит даже себя. Она чувствует, как Аказа берёт её за голову, вытаскивает её заколки, одну за другой - распущенные волосы падают на плечи. Коюки ведётся, касаясь губами его яиц, ведёт языком вверх — медленно. Медленно. М е д л е н н о. Её губы накрывают головку — рука Аказы напрягается. Она чувствует, как тот стискивает пальцы. Рот Коюки наполняется слюной. Как там было? Мясо и плоть демона не вызывают в ней голода? Вычеркните. Она охуенно голодна. Она отрывается от Аказы — с трудом, он не хочет её отпускать. — Хакуджи. — А я думал, ты про меня забыла, — Хакуджи сидит рядом — в голосе раздражение, но глаза выдают то, насколько он на самом деле возбуждён. Коюки обхватывает его за шею, заставляет придвинуться ближе — пока их с Аказой бёдра не соприкасаются. Голос Коюки сдаёт. Она вообще не уверена, что может говорить, но братья её понимают. Всегда понимали.

Я хочу вас обоих.

— Коюки… — это хрипит Хакуджи. Или Аказа? Какая разница? Коюки наклоняет голову ниже. Скоро они оба заткнутся. Она сжимает их члены в ладони, раскрывает пошире рот — сразу два едва ли поместятся в её рту. Просто сегодня она жадная. Жадная. Возьмёт столько, сколько ей дадут. Щёлк. В её голове выключается свет. она кашляет и давится истекает слюной на горячую кожу помогает себе рукой мокро помогает рукой братьям жарко в голове пульсирует, срывается с цепи бешеная собака громко она скользит языком вверх и вниз глотает воздух ещё ещё ещё — Хватит, — стонет Хакуджи. Одной ладонью он прикрывает лицо. Другой держит за голову Коюки. Она обдаёт воспалённую плоть горячим дыханием — Хакуджи отвечает коротким хрипом. Аказа тоже. — Не стесняйся кончать, — Коюки чувствует, как лицо расплывается в довольной улыбке. Ей это льстит. — Нет. Хакуджи хватает её за плечи, тянет — теперь уже она под ним. Коюки сама не замечает, как трётся бёдрами. Прядь волос прилипла к её губам. Хакуджи её поправляет. — Хватит меня дразнить, — говорит он. Нет. Рычит. Прямо ей на ухо. Коюки пробивает мелкая, приятная дрожь. Давай. Скажи ещё что-нибудь. — Поворачивайся. Да. Ещё. Коюки поворачивается. Чувствует, как тот упирается в её задницу сквозь джинсы. Его руки давят на спину, заставляя выгнуться. Её разрывает на куски. Хакуджи рывком снимает с неё джинсы, запускает пальцы под резинку трусов — тянет. Узко. Мокро. В животе ноет от желания. Давай. Быстрее. Хакуджи не торопится — пальцем скользит по позвоночнику вверх, вжимая её грудью в кровать. Дышать тяжело. Давай же. Во рту сладко-приторный вкус забродивших яблок. Думать — тяжело тоже. Пожалуйста. Хакуджи её слушает — входит резко, с влажным хлюпом. Коюки сжимается внутри, опустошает лёгкие в промокшую от пота простыню. Ещё. — Хакуджи… Он движется медленно, мучительно медленно. Издевается. Хакуджи — плохой мальчик. Ещё. — Коюки. Она сжимает простыню между пальцев. Стонет. Стонет. Стонет. Ещё. Хакуджи сильный — он обхватывает её кисти и она чувствует растекающиеся под кожей синяки. Он вбивается в неё бёдрами, и по телу проходит бешеная дрожь. Хакуджи всё ещё сдерживается. Коюки ищет глазами Аказу. Комната — плывущие тёмные кляксы, ничего больше. Наконец она выхватывает из хаоса розовое пятно. Аказа замечает её взгляд. Коюки тянет к нему руку — Аказа ближе, чем она думала. — Хочешь ещё что-то показать? — Коюки знает, что он улыбается. Коюки показывает — языком ведёт вдоль его члена, накрывает губами яйца, стонет в его разгоряченную кожу. Чуть не влетает в него лицом — Хакуджи двигается быстрее. Аказа берёт её за волосы, больно наматывает на кулак. Коюки чувствует, как мокрое течёт по бёдрам. Капает на кровать.

— Не перебарщивай.

Коюки смотрит вверх — Хакуджи обхватывает лицо Аказы ладонью. Его мышцы напряжены. Разозлился. Воздух тяжелеет. Аказа лишь улыбается в ответ. Хруст костей. — Хакуджи… Голос у Коюки неожиданно глубокий. Хриплый. Просящий. — Пожалуйста, переборщи. Хруст костей. Опять. У Аказы по шее течёт кровь. Он продолжает улыбаться. Наконец, Хакуджи отпускает его. Аказа пьяно льнёт к его руке. — Ты сломал мне челюсть, — он восхищён, — Ты поразителен, братец. Хакуджи молчит. Просто давит на спину Коюки ладонью. Она в вязком и горячем. Мурашки бегут по коже. Коюки накрывает член Аказы ртом, скользит вниз — упирается, давится. В её рту солёно и жарко. Она чувствует ещё один толчок и насаживается сильнее. И ещё. И ещё. Хакуджи трахает грубо, словно дикий зверь. Ебёт. Коюки сжимает бёдра, и Хакуджи отвечает сдавленным хрипом. Сильнее. Аказа тянет её за волосы, сам толкается бёдрами. Его член пульсирует в её рту. Он на грани. Они все на грани. Коюки хватается руками — за кровать, бёдра Аказы, руки Хакуджи. Ей не хватает воздуха. Мысли расслаиваются, застывают, сворачиваются. Молоко на жаре. Аказа проникает в её рот на всю длину. Коюки чувствует запах его тела — пот и кровь. Он кончает много и вязко, его рука дрожит, от дыхания разрывает барабанные перепонки. Хакуджи продолжает пытать её жаром. Наконец, Аказа даёт ей вдохнуть. Приток кислорода оголяет нервы. Она чувствует Хакуджи — жар его тела, силу его рук. Его охуенный член. — Хакуджи… — она хрипит. По горлу царапинами расползается тупая боль. Её не волнует. — Я хочу внутрь. Хакуджи лишь вжимается в неё сильнее, грудью касается её спины. Ещё.

***

Аказа ушёл неделю назад. Хакуджи ему не звонил — так у них было принято. Аказа появляется, вносит невнятный разъеб в их жизнь, и сваливает, как ребёнок, который не хочет убирать за собой игрушки. Аказа — ребёнок. Строит из себя крутого, ходит с татушками и пирсингом в ушах, красит волосы — а на деле он ёбаный младшеклассник-дурачок, убегающий от всего, напоминающего ответственность. Не прощается. Просто исчезает. Пока ему вновь не надоест жить на улицах. Или где-то ещё. Хакуджи не знает. — Волнуешься за него? Коюки лежит, положив голову ему на грудь. Пальцами она водит по его шраму на шее. Туда. Сюда. Туда. Сюда. — Нет, — честно отвечает Хакуджи. — Но думаешь о нём, — уверенно заявляет Коюки, у неё на щеках играет лёгкий румянец. Она сыта и спокойна. Его милая, слабая Коюки. Хакуджи молчит. Думает, что ответить. 1) Я злюсь на него. 2) Почему его никогда нет рядом, когда он нужен? 3) Почему его не было рядом, когда умер Кейзо? ▶ 4) *молчание* Нет смысла об этом думать. Никого из них не было рядом — кроме Коюки, и теперь у Коюки по ночам глаза горят красным, она пьёт кровь и матерится. В их квартирке на втором этаже пахнет цветами и лапшой. Бабушка, владелица лавки напротив, угощает их бесплатно после того, как узнала о ране Хакуджи. Иногда он помогает ей с уборкой. — Аказа ест людей, — наконец говорит он. Не лапшу. Не якисобу, не рамен, не куриный суп. Коюки устало выдыхает ему в грудь. — Я знаю. — Как те демоны из переулка, — рана на шее вновь начинает ныть. Чесаться изнутри. Это невыносимо. — Они не поделили между собой ягодицы проститутки. — Аказа не такой. — Может быть. Аказа говорит, что убивает тех, кто этого заслуживает. Почему тогда он не убил тех, кто отравил Кейзо и Коюки? Почему не он потрошил ломал рвал у н и ч т о ж а л их блядские тела? Почему не на его покрытые кровью руки Коюки смотрела со страхом? Почему не ему сказала Кейзо бы не хотел ???????????????????????????????????????????? — Хакуджи! Голос Коюки. Взволнованный. Громкий. Она окликает его не в первый раз. Её руки на его щеках. Её взгляд пересекается с его взглядом. — Ты не такой. Аказа не такой. Вы оба не такие ужасные, какими себя видите. Ах, Коюки. — Как скажешь, — врёт себе Хакуджи. — Я знаю, что ты не позволишь себе сорваться. И ему. — Коюки нервно вдыхает, запинается. — И мне не позволишь. — Ну, если ты кого-то съешь мне придётся убить тебя, Аказу, а потом себя. — Пожалуйста, сделай так. Ты должен сохранить свою самурайскую честь. Они смеются, соприкасаясь лбами. Хакуджи прижимает Коюки к себе тесно-тесно. — Но я всё равно не хочу больше видеть Аказу. — Почему? — Мне жалко тебя с кем-то делить. Коюки вновь смеётся, губами касаясь его носа. Хакуджи чувствует, как горят его щёки. — Какой же ты жадный, Хакуджи. Да. Пожалуй, он правда невероятно жадный.