Индейцы не лгут

— Кошки или собаки? — Гиппопотамы. Джон запрокидывает голову в бесцветном, почти конвульсивном смехе, врезаясь затылком в холодную штукатурку. Он не уверен, сможет ли наверстать упущенное, не знает, как долго еще будет идти война с дурачествами Кидиса. Джон после возвращения в группу сам не свой — не думал, что передышка, растянутая как-то невзначай на два года героиновой зависимости, настолько вырвет его из реальности. Он возвращается другим в привычный мир изматывающих гастролей по дикому западу, ребята встречают его тоже другими, и от этого никуда не деться, никто не говорил ему, что лечение от наркозависимости чревато психической нестабильностью. Джон, по большому счету, справляется с ней на раз-два. При поддержке голосов в воспаленном мозгу, конечно, куда же без них, ему так спокойнее. Рассудив, что былые времена прошли, Mother's milk изжил себя на обложках журналов и в эфирах ведущих радиостанций, осень стала теплее, ролики вышли из моды, а все факты о друзьях давным-давно устарели, он пьет содовую на крыльце их общего дома, намеренный реанимировать любовь, доверие, дружбу, заботу, взаимопонимание, снова любовь. Больше любви, чем полагается. Что-то он припоминает сам по ходу дела, что-то находит в черновиках старых песен. Мелочи, оставшиеся на уровне интуиции, позволяют ему нащупать старые точки соприкосновения, но от совсем уж очевидных вещей, в памяти не восстановленных, и смешно, и грустно, и ноет под ложечкой. Сминая в ладони пустую алюминиевую банку, он мнит себя больным деменцией. Сидящий рядом Фли показывает ему невероятное — ведет пальцем по виниловой пластинке, объясняя, какие песни Кидис посвятил ему, бедному дураку, не свихнувшемуся, не погибшему в пожаре, не заработавшему себе чудесным образом заражение крови. Похоже на злую шутку. — Он-то наверное ждал, когда я умру, — у Джона задумчивый вид и спокойный голос. Он произносит это без укора и без обиды, как само собой разумеющееся, — в этом вашем альбоме с Наварро видна правда, которую Энтони мне никогда не скажет. Я испоганил его идеальную Калифорнию, я был его живым кошмаром. Взяв протянутую пластинку, Джон ставит ее на ребро и пускает вниз по лестнице. До сада она так и не докатывается, завертевшись волчком на сосновых опилках и плюхнувшись с жалобным чавканьем в лужу. — Знаешь, я даже ревновал. Напридумывал себе, что Дэйв играет лучше меня, что вам с ним, ребята, удобнее. Он про те фотографии, конечно, не про музыку. Не группа, а образцово показательная семья, поди ж ты. Фли качает головой в немом отрицании. Глупости все это, глупости. — Он ни с кем не был так близок, как с тобой. Это ты тоже из головы выкинул? Чад поливает из шланга кусты роз у забора, пожевывая зубочистку. Джон мастерски, талантливо, практически безупречно не помнит времена красных волос, красных скейтбордов, сползающих с колен красных гольф, красных соломинок в красных коктейлях, красных презервативов и красного от леденцов языка Энтони у себя во рту. Для него это все с недавних пор — какое-то наваждение, жуткое и ошибочное. Ему достаточно логотипа на уютных толстовках, чипсов с паприкой и крови из разбитого носа. Фли, в общем-то, с ним согласен. Незачем ворошить прошлое. Они чокаются тихонько поднятыми в тосте за светлое будущее бутылками, но Джон из своей не отпивает. Он в завязке по всем фронтам, потому что без виски легче уснуть ночью. Без вина реже ломает под утро. Без текилы проще сосредоточиться на музыке, но от взглядов Кидиса на трезвую голову на концертах мороз по коже. Джону хочется отмотать назад и прийти в группу в первый, а не позорный второй раз. Было ведь время, когда он беспокоился только о гитаре и сигаретах, так что случилось? Кидис все еще связан с ним душой и сердцем — дает прикурить раньше всяких просьб. Шумный, внимательный, как прежде, все с теми же зипповскими зажигалками в обоих карманах. Узнать бы его заново, только вот в «Правду или действие» Энтони всегда выбирает действие, и Джону приходится быть с ним изобретательнее. — Чай или кофе? — выдыхает он над ухом, подкравшись сзади и обхватив шею мягкими рукавами рубашки. Кидис медлит. В его движениях мало смысла. Поймав покачивающееся плавно запястье, он то ли прижимает Фрушанте ближе, то ли заранее готовится скинуть с себя его руки. — Зависит от того, какой ответ тебя обрадует. Мы здесь все тебя любим. Верно я говорю, Фли? Чай, кофе... Какая разница? Одно твое слово, я бы и гребанный томатный сок выпил. Джон улыбается ему в плечо. Джон в своей едва не оборвавшейся жизни, с которой еще не определился до конца, как быть и что делать, пишет закорючками аккордов новую главу — в ней чуть меньше цветастых шляп и попыток сыграть в ящик, больше светлых октябрьских дней, лимонных конфет, «Утиных историй», спонтанных поступков и незаживающих шрамов, спрятанных под одеждой, а Кидис, как раньше, настолько непостижим, что впору обзавестись справочником о коренном населении Америки. Когда они возвращаются к работе над новыми песнями, Джон носится по студии, вцепившись в подвешенную на ремне гитару. Под вокал Кидиса он скачет так хаотично и дергано, что едва не слетают наушники. Энтони следит за ним сквозь звуконепроницаемое стекло, почти путая строки местами, и в глазах у него та же страсть, граничащая с влечением, те же отголоски веселья, вспыхивающие то и дело в мимике. Джон жмется вплотную, оставляя запотевшее облачко своего дыхания на стекле. Он абсолютно все делает не по-человечески, совсем не так, как нужно. А паршивее всего себя ведет на съемках клипов. — Нет! Что я тебе говорил?! Что я говорил? Ты слышишь меня? Не смей! — у Фрушанте мания падать на камеру без подушек и мягких матрасов. Кидис едва успевает подхватить его, выгнувшегося грациозно в пояснице и завалившегося вдруг назад, как в эпилептическом припадке. — Только с брезентом! На носу себе заруби. Ты видишь здесь гребаный брезент, сложенный в несколько слоев? Еще раз бросишься на голую плитку, и я тебя самолично... Он не придумал угрозу заранее и заканчивает скомканным обещанием вышвырнуть за дверь, не разговаривать с ним, не угощать пивом, не одалживать комиксов, да и в клипе всей группой без него сняться, вот еще что! Даже лежа у Кидиса на коленях, Джон продолжает выбивать медиатором из струн угловатую мелодию — уже что-то другое, дубль все равно испорчен. Он в здравом уме и трезвее некуда, просто не считает нужным скрывать свои странности. Неизвестно, помнит ли он, почему Кидис так боится за него. Бэлзари, в отличие от них обоих, этот момент поняв и прочувствовав на все сто, свои сакральные знания не афиширует, подходит к ним комичной пружинистой походкой, и гитара стихает — Джон хватается покорно за его руку, позволяя себя поднять. У Фли на уме, несмотря на улыбку, похожий случай без счастливой развязки, когда свет потух, когда Энтони не успел, и навернувшийся со сцены Джон истерично смеялся со сломанной рукой в паутине проводов, тянущихся от аппаратуры. Когда скорая собирала все светофоры, когда под наркотическим кайфом одной части мозга было очень больно, а другая находила это смешным. Фли указывает ему на множество ошибок, но никогда на такие. Джон, по его совету, ужасно по-американски латает трещину на банджо наклеенной наперекосяк серой изолентой. Джон дрожит всем телом, когда Кидис наваливается на него на концерте, прижимая к губам микрофон — один на двоих на двенадцать секунд припева. Джону, по большому счету, плевать, что кто-то подшутил и вписал его в некрологи одной мелкой, никчемной, никому не известной газеты, но ему определенно нравится, какой лютой, дикарской яростью взрывается от этого Кидис. — Апачи или чероки? — Апачи, конечно. Они лежат обнявшись в тысячный раз с момента знакомства, но впервые после белых стен реабилитационного центра, страшных ломок и напрасных доз обезболивающих. Джон говорит, что здесь не помешала бы шутка, что Энтони, зараза такая, всегда отвечает серьезно, когда не надо. — Я знаю, что ты знаешь, — парирует Кидис. – Ну про апачей. Все ты знаешь. Джон дергается, не отнимая руку, и копна его мягких, волнистых волос, взлетев порывисто в жарком воздухе и солнечных бликах, падает Кидису на грудь. Джону всегда нравилось отшатываться от него понарошку, он уворачивается с игривой легкостью, отодвигая от края стола кружку кофе просто на всякий случай. — Розы или фиалки? — спрашивает вдруг Кидис, промахнувшись небрежным поцелуем мимо губ, куда-то совсем в сторону, в изгиб шеи. И тут же снова чередой неудачных попыток — в переносицу, в щеку, в подбородок, в черные щупальца свернувшегося на плече осьминога. — Смотря для чего. — Есть одна мысль, — последний выпад, вначале довольно-таки меткий, в кульминации своей отклоняется от курса и, к глубочайшему разочарованию Энтони, лишь едва задевает висок. Не мотай Джон головой под музыку, у него, может, и получилось бы попасть, но он не особенно старался. Даже знающий их с начала времен Фли не перестает удивляться все новым и новым идиотским выходкам. — Ох, мать честная. Прямо с шипами? — появившись в дверном проеме гостиной, спрашивает он после долгой паузы с экспрессией человека, убедившегося наконец воочию, что его друзья отстают в развитии. — Что я, дурак, по-твоему? Дурак и еще какой — Фрушанте с покорностью сносит вторжение в свое личное пространство царапающихся стеблей, потому что Кидис с ним самозабвенно, нежно, легкомысленно, бесповоротно счастлив. Ему не привыкать. — Не волнуйся, — Фли задевает ободряющим жестом его плечо, роняя на столешницу несколько лепестков, — я найду ножницы. Но перед тем как состричь с тебя весь этот кошмар, придется всадить их Энтони в спину. Джон смотрит на себя в зеркало — весь в алых розах, сам на себя не похож. Энтони назвал его как-то раз обдолбанной лесбиянкой, когда они примеряли юбки для Дэни Калифорнии. Джон вообще-то нет, ни разу не по девочкам. Джон — человек широких взглядов, но Кидису этого не объяснить. Тот, даже при всей своей эмпатии и компромиссности, окружающих судит исключительно по себе. А еще молчит, никогда не говорит человеку напрямую, чего ж такого серьезного и глубокого к нему чувствует, чтобы не было соблазна соврать — вдруг в схеме их крепкой дружбы это не к месту и никому не уперлось? Когда необходимо поддерживать устоявшиеся уже взаимоотношения или заводить новые знакомства, он бесподобен, но когда речь о Джоне, Бэлзари — его поддержка и опора, его особенно прагматичная жилетка, требующая за возможность поплакаться бутылку виски. — Я понимаю, — говорит Фли, ковыряясь отверткой в старом радиоприемнике, — дело в его манере слушать. Рядом с ним чувствуешь себя действительно важным, а пока он улыбается даже самым плоским, самым похабным твоим приколам в процессе, тут уж не удержаться, сидишь и воображаешь, будто ты в сотню раз лучше, чем есть на самом деле. Всегда так было. Поверь, я знаю, о чем говорю. Джон кладет голову тебе на плечо — бац! И ты на одну только эту ласковую минуту уже вроде как не говна кусок. Кидис кивает серьезно и вдумчиво. Ему снова кажется — нет, он убежден, что Фрушанте может вылечить от страшной тоски по прошлому одним прикосновением. И что его песни совершенны, а солнце со дня его появления на всех четверых светит ярче. И черт вообще знает, как ему удалось из психованного торчка превратиться в духовный стержень группы, но факт остается фактом — живой и невредимый, он сидит на краю бассейна, и Кидис хватает под водой его ноги, выныривая на поверхность сквозь всплески холодных брызг. Джон пьян, позволил себе надраться шампанским после трезвого лета, поэтому не купается, Кидис плавает быстрее всех и захлебывается хлоркой по той же причине. Между ними случается что-то — какой-то обмен репликами, взглядами, не более, но Фрушанте от этой невнятной нежности вдруг склоняется к нему и, потеряв равновесие, летит раненой птицей в воду. Они еще долго потом выжимают и развешивают во дворе на веревках мокрую одежду — отличный повод остаться дома с ведром попкорна и новеньким фильмом, взятым из видеопроката в обмен на клятву вернуть его раньше среды. Засыпая под нежных Creedence, Джон держится за рубашку Фли, но когда тот встает достать себе еще пива, заваливается на Кидисовы колени, весь перекошенный, согнутый в три погибели, перетянувший на себя единственный плед, но такой домашний, что не хочется его отпускать. — Ты ж сейчас завязку сюжета пропустишь, балбес, — Смиту приходится скинуть на пол пару подушек, чтобы дотянуться до него и выразительно толкнуть в плечо. — Ну и что с того? — бурчит он в ответ, не потеряв интереса к фильму, но устав достаточно, чтобы свернуться калачиком где-то в пределах Кидиса. — Будьте любезны, господа, разбудите меня на сцене с Майки. Ему в таком состоянии не втолковать, что момент этот — на пятьдесят пятой минуте. Меньше часа ожидания, подумаешь. Он ждет, действительно ждет, но с драматизмом библейского великомученика, и в глазах у него отражается ухмылка Джеффа Бриджеса. И так уж вышло, что Кидис едва ли не половину фильма смотрит через зеркало на журнальном столике — следит, чтобы его мальчик не уснул, только-то и всего. И Джон улыбается ему в бледном свете экрана одной из самых странных своих улыбок, с ноткой лукавства, с щепоткой самодовольства — то ли от придуманного, но не озвученного остроумного комментария, то ли из-за того, что под одеялом они держатся за руки.