piero barone

Очередной концерт. Джанлуке не вспомнить, какое по счету это выступление. Каждое шоу до неприличия похоже на все предыдущие: заранее подготовленная программа, восхищенные взгляды, улыбки, ослепляющие вспышки камер и ставшие за десять лет родными голоса. Джинобле вдыхал в себя такие драгоценные мгновения минутного отдыха за кулисами, позволяя связкам восстановиться, пока на сцене звучал глубокий голос Иньяцио. Его новое сольное выступление было встречено громкими овациями. Ещё бы, Джанлука и сам заслушивался на репетициях этой песней талантливого коллеги. Боскетто пел так искренне, словно вырывая строки из самого сердца, проникая этой восхитительной мелодией в душу каждого слушателя. Пианист дарит залу последние ноты, и Иньяцио, откланявшись, исчезает со сцены, приникнув за кулисами к желанной бутылке воды. Шатен его не замечает. За десять лет он слишком привык к мягким шагам Иньяцио, чтобы хоть как-то реагировать на его внезапное появление. Друг все такой же: задорно улыбающийся, но заметно уставший. Джанлука коротко отмечает закономерные действия коллеги, повторяющиеся из раза в раз: утолив жажду, парень тянется за салфетками, чтобы убрать с лица нежелательный блеск, смотрит несколько последних снимков на фотоаппарате Алессандро, заскочившего на минуту сменить карту памяти и перевести дух. Баритон успел выучить наизусть буквально каждый шаг брюнета, но почему-то продолжал смотреть на опять выполняемый алгоритм, вероятно, чтоб в очередной раз убедиться, что привычки одногруппника не изменились. Следующее выступление вновь не Джинобле, и младший может позволить себе насладиться ещё тремя минутами спокойствия, прислушиваясь теперь уже к упоительному голосу Бароне. Сицилиец, прокашлявшись перед выходом, уверенно выходит к зрителям под пронзительные звуки скрипки. «Ничего не меняется, — отмечает Джинобле, зарываясь пальцами в свои тёмные кудри. — До такой степени ничего, что я могу вспомнить, как низко опустятся его ресницы, когда он начнёт петь.» Джанлука встаёт и подходит к выходу на сцену. Почему-то именно сейчас ему так сильно хочется убедиться в том, что он знает наперёд каждое действие тенора. Шатен внимательно смотрит на привычные манипуляции и отчего-то не узнает их. Он понимает, что все осталось прежним, а вот в нем, в Джанлуке, что-то перемкнуло. Перемкнуло так сильно и глубоко, что он словно наблюдает за выступлением Пьеро впервые, собирая по кусочкам новые детали, которые он никогда прежде в нем не видел. Свет прожектора падает на худое лицо Бароне, и он так сосредоточенно щурится, вглядываясь в глубину зала, но наверняка никого перед собой не видя. Его длинные чёрные ресницы тяжело вздрагивают каждый раз, когда он берет высокую ноту, и он обязательно поправляет очки, преступно закрывающие родинку почти на самой переносице. Он поднимает их за дужку под самые брови, как будто они могут куда-то сбежать с его носа, который бликует в деликатной игре освещения. В одно мгновение его голос становится таким низким и глубоким, что Джанлука завороженно облизывает нижнюю губу. Пение тенора находит отклик каким-то терпким вкусом, от которого в груди становится нестерпимо горячо, словно ребра обжигает крепкими каплями коньяка. Джинобле сам не мог понять, что с ним сейчас происходит, пока не поднял взгляд и не забылся в этих тёмных, бездонных глазах Бароне. Нет, это были не глаза. В каждом из них как будто сияли целые созвездия, утопающие в обволакивающей черноте его зрачков, за которыми, Джинобле был уверен, скрывалась огромная вселенная, в которой можно потеряться. Но эта чернота не пугала. Наоборот, каким-то немыслимым образом она внушала покой, чувство защищённости, умиротворения. Она переливалась во взгляде Пьеро почти невидимыми лучиками тёплого сицилийского солнца и сникала под тенью его длинных ресниц до безмятежного мрака, отражающегося в стёклах его очков. В те редкие мгновения, когда в зале менялось освещение, в этих неизменно чёрных очках собирались крошечные блики, мягко подсвечивающие уголки его бархатных глаз. В проигрышах между куплетами тенор шумно выдыхает, и по его загорелому лицу расползается улыбка, словно солнечные зайчики по потолку в хорошую погоду. От этой улыбки к его вискам идут едва заметные тонкие нити мимических морщинок, но Джанлука замечает, что эти лучики уходят глубоко под его собственную кожу, куда-то, где так сильно бьётся сердце, туда, где болезненно сбивается дыхание. Наконец оторвавшись от глаз, Джанлука перемещает взгляд ниже, на губы коллеги, которые тот жадно облизывает. Баритон не желает упустить ни единого движения, совершаемого его другом. Он замечает, как брюнет чувственно приоткрывает рот в мимолетные секунды между волнительными строчками, как пересыхает кожа на его губах, когда он растягивает финальную ноту на несколько секунд, дыша диафрагмой, как он счастливо улыбается в самом конце, раскидывая руки в воздухе, восстанавливая дыхание и позволяя мышцам расслабиться. Его тонкие пальцы чуть согнуты, пропуская сквозь себя почти не ощутимые потоки воздуха. Правое запястье Пьеро холодит сверкающий в сиянии прожекторов браслет, а левое изысканно подчёркнуто аккуратными часами. Отдышавшись, он опускает руки, но неизменно прикладывает ладонь к сердцу и кланяется зрителям, многие из которых аплодируют ему стоя. Благодарит за подаренные ему цветы, несмотря на то, что на цветочную пыльцу у него аллергия, и идёт прямо к кулисам. Джанлука не может отвести восторженного взгляда от приближающегося Бароне, который и сам, подобно тысяче лампочек, светится от счастья, наполняющего его. Джинобле смотрит на этого сияющего сицилийца и не может в нем узнать того привычного Пьеро, какого он видел все эти десять лет. Он другой. Он стал другим в глазах Джанлуки. Баритон не может отвести взгляда, потому что в нем действительно что-то перемкнуло. Перемкнуло так решительно и бесповоротно, что сомнений в причине случившегося не остаётся. Замыкание произошло в самом сердце.