***
Июль, 1924 год
Владимир без устали говорил, рассказывал, представлял свои новые работы на вечере, одновременно замечая на себе внимательный взгляд Есенина, который обычно всегда игнорировал его, а иногда и насмешливо высказывался вслух по поводу услышанного. Но сегодня он вёл себя на удивление странно, да впрочем, как и в последние их встречи. Того ненавистника Маяковского будто подменили. Вместо него предстал заботливый, расторопный, мягкий имажинист Сергей. Закончив своё выступление, мужчина спустился и присел на своё место, поглядывая на Есенина. Его опасения подтвердились: весь вечер Владимир то и дело видел, как светлая голова каждые пару минут поворачивалась назад, пытаясь найти сидевшего на задних рядах Маяковского. И вправду, в последнее время Сергей слишком им озадачился. Все стихи Владимира вызывали у него неподдельный восторг, меньше колкостей стало сыпаться в его адрес. Он лишь редко, по-дружески упрекал его в курении папирос; даже их отношения друг к другу сильно изменились. Вроде бы, футурист и имажинист вряд ли найдут общие темы для долгих бесед, однако они нашли, наперекор прошлому. Дождавшись конца, Маяковский тут же покинул здание, якобы спеша, но это всё равно не помогло ему отделаться от настырного Есенина. Духота летнего Петербурга снова встретила мужчину на улице, палящее солнце не щадило жителей малой столицы. В зубах тут же оказалась очередная папироса, дым шлейфом струился позади поэта. Раздавшийся за спиной голос Сергея помешал футуристу насладиться папиросой и архитектурой. Он собирался было проигнорировать его, пустить всё на самотек, но терпеливости Есенина можно было позавидовать — мужчина буквально догнал его, хватаясь за локоть и останавливая поэта. Вопросительно изогнув одну бровь, Владимир взглянул на имажиниста сверху вниз, дожидаясь разъяснений с его стороны. Не выпуская из рук чужого локтя, Сергей, немного отдышавшись, наконец произнес, делая паузу между словами: — Ваши стихи, Владимир Владимирович, просто нечто, — мужчина поднял голубые очи, ожидая ответа на свою похвалу. — Это всё? — даже немного грубо проговорил футурист, специально взяв папиросу и небрежно высвободив локоть из чужой руки. — Давайте я с вами до во-о-н той развилки дойду, надеюсь, вы не против? — пальцем показывая вперёд, буквально протараторил Есенин, поправляя пиджак. Недовольно фыркнув в сторону, Маяковский всё же согласился пройтись с Сергеем, надеясь на отсутствие дальнейших похвал и вопросов с его стороны, да и как ни крути, ему было по пути. Вот только надежды оказались напрасными — тут же последовал лёгкий упрек со стороны собеседника. — Что же вы всё курите эти папиросы? Толку от них никакого, только едкий дым да и всё, — дружественным тоном спросил Есенин, поглядывая на невозмутимого на первый взгляд Владимира. — Уж лучше, чем водку в трактирах до беспамятства хлестать, знаете ли, — сострил футурист на чужой укор. — Что вам собственно нужно от меня, Есенин? — Что мне нужно? О! Мне многого не надо, всего лишь вы, Володя. Говорил же уже, не помните? — как-то довольно сказал имажинист, становясь перед ним и аккуратно вынимая дымящуюся папиросу. Потянув за галстук Маяковского и привстав на цыпочки, Есенин коснулся сухих уст. Робко и немного неожиданно. Виднелась их разница в росте. Одарив поэта лёгким прикосновением, мужчина снова встал в полный рост, отпуская помятый галстук. Он ожидал было услышать что-нибудь грозное в свой адрес, думал, что Владимир необычайно разозлится, упрекнет его в столь нахальном поступке. Однако перед ним предстал лишь смущенный Маяковский, такой, каким ещё никому не удавалось его увидеть — растерянного, пытавшегося всеми силами показать своё недовольство. Правда, у него плохо получилось. Поэт всё равно всё понял и без лишних слов.***
Октябрь, 1924 год
Единственная лампа тускло освещала рабочий стол Маяковского; он уже который час не отрываясь писал, исписывая листы размашистым почерком. Рядом стояла старая пепельница с кучей собравшегося пепла; из квартиры давно не выходил табачный дым, что медленно съедал лёгкие. Однако недолго было суждено той тишине и умиротворению пробыть в этой комнате: за дверью послышались медленные шаги и звонкий голос, обладатель которого голосил на весь подъезд свои стихи. Порой путаясь, меняя слова или вовсе придумывая новые строки на ходу. Дверь с шумом открылась, впуская запоздалого гостя в маленькую квартиру. Есенин, зайдя в неё, умолк, но лишь на пару секунд. Прикрыв за собой входную дверь, имажинист неровной походкой приблизился к рабочему столу, здороваясь с возлюбленным, который не сводил с него внимательного взгляда карих глаз с самого момента прибытия. Мужчина, не разуваясь и не снимая плаща, уселся на стул подле Владимира, на удивление молчаливо наблюдая за его работой. Маяковский ещё раз проницательно оглядел Сергея: светлые кудри оказались чуть примятыми, в голубых глазах играл какой-то блеск, уголки его губ то и дело подымались вверх. Выглядел поэт более-менее опрятно, без ссадин на руках и бутылкой за пазухой, что было весьма непривычно видеть. Каждый раз, слыша только звон ключа, футурист готов был идти за аптечкой, чтобы вовремя достать бинты, йод или зеленку. Бывали вечера, когда Маяковский, часами сидя на кровати вместе с Есениным, заботливо и аккуратно залечивал его ссадины, промывал раны порой угрюмому Сергею, за что он потом, как ни в чём не бывало, кидался ему на шею, щекоча волосами чужие щеки, смущая поэта. Однако в тот день он вёл себя по-другому, будто вместо горькой водки испил дорогого вина, что тут же ударило в светлую голову. В блестящих от света лампы глазах читалась любопытность, чрезмерная любвеобильность; сложив руки на столе, Сергей опустил на них голову, не произнося ни слова. Вот так: молча, тихо, не тревожа лишний раз возлюбленного. Даже писать теперь не хотелось; мужчина отодвинул всё подальше и, подперев одной рукой голову, наблюдал. Светлые глаза постепенно закрывались, в сон клонило неимоверно. С губ сорвались пару фраз, из которых Владимир понял только очередное признание в любви и отрывок из любимого стихотворения Есенина. Немного грубоватые, мужские пальцы аккуратно потрогали шелковистые кудри, коснулись холодной щеки. Можно было вечно смотреть на блестящие на свету завитушки, пронзительные очи и розоватые, нежные уста поэта. Подождав пока имажинист покрепче уснет пьяным сном, Маяковский заботливо снял с него уличный плащ, вешая его на крючок; его обувь оказалась там же, в прихожей. Оставив мужчину в помятой рубахе и штанах, Владимир аккуратно, не спеша перенёс его в дальнюю комнату, устраивая на мягкой постели подле себя. Маяковский не любит нежности и заботу, а особенно тот перегар, который часто исходит от Есенина, однако футурист всё равно любил обнимать хрупкое тельце во сне, зарываться носом в блондинистые кудряшки, заботливо целовать мужчину в лоб перед сном. Насколько бы остры не были его выражения, ненавистны стихи… Он всё равно будет любить худые пальцы, глаза цвета реки во ржи и звонкий голос деревенского имажиниста. Кажется, пока судьба не разлучит их — двух поэтов, разных, непохожих; серьёзного футуриста и беззаботного имажиниста.***
Ссоры. Неотъемлемая часть их непростой совместной жизни; ругаться из-за буквально ничего стало привычкой. В ход шли самые обидные оскорбления; громкие выражения, что каждый раз слышали соседи. Есенину даже нравилось выводить Маяковского из себя, наблюдать за тем, как футурист злится на него по пустякам, придумывая ему отчасти правдивые прозвища. На что мужчина лишь продолжал насмешливо задевать его, правда, не всегда всё выходило именно так, в последнее время случалось скорее наоборот — Сергей мог голосить сколько угодно, припоминая ему всё подряд, пока ему не надоест собственный крик и он не уйдёт в другую комнату, громко хлопнув дверью. Там имажинист часто сидел за столом, нервно барабаня пальцами по столу или всматриваясь в окно. Каждый раз он буквально вынуждал Владимира мириться первым, даже если и виноват был далеко не он. И всё время футурист придумывал что-то новое: то приготовит что-нибудь из его любимых блюд, то стих на листке напишет, да в щель ему просунет. На этот же раз фантазия будто покинула Маяковского, оставив ему только один выход, не очень, возможно, любимый Владимиром. Медленно и тихо подойдя к двери, что ведёт в его комнату, мужчина остановился, прислонив ухо. По ту сторону доносился лишь редкий шелест бумаги и быстрые шаги имажиниста. Отойдя чуть поодаль, Маяковский остановился у стены, да так, чтобы он не увидел его. Оставалось лишь терпеливо ждать, ведь белокурый Есенин всё равно рано или поздно выйдет из своей комнатушки навстречу возлюбленному. Долго ждать не пришлось: ручка двери дёрнулась и дверь отворилась, выпуская поэта. Но пройти дальше ему не удалось — Владимир, подойдя сзади, обнял его, обвивая руками талию и невесомо целуя Сергея куда-то в блондинистые пряди. Вся оставшаяся злость и обида пропали, испарились. Он не мог больше сердиться на любимого футуриста, который сейчас целует его в голову, прося прощения. Повернувшись к нему лицом, Есенин озарился в простой улыбке, и, привстав на носочки, дотянулся до поэта, медленно касаясь его губ и увлекая в поцелуй, вынудив Владимира, в свою очередь, пригнуться навстречу. От имажиниста веяло полевыми цветами, хотя, кажется, в Петербурге их сейчас не сыщешь нигде; было забавно со стороны наблюдать за тянущимся вверх поэтом. Мягкие пальцы мужчины расположились у лица Маяковского, как бы не выпуская его лишний раз из своего плена, в котором он, впрочем, и так уже давно томится, без всякой надежды на скорое спасение. Руки футуриста, что всё это время были на чужой талии, теперь сильнее обхватили возлюбленного, приближая его к себе. Прошло немало времени прежде, чем двое поэтов наконец отлипли друг от друга, окончательно помирившись. На лице Владимира появилась довольная усмешка; светлые кудри взъерошились, а ладони Маяковского ещё долго не хотели покидать талию деревенского имажиниста.***
В зале поднялся шум, все гости и поэты начинали расходиться; Маяковский, отойдя подальше от других, молча ждал Есенина. Тот отлучился, дабы переговорить со знакомыми. Футурист особо не всматривался в ту компанию, куда отошел поэт, однако, скользнув по ней взглядом, он увидел далеко не самую красивую картину. Владимир никогда не считал себя ревнивым, разве что отчасти. Мужчина крайне не хотел видеть подобное со стороны возлюбленного, однако имажиниста было не изменить, сколько не говори, да и самого Маяковского тоже. Сергей скорее всего всё поймет; не впервой. Спустившись, Владимир вышел на улицу, остановившись у входа и оперевшись о холодную стену. Погода в начале ноября здесь не самая лучшая; приходилось одеваться как можно теплее. А ведь Маяковскому ещё ждать Есенина, мёрзнуть от порывов ветра на улице. Привычки привычками: Сергей лезет к каждой встречной юбке, а Владимир выкуривает очередную папиросу. Каждый год одно и то же: разноцветные листья, серое небо и лужи под ногами; сильная тоска опускается на город, пропитывая ею сердца петербуржцев. Только его сердце не поддалось осени — худые, немного бледноватые руки имажиниста согревают его днями и ночами, и в вьюгу, и в мороз. За время его отсутствия папироса успела истлеть наполовину, в дверном проёме показался запоздавший поэт. Ничего разъяснять не пришлось — Есенин и так обо всём догадался. Оглянув мужчину, Маяковский отвернулся, медленно докуривая. — Ну что ты опять? Не лез я ни к кому, — немного обиженно сказал Сергей, сложив руки на груди и пристально глядя на возлюбленного. — Я не слепой, знаешь ли, — холодно ответил Владимир. — О тебе же и говорили, завязывай давай. — Зная тебя, не очень-то и верится, — футурист аккуратно стряхнул пепел, роняя его на землю. — Если ты меня любишь, то ты со мной всегда, везде, при любых обстоятельствах. — Еще про свою Лиличку вспомни, — насмешливо проговорил Есенин, видя как дёрнулся поэт при упоминании её имени. — Эгоистично, Владимир Владимирович. — Есенин вплотную подошёл к Маяковскому, забирая у него ещё дымящуюся папиросу. Поэт повернул голову, взглядом останавливаясь на имажинисте, который снова бездумно рассыпал дорогой табак на асфальт. Футурист раздражённо фыркнул в сторону, одновременно наблюдая за тем, как Сергей заботливо и невозмутимо поправлял пуговицы на его рубашке. — Как будто я твоя собственность, — добавил мужчина, усмехнувшись и почувствовав, как Владимир схватил его за подбородок. Маяковский тут же поднял его голову, заставляя поэта взглянуть в карие глаза. Сухие губы впились в немного девичьи уста имажиниста; неприлично и дерзко. Чужой язык оказался в его рту; зубы чуть ли не до крови кусали распухшие губы Есенина. Одна рука Владимира крепко держала его подбородок, в то время как вторая ладонь скользнула вдоль талии поэта, буквально вынуждая его обвивать руками шею футуриста, ненасытно целовать в ответ. Сергей рвано выдохнул в приоткрытые уста Владимира, чувствуя, как немного обветренные уста поэта теперь касаются его шеи, будто пробуя плоть на вкус. Как язык вырисовывает прозрачные узоры на молочной коже, заставляя Есенина иногда срываться, позволять редким стонам слетать с его губ, не заботясь о мнении любопытных прохожих. Тёмные космы коснулись его шеи, а голова Маяковского весомо легла на плечо поэта; он тоже глубоко дышал, переводя дыхание. Уста Сергея немного распухли, на шее виднелись розоватые следы. Руки Владимира лозами обвили худое тельце, не желая выпускать пленника из своих крепких объятий, да и имажинист тоже не собирался отпускать своего Маяковского: мужчина обвил худыми руками чужую шею, раскисая в его объятьях. Поглаженная рубашка помялась, даже верхняя пуговица, не выдержав, расстегнулась; верх Есенина теперь тоже выглядел не очень опрятно, воротник плаща совсем не закрывал отметины на шее.***
Часы из соседней комнаты гулко пробили три часа; спичечный коробок валялся на столе рядом с пустой картонной пачкой от папирос. Время за размышлениями пролетело быстро; от одного только вида своей теперешней квартиры становилось не по себе: беспорядок, разбросанные тетради, кружки и стаканы повсюду, свет не горит ни в одной комнате — его хватало теперь от одного окна. За оконным стеклом повалил снег, покрывая деревья пушистым серебром. Стены давили на душу, сердце и голову; квартира стала тюрьмой собственного заключения. На столе лежит записка с напоминанием, написанная своей рукой. Нужно было идти — мёрзнуть, поддаваться ветрам, снова вливаться в весёлую толпу. И всё это не ради того, чтобы увидеть кудрявую голову, лучезарную усмешку. Как кошка с собакой — так говорят про них, не веря во что-то другое между двумя поэтами. Слишком долго они дрались, спорили. Глупо, по-другому и не скажешь. Голос стал другим, зрачки лихорадочно бегали по рядам. Минутное выступление, и зал разливается в похвальных аплодисментах. Но не значили они ничего сейчас, эти пустые звуки толпы. Но не он один был таким, сидящий чуть поодаль Мариенгоф, бывший дружок Есенина, сейчас выглядел очень тревожным, обеспокоенным и смотрел себе под ноги, размышляя. Заметив на себе долгий взгляд Владимира, поэт повернулся к нему, подсаживаясь поближе. Хотелось спросить, узнать что-нибудь о Сергее; казалось, и он встревожен тем же. Тоже ищет глазами приметную голову, жаждет услышать знакомый голос, несмотря на сильную обиду. — Что-то Сергея Александровича давно не видно, согласитесь? — начал разговор Маяковский, при этом не отрываясь глазами от сцены. — Есенина? Да, не слышно о нём ничего в последнее время. Как в воду канул, — словно очнувшись, ответил Мариенгоф. Беседа не клеилась — сразу было видно, что у них только одна причина для разговора, не больше. Молчание собеседника немного смутило футуриста, мужчина ждал ответа на свои вопросы. «Да с чего я взял, что он вообще что-то знает? Этот похабник-скандалист меня в могилу сведёт своими выходками», — невесело вздумалось Владимиру. — Говорят, Есенин в «Англетере» остановился. Зачем — никто не знает, но ходит слух, что он сильно изменился: стал нервным, нелюдимым, да и вы стихи его последние читали? Как бы руки на себя не наложил, — шёпотом протараторил Мариенгоф, будто проговорив чей-то секрет, и заметил, как переменился Маяковский, услышав последнюю фразу. Простая мысль, до безумия простое заключение не приходило ему в голову. Уж он был лучше всех знаком с его стихами. Глупо было не придавать этому значение, а ведь никто не остановит Есенина, если он вздумает что-нибудь. Будь то Владимир или кто-нибудь другой. Не дождавшись конца вечера, поэт чуть ли не выбежал из зала, ссылаясь на резкое ухудшение самочувствия. Отделавшись от чужих расспросов, мужчина поспешил домой, хрустя непримятым снегом под ногами и чувствуя необъяснимую тревогу. Возникло ощущение, словно вот-вот случится что-то важное, будь то долгожданная встреча или знаменательное событие. Крупицы падающего снега цеплялись за ресницы; руки замёрзли; упавшие на тёмные волосы снежинки подтаивали; дыхание паром поднималось вверх. В подъезде ладоням стало не так холодно. Маяковский поднялся по лестнице, доставая из кармана бренчащую связку ключей. Замок щёлкнул, футурист зашёл в квартиру, сразу замечая висящий плащ на крючке и есенинские ключи на тумбе. Сердце будто в пятки упало при виде светлой головы; кое-как захлопнув дверь, Владимир подбежал к стулу, на котором сидел виновник торжества. Мужчина порывисто обнял Сергея, не выпуская его из своих рук, даже зная, что тому неприятно касаться его холодного плаща. Маяковский склонил голову, губами касаясь блондинистых кудрей. — Где тебя, чёрт во… — начал было Владимир и тут же осекся, взглянув в потускневшие глаза имажиниста. Глаза Сергея поблекли, потеряли свою отличительную голубизну; лицо его побледнело, а губы искривились в грустную улыбку. — Да так, пришёл тебя проведать, — нерадостно сказал Есенин, смотря как поэт наскоро снимает с себя верхнюю одежду. Футурист снова обнял уже вставшего со стула поэта, носом зарываясь в светлые пряди, сам же имажинист ни капли не протестовал этому, наоборот — мужчина склонил голову на чужую грудь, будто желая утонуть в его объятьях. Владимир не хотел размыкать кольцо рук, которое он сомкнул за спиной Есенина, однако в квартире стало невыносимо холодно, а поэт предстал перед ним в своей немного мятой рубахе, да и только. Футурист крепко сжал чужую ладонь, ведя гостя за собой на кухню. Вскипятив воду, Маяковский заварил обоим чаю, ставя на стол дымящиеся кружки. Опять повисло неловкое молчание, ведь столько позади, а он теперь не может и заговорить с ним нормально. Сердце буквально кровью обливалось; стихи стали об одном и том же, на руках синяки от капельниц. Синие, с примесью фиолетового — такого цвета виднелись круги под его глазами. Погибал. Он просто погибал, свыкнувшись с одной мыслью, уже наложив на себя руки. Рубашка скрывала часть шеи, Есенин застегнул все пуговицы, не желая ещё больше расстроить Владимира. Никто из них не притронулся к чаю, оба молчали, лишь изредка пересекаясь взглядами и тут же отводя глаза. Будто не родные друг другу совсем. — Что-то одиноко тут стало у вас, Володя. И стены будто стали давить, не чувствуете разве? — слабо улыбаясь, сказал имажинист, явно пытаясь не огорчать возлюбленного своим видом. — Да, уж слишком. Не хочешь прогуляться? Погода отличная — снег идёт, берёзки голые, а мы на скамеечке посидим, — как-то немного весело даже проговорил футурист, протягивая свой свитер Есенину. Ответом на это был лёгкий благодарственный поцелуй в щеку; натянув поверх рубахи длинный свитер, Сергей повернулся к Маяковскому. Выглядел он немного забавно: рукава были слишком длинными, а ворот большим. Однако мужчина всё равно не снял свитер, даже несмотря на просьбы поэта сделать это. Тепло одевшись, мужчины вышли во двор, закрыв до этого за собой входную дверь на ключ. Снежинки оседали на блондинистых колечках, нос Есенина порозовел от декабрьского холода. Рука футуриста крепко стиснула чужую ладонь; заметив немного заснеженную скамью, пара тут же направилась в её сторону. Смахнув слой снега, поэты присели на скамейку, не проронив ни слова. Владимир не на секунду не выпускал хрупкую ладонь, отдавая своё тепло без остатка имажинисту, который похитил его сердце. Мужчина не знал, зачем пришел Сергей, зачем они болтали тогда на кухне, зачем в конце концов они вышли сейчас сюда, просто помолчать? Посидеть на скамейке? Кто-то шептал ему инструкцию, говорил как лучше… Кто-то, кто лучше знает их будущее. Каждый молчал, думал о своём, не посвящая другого в свои думы. Вдруг что-то коснулось плеча мужчины, Есенин склонил свою кудрявую голову, устраиваясь на чужом плече, второй ладонью накрывая руку Маяковского. Футурист сжал его руку, приобнимая поэта. Не хотелось думать о причинах, последствиях, не хотелось расспрашивать его лишний раз. Хочется просто обнять и не выпускать того деревенского лирика, что сиял ярче всякой кометы. Во что бы то ни стало. Но реальность суровей: стихи походят на исповеди самоубийцы, руки в синяках, в глазах тоска от собственной жизни. Главное, что теперь они вместе, а значит, имажинист не наделает глупостей. Сергей лениво зевнул, развеивая думы Владимира. И вправду, сейчас неподходящее для них время. — Не спи, замерзнешь же, — поворачивая голову, сказал Маяковский. — Ну и пусть, — ответил поэт, приподнимая голову и касаясь сухих губ возлюбленного. Есенин немного вяло, болезненно коснулся чужих губ, горячо выдыхая в приоткрытые уста поэта. Футурист не любит нежности, однако видит, как в них нуждается сейчас имажинист. Безмерно нуждается в спасении… Он похож на щенка. С грустными, больными глазами, опустившимися лапками, что прибежал к нему, в поисках спасения, отклика в чужой душе. Было видно, что он погибал, уже давно и беспросветно: пару месяцев уже как, а может и больше. Храня в душе всё ото всех. И только сейчас открыл лишь ему, и то далеко не всё. Его ужасная черта характера, так ненавистная Владимиром — держать всё в себе. Неважно, будь то что-нибудь незначительное или как сейчас, очень важное. Мужчина скрывает это до последнего, пока поэт не заподозрит неладное и буквально не вытащит из него информацию. Криками, ссорами, а после примирительными объятиями, поцелуями. Надежда. Глупая, несбыточная, но надежда. Разве ещё можно спасти его? Вряд ли, но Маяковский постарается. Попробует сделать это первый сторонник революции, её громкий голос. Попытается спасти Есенина — первого деревенского поэта, лирика, который увидел его настоящим. Бьётся. Бьётся измученное сердце, ногти впиваются в молочную плоть. Холод сковал мерзлявого поэта; не знаком ему такой Петербургский мороз; руки московского футуриста теплее крови в жилах. Он снова тянет его на своих плечах. Лечит, любит как никого другого. Платить ему такой монетой очень эгоистично. Сильная ладонь сжимает его пальцы, Сергей следует за тёмной головой в знакомый подъезд. Они снова дома, Владимир сразу понял, что сон ему необходим. Имажинист доходит до кровати, чуть ли не падая на неё с бессилия. Подминает под себя чистую постель; отогревает конечности, кутается в большой свитер своего поэта, оставляет блондинистые волосинки в кровати. Теперь уже навсегда. Провожает глазами, где блекло-голубая радужка — необычная каёмочка, опоясывающая беглые зрачки. Маяковский садится на край кровати, треплет шевелюру цвета светлой пшеницы, что взросла в чистом поле на кровавой заре. Зимнее солнце освещает спальню, где-то тикают часы, отбивая секунду за секундой. Нет. Он не допустит этого, даже думать о таком противно; в голове против воли рисуются кровавые образы, серые картины, в которых нет и не будет места Есенину. Глаза футуриста обратились в сторону спящего поэта, желая ещё раз удостовериться в его молчаливом присутствии. Уложившись рядом, да так, чтобы не разбудить Сергея, поэт приобнял мужчину сзади, утыкаясь носом в плечо. Его взгляд привлекла отметина на шее; расстегнув пару пуговиц на белой рубашке, мужчина увидел желаемое. Едва видная, белесая полоса от верёвки закрутилась вокруг его шеи невидимым кольцом; футурист кусал губы от негодования до соленых разводов. Запястья. Поэт судорожно расстегивает ненавистные пуговицы, закатывает рукава. Синяки, сразу видно — от капельниц; запястья нетронуты, кожа девственно чиста, как и прежде. Всё слишком плохо, его нельзя отпускать ни на секунду. Владимир сильнее обхватил руками возлюбленного; всем телом прижался к нему, как утопленник к спасательному кругу. Засыпать сейчас нельзя — имажинист уйдет, выпорхнет из его квартиры, ведь это совсем в его духе. Но пережитый день на нём отразился: длительная тревога, беспокойство; выступление и неожиданный приход Сергея. Всё это измотало его по полной, так что глаза уже непроизвольно закрывались, руки ослабили объятья, а спустя пару минут раздалось мерное сопение Маяковского, что и во сне не желал отпускать Есенина. Тихая ночь, как затишье перед грядущей бурей. Ослепительные звёзды рассыпаны на тёмном небе, белым светом проникая через окна в холодную квартиру. Сон. Тревожный, мучительный, правдивый; предвестник худшего, хотя кажется, что разыгралось больное воображение. Ветер. Сильный, пронизывающий до костей, бушует в поле. Владимир шагами мнет пшеницу, озираясь по сторонам; каждый порыв ветра треплет тёмные космы, засыпает глаза откуда-то взявшимся песком. Небо черно, солнца словно не бывает в этих Богом забытых краях. Поэт идёт, раздвигает руками колосья; ветер снова заставляет его покачнуться, рубашку — обнажить его торс спереди, а сзади трепетать парусом. Маяковский снова озирается, замечая вдалеке лёгкий просвет меж пелены серых облаков. Мужчина ускоряет шаг, уже не замечая больно бьющих по ногам колосьев. Лучи осветили одинокого человека, который странно стоял, символично подняв одну ладонь к небу, будто пытаясь дотянуться до солнца, уйти вместе с ним из этого проклятого поля. Его светлые волосы мило вились колечками, рука издалека казалась ещё меньше; на нём тоже была просторная рубаха, только теперь чёрного оттенка; совершенно контрастного цвета. Поэт перешёл на бег, словно с каждой секундой начиная видеть в отдалённом силуэте знакомого человека. Он будто отдалялся от него — позади сотни метров, однако мужчина до сих пор не настиг его. Пот струился по его лицу, волосы липли ко лбу, ноги начали неистово болеть. Силы медленно покидали футуриста. Оставались считанные метры и всё — Владимир наконец окликнет странника. Но стоило ему подумать об этом, как сам незнакомец вдруг оглянулся, опуская руку и пронзительно глядя ему в глаза. Всё стало на свои места, в голове сложился знакомый образ: голубые глаза, блондинистые кудри, светлая кожа. Он точно видел уже его где-то, но вот имени вспомнить никак не мог. На лице незнакомца отразилось непонимание, некий испуг; футурист неосмысленно замедлился. Чужие губы искривились в улыбке, лицо странника просияло на миг; кофейные глаза распахнулись, с губ слетела заветная фамилия. Маяковский со всех ног бросился к Сергею, спотыкаясь, ровняясь носом с землей, чувствуя, как кровь разливается по ладоням, обжигая кожу. Есенин протягивает руку, но футурист чувствует, как земля уходит из-под ног. Между ними вдруг вырос обрыв, непреодолимое ущелье. С чужих губ слетают слова, но Маяковский их не слышит, лишь свист от быстрого падения звенит в ушах. Мужчина, не увидев такой подставы, на ходу упал в расщелину, видя как неумолимо скрывается Сергей за краем раскола. Владимир истошно кричит ненавистную фамилию, зная, что конец уже предрешен. Ещё пара секунд и он разобьётся — окрасит камни внизу алой кровью; замолчит навсегда, увидев в последний раз белокурого Есенина, но не услышав его звонкого голоса. Не поняв причин, не узнав последствий.***
Маяковский подскочил в кровати, тяжело дыша и чувствуя, как холодный пот тонкими струями стекает по его лицу. Сновидение тёмным пятном отразилось в его памяти; карие глаза уставились в одну точку где-то в квартире. Лишь спустя какое-то время поэт заметил отсутствие имажиниста. Мужчина навострил уши, думая, что, возможно, Есенин решил встать пораньше да уйти в соседнюю комнату. Немного спотыкаясь, футурист обошёл всю квартиру в надежде удостовериться в своих предположениях. Однако Сергея и след пропал; даже данный ему свитер оказался аккуратно сложенным у кровати. Упустил. Проспал и не заметил его ухода. Бог знает, что он наворотит теперь. Поэт осел на кровать, запуская руки в немного мокрые от пота волосы. Страшная картина его падения до сих пор стояла перед глазами; все мысли были заняты этим сном. Есенин, поле, обрыв — звучит как простой набор слов, неожиданно собравшийся в его голове. Владимир покусывал губы, не замечая, как на них выступила капля крови. Нехорошее предчувствие вновь посетило его, оно требовало ответного действия, желаемой информации и отклика. Этот сон так и кричал ему, мол: обломай, оторви эти бесовские крылья, разрушь навеянную ими мысль, предотврати роковой полет. Поэт подскочил; всё сложилось в один пазл. Маяковский миновал кухню, решая остаться на сегодня без завтрака; быстро собрался, повязав шарф и накинув пальто, после чего вышел из квартиры. Улица встретила футуриста резким порывом ветра. Казалось, за эту ночь сугробы выросли еще на пару сантиметров. Держа курс на чужую квартиру, Владимир шёл по зимнему Петербургу, огибая улицы и переулки, дома и перекрёстки. В кармане одежки бренчали ключи от квартиры имажиниста — когда-то давно они обменялись запасными ключами. Сегодня же они пригодились, спустя столько времени. Ведь Сергей всегда говорил, что в квартире футуриста теплей и уютней, нежели в его «холодной каморке». Серый дом показался на горизонте — видно было даже маленькое окошко его квартиры: шестнадцатая, на четвертом этаже с тремя комнатами и ванной. Ступая через две, Владимир поднялся по лестнице, немного запыхавшись. Не став тратить время на перевод дыхания, поэт звякнул связкой ключей в замке, проходя внутрь. Всё то же убранство встретило его: стол, стул, старый шкаф, да тумба стояли в прихожей. Кухня же была не лучше: пустой холодильник в углу, стул и два табурета. Довершали всё это местами облезлые обои с бутонами неизвестных цветков. И тут никого, причём уже давно — пыли с палец накопилось на рабочем столе. Жилец здесь не появлялся, да и, видимо, того не желает; тетради, исписанные стихами, оставлены тут же. Мужчина немного полистал их и сложил на место, понимая, что делать ему тут больше нечего. Замок заскрежетал, вновь нарушив тишину в подъезде. Вариантов становилось всё меньше: соседи тоже не в курсе внезапной пропажи поэта. Маяковский вышел на улицу, видя, как горячее дыхание паром стремится вверх. Футурист шёл, даже не зная куда именно: просто осматривая дома, случайных прохожих. Затравленно оглядываясь и думая об одном. Он помнил лишь как вошёл в распивочную, неожиданно для себя встречая там Мариенгофа. Всё остальное смылось из памяти под влиянием алкоголя. Он никогда не мог понять, как Сергей пьёт водку. Однако сейчас сам стал опустошать рюмки, грустно водя пальцем по столешнице. Полегчало, на пару часов. И всё по новой: Владимир раскрыл глаза, чувствуя, как болит спина. Впрочем, и голова с похмелья тоже давала о себе знать. Всю ночь он проспал на полу, благо, у себя в квартире. Холодной, серой и одинокой. Желудок просил съестного, а горло пересохло так, что и слова было не сказать. На губах остались капли воды; тёмные глаза снова обратились в сторону светлого окна: та же картина уже второй месяц. Только с уходом имажиниста это стало надоедать. На календаре 28 декабря — ещё один день без Есенина, ещё одни сутки в поисках и тревогах. Казалось, мужчина готов уже писать заявки во все газеты, забегать в каждый дом, искать знакомую пару глаз. Бросаться на прохожих с расспросами и догадками, выглядеть в чужих глазах отчаявшимся безумцем. Лишь бы найти, а как — неважно. Холодильник пуст, на дне всех чашек тёмный осадок, то ли от кофе, то ли от чая; вновь приходилось кутаться в одеяла и свитера. Пепельница осталась в другой комнате, поэт рассыпал пепел прямо на стол; меню завтрака ограничилось чаем. Неудивительно будет, если у Маяковского вдруг помутнеет в глазах прямо на улице, или стоять на ногах станет невыносимо тяжело. Футурист потушил папиросу, вскакивая на ноги. «Англетер». Если его нет там, то всё пропало. В который раз Владимир выскакивает из квартиры, особо не беспокоясь о замке. Терять-то нечего. Белокурый имажинист унёс все вместе с собой. Только куда — непонятно. Вновь серые улочки Петербурга приглашают к себе московского поэта; гостиница была достаточно далеко от дома мужчины. Маяковский спешил, обгоняя других, невольно соприкасаясь с прохожими плечами. Из приоткрытых уст вырываются облака пара, на щеках от мороза выступила краска, даже тёплые карманы уже не грели покрасневшие ладони. Силы были порядком на исходе — казалось, будто уже пол Петербурга позади. Только мысль об имажинисте подогревала интерес, заставляла и дальше бежать по тёмным переулкам. Вдалеке уже кончался лабиринт улиц — виднелась нужная гостиница. Явно не готовый к такой пробежке футурист сейчас пытался отдышаться; в вестибюле народу особо и не было — поэт легко узнал номер апартамента Есенина, а на вопрос: «Зачем?», ответил что-то вроде: «Надо». Вряд ли у него есть сейчас время на пустые разговоры. В конце коридора заветный номер; показалось лёгкое столпотворение то ли у соседнего, то ли у его номера. Обрывки бурных разговоров долетали до Владимира. Похоже, далеко не самая приятная вещь стала предметом их обсуждения. Дверь распахнута настежь, в толпе мелькают знакомые лица; поэт протискивается внутрь. Всё перевернуто вверх дном: все вещи разбросаны, мебель беспорядочно раскидана по комнате. Дыхание спёрло, грудь больно стеснило что-то изнутри. Через множество чужих голов Маяковский увидел причину столпотворения: самодельная петля из простыни уже снята с потолка, кудрявая голова Сергея устроилась на потрёпанном диване. На шее след кольцом обвил бледную кожу; рот остался приоткрытым, гримаса боли застыла на светлом лице навеки. Дыхание давно ускользнуло из лёгких, руки были сложены на груди уже кем-то другим. Знакомая рубаха расстёгнута на две первых пуговицы, ещё вьющиеся блондинистые пряди уже утратили свой блеск. По позвонкам пробегает холодок, к горлу подкатывает ком. Карие глаза не могут перевести свой взор с бездыханного тела поэта. Пальцы дрожат как в горячке; из горла вырывается кашель; стоять на ногах нет сил. Владимир хватается за дверной косяк, чувствуя, как вот-вот упадёт. Прижимается спиной к холодной стене, медленно оседает на пол; перед глазами смерти любимого натюрморт. Вряд ли его увидят таким: с бледным лицом, блестящими на ресницах слезами, сидящим на полу у стенки в тёмном коридоре у рокового номера в «Англетере». Оплакивающим гибель Сергея. Никто не увидит футуриста, московского поэта, первый голос революции, плачущим как малое дитя в углу, что утирает свои горючие слёзы маленькими, грязными кулачками. Колени дрожат, губы то и дело вздёргиваются, словно в попытке сказать что-то. Нетвёрдо встав на ноги, Маяковский громко шмыгнул носом, стирая слёзы со своего лица. Хотелось ещё раз увидеть аккуратные ладони, перо в которых выделывало знаменитые четверостишья. Мягкие на ощупь, светлые кудри. Бледные ныне губы, что раньше столько раз касались его и нежно, и грубо. Ясные глаза теперь скрылись навсегда за шторками век; звонкий голос больше не будет звучать на вечерах. Никто теперь не вырвет у него из зубов папиросу с упрёком, никто не обнимет его поздней ночью, не уткнётся кудрявой макушкой в плечо. Некому теперь славить русские просторы, смолк их первый лирик. Деревянная крышка известила птиц о несчастье, творец которому он сам. Сколько лжи, безразличия вокруг. Все лица здесь — одни фальшивки, не стоят и его мизинца. Ещё не прокатилась дурная весть, только спустя пару часов содрогнётся народ. Прольются чьи-то слёзы; завоет родное Константиново. Будет рвать на себе волосы Маяковский, вглядываясь в противное отражение в бутылке. Вспоминая знойное лето, искренний смех, стихи и ссоры, лёгкие поцелуи, нахальные касания и обидные прозвища. Погасла одна комета, заставив другие звёзды померкнуть за собой. 28 декабря — обычный зимний день, что запомнится ужасным пейзажем.***
Главный праздник зимы. Колючие ели, пушистый снег, цветные шары и звук тикающих часов в прихожей. Всё окрасилось в серый, потеряло свои краски минимум для пары человек. А ведь на похоронах их больше — сотни. И всё это фальшь и лицемерие. Вряд ли хоть половина из них знала Сергея, как он, да и не узнают теперь. Владимир стоит в толпе, чуть возвышаясь над нею. Впереди виден священник да Есенин. В деревянном гробу, как в старом шкафу; кто-то мямлит его стихи, коверкает рифмы, запинается. Ни одного искреннего сожаления ни на одном лице, разве что пара человек, знакомых футуристу, выделялись из толпы. «Все так скорбят. Где же вы были, когда он в слезах задыхался? Собственной кровью последние стихи в «Англетере» писал? Или может, как побитый, брошенный щенок бродил по улицам?», — негодование закипало в поэте, с губ готовы были слететь гневные возгласы. Да не хотелось скандалом, руганью провожать имажиниста. И так натерпелся он. Москва. Странный город; пришлось ехать сюда из Петербурга вслед за Сергеем. Жаль, малая столица стала бы пристанищем получше. Хлопнула деревянная крышка, в последний раз показались за ней белокурые волосы, знакомые черты лица. Первая горсть замерзшей земли звонко коснулась склепа; ещё и ещё. Звон колоколов эхом в ушах; горе ядовитым комом в горле. Толпа редеет, Маяковский не может отвести взгляда от свежей могилы. До сих пор мерещиться лицо имажиниста, залитое смертельным мелом; его сонные глаза днем ранее; худые, аристократически бледные пальцы. Хочется взять и вырезать этот образ, эти воспоминания. Не важно, чем: скальпелем, перочинным ножом или рюмкой гадкого спиртного; провалиться в небытие, желая видеть там призрачную улыбку. Никто не дарил ему столько счастья и так же быстро уходил вместе с ним, оставив лишь пару исписанных тетрадей на память. Часть страниц из которых была расписана венозной кровью. Прочь. В холодный Петербург под контрастный душ на первом самом поезде, сидя у сквозняка с тлеющей папиросой. С зелёными тетрадями в руках и новыми рифмами в голове. В малую столицу, но не навсегда. Долго ещё не отпустит его деревенский лирик от своей одинокой могилки, с парой белых берёзок рядом и простой надгробной плитой. Встречать новый 1926 год в одиночестве на пустой кухне под радостные возгласы соседей за стенкой. Без водки и вина, мандаринов, запаха ели в гостиной. Провожать еще один год, только теперь без Есенина, а томным взглядом в мутное стекло. Пытаться начать новую жизнь, даже понимая, что все попытки тщетны.***
Годовой календарь исхудал уже который раз; город цветёт — давно апрель на дворе, но в сердце Владимира до сих пор зима 1925 года. Она сковала, разбила его, распластала зенитом по стенке. Реже стали в печать выходить стихи футуриста, не пишет он теперь почти, а если что-то и выходит — то всё опять про имажиниста. Прошло четыре года, но смириться с его отсутствием он так и не смог. Уже не так больно бьют воспоминания пятилетней давности, но от этого не легче. Уже который раз поэт навещал могилу на бедном кладбище в Москве. Слёзы иссохли, осталась лишь досада. Столько было не сказано, не сделано, лишь с годами мужчина осознал это. Когда уже водка перестала горчить, папиросы осточертели, а имажинизм приелся. Слишком поздно правда.«Для веселия планета наша мало оборудована. Надо вырвать радость у грядущих дней. В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней.»
Не получилось. Не удалось ухватиться за пёструю ленту, не смог он вырвать радость у грядущих дней. Может, наша планета и вправду непригодна для счастья? Почему же тогда все несчастья свалились лишь на Владимира? Почему другие смогли жить дальше, а Маяковскому до сих пор мерещатся торопливые шаги Есенина в соседней комнате? Или щёлканье открываемого замка? Пыль не успевает скопиться на пожелтевших листах; каждая буква, написанная рукой Сергея, казалось лучшей; все его стихи заучены, а дорога к могиле протоптана Владимиром. Он уже может считать травинки у надгробия, может сразу сказать, что изменилось. Каждый раз он приходил, как в первый: падал на колени, чувствуя влажность на ресницах. Прерываясь на всхлипы, он шёпотом говорил с Есениным; зачитывал ему новые стихи, спрашивал критику. Мысленно обнимал и целовал в лоб на прощание, проводя рукой по роскошным кудрям. Как будто ничего и не было. Сергей просто переехал по важным делам, но они всё равно могут видеться хоть каждый день. По крайней мере, футуристу так лучше. Сладкая ложь оказалась вкусней горькой правды. В кармане, внутри пиджака уже который год лежит маленькая, пожелтевшая бумажка, небрежно вырванная откуда-то. Она так часто доставалась им, что готова была разлететься у него в руках, порваться по сгибам от одного касания. Было приятно носить у сердца часть имажиниста. Везде и всегда: перед сном, у его могилы, просто на улице и знойным летом в своей душной каморке, Маяковский всегда читал последний стих Сергея, так быстро и неаккуратно написанный им собственной кровью:«До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди. До свиданья, друг мой, без руки, без слова, Не грусти и не печаль бровей, — В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей». 1925