The Devil finds work for idle hands

Стояло жаркое лето 1911 года. Я только что получил степень бакалавра и, не имея средств продолжить обучение, подобно многим молодым людям без гроша за душой и малейшего представления, к какому занятию себя приспособить, отправился в Лондон. Леди Агата, тетка по материнской линии, приняла меня хорошо: в отличие от своего отца, она не держала на сестру зла за ее «неподходящий» брак и, насколько я знал, до самой смерти матери состояла с ней в теплой переписке. Мой отец был приходским священником, притом ирландцем. От него, кроме страстной любви к чтению, я унаследовал рыжеватые вьющиеся волосы и манеру рассуждать, заложив руки за спину и вытянув подбородок, «проповедовать», как поддразнивали меня университетские приятели. От одного из них, Уильяма Лэнгтона, скоро по приезде я получил короткое письмо, даже, скорее, записку следующего содержания: «Дорогой Джереми, — писал он. — На следующей неделе я буду проездом в столице и был бы рад свидеться с тобой, пока нас, вчерашних студиозусов, не разбросало по свету. Как поживает твой Cereus azureus? Надеюсь, ему пришлась по вкусу смена вида из окна. Тетушка не слишком вас терроризирует? Напиши мне как можно скорее — мой лондонский адрес ты знаешь. С нетерпением жду вестей. Искренне твой, Билли-Пот». Эта весточка позабавила меня, особенно подпись — прозвище Пот закрепилось за Уильямом из-за формы его головы, круглой, как горшок, с торчащими, словно ручки, ушами. Я тут же засел за ответное письмо, и всего через пару дней вышагивал по залитой солнцем улице под руку со своим закадычным приятелем, вспоминая наши студенческие проделки так, словно это было десяток лет назад, при том что прошел всего месяц с тех пор, как мы расстались. Я не был в Лондоне с самого детства, и Билли взялся провести мне экскурсию по городу. Мы прогулялись по Мэйфэйру и пообедали в Чайна-тауне, что вовсе было для меня в новинку, а затем забрели в Сохо, который произвел на меня неприятное впечатление своим шумом и толкотней. Когда мы стояли на углу, пропуская экипаж, хотя до этого казалось, что уже весь Лондон пересел на автомобили, мне бросилась в глаза витрина, в которой аккуратными стопками громоздились книги. Проследив мой взгляд, Билли усмехнулся. «Зайдем?» — предложил он, прекрасно осведомленный о моем увлечении старинными рукописями, и толкнул дверь антикварного магазинчика прежде, чем я успел возразить. Глухо звякнул колокольчик, и мы оказались в густом полумраке, наполненном запахом пыли, слежавшейся бумаги и плесени. Владелец магазина, светловолосый джентльмен в круглых очках, едва взглянул на нас из-за своей конторки и, очевидно, посчитав недостойными внимания, вернулся к прерванному чтению. Я прошелся вдоль полок, чувствуя себя Аладдином, очутившимся в пещере, полной сокровищ. Опытным взглядом завзятого библиофила я жадно пожирал корешки с осыпавшимся золотым тиснением, пока не наткнулся на книгу, вид которой заставил мое сердце подпрыгнуть и забиться чаще. Это было великолепное издание «Ars Moriendi», труда, изучению которого, наряду со знаменитыми «Плясками смерти» и проповедями Савонаролы, посвятил жизнь мой отец. В университете я пытался продолжить его изыскания, но, к сожалению, кроме списков средневековых книг и нескольких фрагментов коротких изданий у меня не было ничего, и вот сейчас я держал в руках целую книгу, полный трактат, озаглавленный Speculum artis bene moriendi. С трепетом переворачивая прекрасно сохранившиеся страницы, я разглядывал великолепные гравюры, не в силах пока вчитаться в текст, который от волнения сливался у меня перед глазами. Стоит ли говорить, что через несколько дней, уже в одиночестве, я снова вернулся в этот магазин! Затем, спустя неделю, еще раз. Я чувствовал себя вором, преступником, под строгим взглядом мистера Фелла прохаживаясь между шкафами пока, наконец, не оказывался у заветной полки. Пара минут, не более, чтобы проглотить очередной фрагмент текста. Когда я был на второй трети книги, случилось то, что рано или поздно должно было случиться: я вздрогнул, услышав позади себя: — Молодой человек, у меня здесь не библиотека. — Прошу прощения, — я чувствовал, что лихорадочный румянец залил мое лицо и, вернув книгу на полку, отважился взглянуть в глаза владельцу магазина. — Я не имею средств, чтобы купить у вас эту книгу, и тем не менее, она очень важна для меня, — и я коротко рассказал о трудах своего отца, вскользь упомянув собственные скромные подвижки. Букинист слушал меня, не перебивая. Это был человек средних лет, я бы сказал, между тридцатью пятью и пятьюдесятью годами — по его гладко выбритому лицу плохо угадывался возраст. Его потрепанный жилет знавал лучшие годы, я сказал бы, еще во времена короля Вильгельма, а манера держаться свидетельствовала об образованности и чувстве такта, которое я не раз имел возможность наблюдать, когда этот джентльмен выпроваживал из своего магазина праздных любопытных. Стремясь не быть причисленным к последним я выложил все как на духу и замолчал, ожидая своего приговора. Владелец магазина неожиданно улыбнулся. — Раз так, мой дорогой мальчик, почему бы вам не расположиться за столом вон за той ширмой: я принесу вам бумагу и все, что необходимо, чтобы вы сделали для себя копию этой книги. Не веря своему счастью, я рассыпался в благодарностях, и, словно в глубине души опасаясь, что мой благодетель передумает, скорее принялся за работу. Я так увлекся текстом, что не заметил, как магазин совершенно опустел, а его владелец, неслышно ступая, обошел зал кругом, зажигая огни, и вздрогнул, когда он приблизился ко мне. — Уже, должно быть, очень поздно, — извиняющимся тоном произнес я. — Вы просидели весь день, не поднимая головы, с усердием монаха-переписчика. Мне кажется, вам стоит подкрепить свои силы, — с этими словами он поставил передо мной чашку крепкого чая. — Не беспокойтесь, ваше присутствие меня нисколько не стесняет, — добавил он, словно предвидя мои робкие возражения. — Ложусь я поздно, а бывает, не ложусь вовсе, и иногда при подобных ночных бдениях мне не хватает общества. Мистер Фелл уселся в кресло, и пока я пил чай, отодвинув как можно дальше бесценную книгу, принялся расспрашивать меня о моем отце и его трудах. Покинул я магазин далеко за полночь, и лоб мой пылал, словно я был болен — в тот вечер я уже не вернулся к книге. Мы проговорили несколько часов на самые разные темы — начиная от литературы и истории и заканчивая религией и философией, и как бы глубоки ни были мои познания в данных областях, я вынужден был признать, что мой новый знакомый мог с легкостью заткнуть за пояс любого из профессоров, которые преподавали мне эти курсы. На следующий день я вернулся, чтобы закончить переписывать книгу, и мы снова засиделись за разговором до глубокой ночи. Таким образом незаметно для себя я сделался частым и, смеял надеяться, желанным гостем в букинистическом магазине. Все это время тетушка сгорала от любопытства: возможно, ей казалось, что у меня появилась возлюбленная, и она ни за что не поверила бы, что у меня на уме только книги. Когда однажды я собирался в оперу, она попыталась со всем присущим ей тактом вызнать у меня, с кем я иду, на что я со смехом пообещал представить ей своего спутника в самое ближайшее время. Верный своему слову, я пригласил Элджернона — так звали моего нового друга — на обед, и он совершенно очаровал тетушку своей обходительностью и комплиментами мастерству ее кухарки. Кроме того, Фелл оказался непревзойденным рассказчиком. Когда мы гуляли в Сент-Джеймском парке или спускались к набережной, передо мной словно оживала история. То, как он повествовал о событиях давно минувших дней, выдавало в нем человека тонко чувствующего и сопереживающего, в то время как облик и манера обхождения с малознакомыми людьми создавали впечатление сдержанности и безразличия. Элджернон был одинок, но мне не казалось, что он тяготится своим одиночеством и дорожит моей дружбой — напротив, я боялся наскучить ему в любой момент. Случалось, что он, прервав нашу беседу, бросал на меня неузнающий взгляд и надолго замолкал, занятый своими мыслями, течения которых я не отваживался нарушать. Иногда мне казалось, что это происходит, когда он, словно забывшись, обращается ко мне как к кому-то другому — я научился улавливать перемену в интонации, модуляциях его мягкого голоса. В такие минуты я ощущал непонятную ревность, как будто существует кто-то, кто может вмешаться и расстроить нашу дружбу, и я сам делался с ним холоден и притворно равнодушен. Так прошли два или три года, и вдруг я получил письмо, в котором сообщалось, что мой дед умер и по его завещанию мне назначено содержание — скромное, но вполне достаточное для того, чтобы продолжить учебу. С этой новостью я, естественно, примчался к Феллу, и он с энтузиазмом воспринял мое желание вернуться в университет. Благодаря ему у меня на руках была практически готовая диссертация, и мне не терпелось заняться ею всерьез, однако моим планам помешала разразившаяся война. Как и все молодые люди моего поколения, воодушевленный мыслью о подвиге во славу родины, я записался добровольцем на фронт, но ввиду того, что у меня не было военной специальности, мне долгое время даже не удавалось поучаствовать в боях. Когда до нашего фронта дошли вести о бомбежке Лондона, я не находил себе места, пока не получил письма от моего друга, в котором говорилось, что магазин уцелел. Хоть Элджернон и не вступил в армию, я знал, что он помогает беженцам и раненым — мы обменивались вестями, когда позволяла ситуация. Ноябрь застал меня в окопах, а вместе с ним до нас докатилась эпидемия тифа. Видимо, дела мои были совсем скверными: во всяком случае, я не помню, как оказался в тылу, в госпитале. Сознание возвращалось обрывками, и я просыпался только для того, чтобы видеть, в каком плачевном состоянии мы все находимся: коек не хватало, и солдат укладывали прямо на пол на худые матрасы; на них же и выносили тех, кто умирал здесь — а их были десятки. В один из особенно тяжелых дней, когда я метался в жару, к своему несчастью, пребывая в полном сознании, мне показалось, что я слышу знакомый голос. Решив, что это вновь подступает горячечный бред, я не обратил на него внимания, но меня снова окликнули: — Джереми, мой дорогой мальчик. Это был он, Элджернон, и мои сухие от жара глаза против воли наполнились слезами, когда он сжал мою руку. — Что ты делаешь здесь? — спросил я, и сам не имея понятия, где находится госпиталь, в который меня привезли. — Как ты нашел меня? — Местный священник написал твоей тетушке, что ты очень плох, — мягко ответил он. Я не могу передать, какое чувство охватило меня, когда я осознал, что он правда здесь, рядом со мной, держит меня за руку, не боясь обступающей его со всех сторон заразы. — Как видишь, я предал все, чему учили меня книги, — произнес я, пытаясь за шуткой скрыть свои истинные чувства. — Во мне сейчас говорит гордыня. Так глупо — умереть здесь, не совершив ничего значимого, не окончив труд моей жизни. Никто и не вспомнит обо мне. — Я буду помнить, — очень тихо произнес мой друг, и слезы снова навернулись мне на глаза, так что я закрыл их, чувствуя, как горячие дорожки сбегают по обоим вискам. Не помню, что было потом, но с того дня дела пошли на поправку, так что спустя пару месяцев я даже смог вернуться на фронт. Не буду пересказывать подробно перипетии моей дальнейшей жизни — я попал в плен, оказался далеко от родной Англии, бежал, был ранен, но судьба будто хранила меня. Незадолго до окончания войны я встретил девушку, которую полюбил и на которой потом женился, и у нас родились двое сыновей. У меня не было денег, чтобы вернуться в Англию, но все эти годы почти каждую неделю я писал и получал письма от моего дорогого друга. Начало Второй мировой застало нас в Будапеште. Это были тяжелые годы, еще сильнее омраченные гибелью моего старшего сына на фронте. Когда война закончилась, выяснилось, что моя тетушка, не перенеся ее тягот, умерла в Лондоне, оставив мне все, что завещал ей ее отец. Я, наконец, мог вернуться домой. И вновь я вступал в незнакомый для себя Лондон — город, в котором прошли самые счастливые годы моей жизни и который теперь я едва узнавал. Я старался не тешить себя глупой надеждой, что мой дорогой друг еще жив, ведь он был много старше меня, а я и сам теперь был стариком. Но его магазин стоял на прежнем месте, и буквы на вывеске все так же золотились в лучах солнца. Я словно снова стал юношей, который впервые вступает под древние, загадочные своды, и с трепетом и замиранием сердца я толкнул дверь, услышав такой знакомый звон колокольчика. Навстречу мне вышел молодой мужчина — не старше Элджернона, каким он был, когда я впервые увидел его, и похожий на него как две капли воды — я даже остановился, остолбенев от неожиданности. — Чем я могу вам помочь? — улыбнулся мне молодой человек, и я был готов поклясться, что и через полвека разлуки узнал бы этот голос. — Вы хорошо себя чувствуете? Прошу вас, присядьте, — владелец магазина подвел меня к креслу. — Вы, наверное, сын Элджернона Фелла, — справившись с собой, произнес я, принимая из его рук стакан воды. — Вы знали его, — не спрашивая, а утверждая, произнес мужчина. — Мне часто говорят, что я очень на него похож. — Так и есть, — подтвердил я. — Мое имя Джереми О’Нил. — Я Эзра, — все еще улыбаясь, представился молодой человек. У него была удивительно красивая улыбка и он смотрел так, словно искренне рад меня видеть. — Элджернон когда-то одолжил мне книгу, — подняв свой портфель, я щелкнул застежками и вынул аккуратно завернутую в папиросную бумагу «Ars Moriendi». — Чтобы я мог скопировать гравюры. Все эти годы я надеялся, что лично верну ее в руки… — я помолчал и, справившись с собой, поднялся и протянул книгу Эзре. — Вот она, в целости и сохранности. Мне показалось, что глаза у молодого Фелла заблестели. Он отошел к полке и уверенно поставил книгу туда, где я нашел ее сорок лет назад, а затем вернулся и неожиданно обнял меня. — Я всегда буду рад видеть вас здесь, — произнес он, но я лишь горько улыбнулся и покачал головой в ответ. — Нет, мой дорогой мальчик, это будет слишком болезненно для меня, старика… Ведь я любил вашего отца, по-настоящему любил. — Я понимаю, — грустно произнес Эзра, и я в ответ сжал его плечо. — Ваш отец был замечательным человеком, — сказал я. — Лучшим из всех, кого я когда-либо знал. Я всегда буду помнить его.