На память

      Ежегодная жатва — это то, что, как всем кажется, никогда не коснется их семей. Она воспринимается как что-то далекое, отчасти даже сюрреалистичное. Лишь один день в году, когда поджилки начинают трястись у всех без исключения, лишь двадцать четыре часа, во время которых у молебен выстраиваются самые длинные очереди, а на дворцовой площади вместо рыночной ругани звучат молитвы. Люди собираются там же. Толпятся на пыльной мостовой, набиваются в окружающие площадь переулки, как вяленое мясо в бочках. И ждут, ждут, ждут… В это время не звучат ни разговоры, ни переливистый смех детворы. Лишь тишина, нарушаемая редкими вопросами, что чаще оставались без ответа.       Мне в косы вплетали цветы. Я сидела прямо напротив зеркала, и ни один отвратительно-желтый, тревожный полевой цветок ни укрывался от моего взгляда. — Почему желтый, Грейс? — едва завидев букет, спросила я. — Говорят, это любимый цвет Графа. — И руки ее била мелкая дрожь, отчего, раз за разом, из кос выбивались отдельные пряди.       На дворцовой площади в предвкушении зрелища толпился народ, глупо тараща глаза в сторону единственной дороги, ведущей в наш город, а мне выть хотелось от отчаяния. Держать себя в руках с каждой секундой становилось все сложнее. Абсурд. Слово, окрашенное серыми и фиолетовыми цветами. Слово, идеально описывающее все происходящее вокруг. — Боишься, милая?       До чертиков. Так, что дрожащие руки хотелось сжимать в кулаки до кровавых полумесяцев на ладонях. А Грейс все смотрела на меня своими теплыми карими глазами, вокруг них — тонкие белые полоски морщин. — Можешь не отвечать. — Она мягко потрепала меня по голове, совсем как в детстве. Когда, разбегаясь, я на спор с соседскими ребятами прыгала через ее забор и, не всегда приземляясь правильно, разбивала коленки в кровь. А она и не злилась даже. Так, старчески вздыхала и бежала за желудевыми отварами. И мне так четко представилось собственное детство, что я не сразу вспомнила о суровой участи соседских мальчишек, которых задрали в лесу волки годы спустя, и о своей. — Ну что ты, девочка моя, не плачь…       Капля за каплей горячие слезы падали и разбивались об оголенные руки, плетьми лежащие на коленях. И я ломаюсь. Ломаюсь, с каким-то отчаянным полустоном, с искореженным от боли станом, туго затянутым корсетом. — Я не хочу, Грейс, не хочу! — От женщины, которая не так давно заменила мне семью, уютно пахло свежим хлебом. Я утыкаюсь в ее простенькое платье, вопреки всем наставлениям, что могу испачкать белоснежную ткань, второй кожей прилегающую к моему телу. Только бы не чувствовать этот приторный, обволакивающий все вокруг запах цветов!       Граф любит желтый цвет. А я люблю зеленый. Как первые распустившиеся по весне листья, как ряска на лесном озере, как сама жизнь в ее первоначальной ипостаси. С каждым моим вдохом аромат цветов проникал все глубже в тело, заполняя собой каждую клетку. Ежесекундно ненависть во мне росла и крепла, скручиваясь в тугой узел где-то у солнечного сплетения. Я сбегу или наложу на себя руки, но никогда в жизни не стану его игрушкой!       Всхлипы медленно сходили на нет, оставляя после себя лишь пустоту в душе. Грейс не шептала мне на ухо слова утешения, только в полной тишине крепче прижимала к себе. И я была благодарна ей за это. Любые заверения о том, что все непременно будет хорошо, — самая гнусная ложь из всех, сравнимая лишь с тем, чтобы желать выздоровления обреченному человеку. Желать мне счастливой жизни, когда народ добровольно отдавал меня в лапы деспотам… Никогда не простила бы такого цинизма, звучащего как реквием по моему существованию. — Я никому не пожелала бы такой участи, Эрсель, — отстраняясь, шепнула она. В глазах, повидавших многое, блеснули слезы и так редко встречаемое мной в других людях понимание. — И… да простит меня Всевышний, девочка моя…       В мою полураскрытую ладонь опустилось что-то прохладное прежде, чем я успела что-либо произнести. Теплыми руками она закрыла мои вмиг ослабевшие пальцы. Неужели… — Обещай мне, что воспользуешься этим только в случае, если другого выхода не будет! Это меньшее, что я могу для тебя сделать, девочка моя. — Аккуратный кулон — как иронично — в виде цветка, серебром блестел между пальцами. Я порывисто бросилась Грейс на шею. Сердце пичужкой билось в груди то ли от страха, то ли от радости. Сомнительной, конечно, радости. Флакончик с ядом, подлым, подлым веществом, погубившим немало народу.       Но радовалась я не ему. Душа полнилась благодарностью. Грейс не смерть мне подарила в этой пыльной, захудалой комнате гостиницы, нет. Она подарила мне выбор и ключ, тот самый, главный ключ, отпирающий двери даже тогда, когда для других ключей замочных скважин не существовало бы. — Обещаю.       …Толпа заметно оживилась, стоило мне сделать пару шагов навстречу центральному обелиску, что когда-то давно был воздвигнут в честь шаткого равновесия между людьми и высшими существами. Глава города называл его завуалировано и гордо: место встречи, меж горожан же его вполне справедливо именовали камнем скорби.       Я глубоко и мерно вдыхала раскаленный июльский воздух, даже несмотря на то, что от него кружилась голова. Или все дело было в том дурмане цветов? Говорят, в горах холодно так, что наши зимы не пойдут ни в какое сравнение. Мне еще не скоро придется вновь ощущать по-летнему теплый воздух.       Шаг за шагом я продвигалась вперед, но ощущения были такими, будто камнем летела в пропасть, подло разверзнувшуюся прямо под ногами. Я внимательно смотрела на землю, потому что не в силах была глядеть на любопытные лица вокруг. Все естество внутри призывало ненароком оступиться и ничком упасть на пыльную мостовую, пачкая белоснежный шелк в желтой дорожной пыли.       Вам же нравится желтый, Граф? Так смотрите, смотрите же, как эти отвратительные цветы чудно сочетаются с пятнами на моем погребальном наряде! — Мам, смотри, какая красивая! — Краем глаза я замечаю, как маленькая девочка, всего лет пяти от роду, с блеском в васильковых глазах указывала на меня пальцем. — Как принцесса, ты посмотри, посмотри, мам! Я хочу быть такой же красивой, как она, когда вырасту!       Мне вдруг вспомнилось, что в детстве я всегда хотела быть просто счастливой. И привкус горечи, неизменный спутник воспоминаний, появился на кончике языка.       У обелиска меня уже поджидал Глава. Его крохотные, близко посаженные глазки светились диким огнем. Ни для кого в округе не было секретом, что больше, чем свою коллекцию сыров, он любил власть и мечтал выслужиться перед драконами. Глупый, надеялся, наверное, что те приняли бы его в свою коммуну. Однако вряд ли нашелся бы хоть один человек, не знающий, что к гордым, своенравным, пышущим не огнем, а аристократичным лоском существам попасть и встать с ними почти на равных было даровано когда-то едва ли двум десяткам людей. — А вот и наша милая Эрсель! — Липкие руки легли мне на плечи. Опусти он свои сальные лапы чуть ниже к лопаткам — непременно наткнулся бы на отметины, оставленные им же. Он улыбался переговаривающемуся народу, но прежде, чем отпустить меня, прошептал: — Среди тех демонов тебе самое место, паршивка! Ты должна радоваться, что судьба была столь благосклонна к тебе и позволила драконам добраться до тебя раньше, чем я.       Я стряхнула чужие руки с плеч, стоило хватке чуть ослабеть. — Я теперь драконья собственность, сэр Годриф, смотрите, не испортьте. — Я сдержанно улыбнулась напоследок, наверняка зная, что этот крохотный жест выведет его из себя. Что ж, не прогадала. На бледном лице начали проступать багровые пятна. — Слышала, они жуткие собственники и терпеть не могут, когда их вещи трогают без разрешения.       Я поспешила отвернуться, инстинктивно начав выискивать в толпе знакомые тепло-карие глаза Грейс. Но лишь долгими секундами спустя вспомнила, что быть ее здесь не могло, ведь я часами ранее сама просила её не приходить.       Плевать, что как никогда прежде мне нужно было держаться за кого-то; мне все равно на крупную дрожь, бившую тело. Я просто не могла позволить этой замечательной женщине, искренне любившей меня как дочь, смотреть на все это. Только не после того, как мы вместе хоронили ее единственного сына с год назад. — Мало я тебя тогда высек! — подло бросил мне в испещренную шрамами спину Глава. — Твои родители были бы мне благодарны за все, что я сделал для тебя!       Мой болезненный выдох полностью перебил оглушительный топот копыт. Говорят, лошади у драконов — жеребцы прямиком из ада. Говорят, что сами они — не имеют ни жалости, ни сострадания. Говорят, что никто от них не возвращался.       Сегодня ветер дул с востока, сильные его порывы несли пыль немногим впереди самих всадников. Народ, как и я, замер, будто единое мраморное изваяние, а все взгляды были направлены на дорогу.       Не в силах вдохнуть, я глядела на то, как в желтом облаке вырисовывались величественные силуэты.