Крадущийся альфа, затаившийся омега

I can't see, I can't see, I'm going blind... Эта песня врезалась Мартину в мозги намертво. Когда-то давно он любовался готическим "Вороном", а теперь только и мог, что вспоминать его наугад. Кто мог подумать, что самый страшный кошмар воплотится в жизнь, и тот, кто больше всего ценил красоту, лишится зрения? Это случилось давно, больше десяти лет назад, в дикие года, когда его отец с братом только начинали свой бизнес: первый магазинчик на свой страх и риск открыли на окраине, в опасном районе. Иногда требовал денег за крышу местный криминал, но и народ тянулся: других-то в округе не было. За ним открылся второй, в дальней стороне, за ним еще один — а потом кому-то показалось, что Саймон Бланк, отец Марти, возомнил о себе слишком многое. Его решили пугнуть и заставить поделиться, а для этого украли старшего сына-альфу, опору и надежду. Его, Мартина. Обычное дело для тех лет. Марти как раз работал в одной из дальних лавок, даже без охраны. К нему пришли под вечер, когда стемнело, вытащили из-за прилавка и поволокли наружу. Марти был крепким парнем для своего возраста и вырывался как мог — но руки заломили с такой силой, что чуть не вывернули из плеч. Накрепко заткнули рот вонючей тряпкой и заклеили скотчем, связали, пиная, чтоб не пытался встать. Потом запихнули в видавший виды потрепанный мерседес и повезли далеко: судя по тряской дороге и ругани водилы, куда-то за город, по полному бездорожью. Когда они приехали, Марти уже лежал на полу в собственной тошноте. Его обругали, вытащили зашиворот и отвели в какой-то коттедж, в подвал с серыми цементными стенами. Откуда-то сверху доносилась орущая музыка — только позже он догадался, что она понадобилась для того, чтобы заглушать его крики. В подвал вошло, кроме его похитителей, еще пару человек: высоченный альфа ростом метра два, охранник, и бета, пожилой, потрепанный, с неприятным колючим взглядом маленьких глазок. Он брезгливо осмотрел Марти. — Воняешь, как помойка, — сплюнул ему под ноги он и рявкнул кому-то: — Джек, подай камеру! Услужливо притащили камеру, настроили, включили. — Говори своему отцу, чтобы притащил нам миллион наличностью и частный вертолет, если хочет увидеть тебя живым. — Может, ещё и яхту с блядями? Лицо Марти обожгла пощечина, сильная, с размаха, заставившая сплюнуть кровь. Он невольно рассмеялся сквозь боль. Не водилось у них таких денег, не говоря уж о самолете. Миллион, может, и был, да весь уходил в обороты, крутился в бизнесе. — Говори, кому сказал! Его ударили еще раз — теперь Марти распластался под ногами. Били по животу, так что снова сблевать хотелось, но не выходило. Он хватал ртом воздух. — Хорошо, хорошо! — сделал он вид, что поддался. — Давай. Его подняли, снова сунули в лицо камеру. — Папа, не верь им! Не давай ни... — Ах ты падла! Новый град ударов. Затем отцу все-таки надиктовали сообщение с требованием денег. И долго, долго избивали, когда не увидели ни ответа, ни денег. Наступил черед угроз. Марти думал, что они будут, как в старых итальянских фильмах, угрожать отрезать ему мизинец — это были пустяки; кажется, его похитители тоже сообразили, что такой мелочью Саймона Бланка не напугаешь. — Послушай меня, друг. Видишь эту штуку? Это паяльник. И я выжгу им глазки твоего сына, если не увижу деньги. Я не вижу денег — он не увидит тебя. Никогда. Разумно, правда? Думай, Бланк, думай, нужен ли тебе будет такой сынок. Марти сжался, чувствуя опасный жар. Он не сомневался, что отец поднял на ноги всю полицию, и не верил, что все они будут продажны; его вызволят обязательно! Но они явились слишком поздно. — Может, твой папа наконец раскошелится, а, котеночек? Перед его носом проплыл раскаленный инструмент, а затем подвал, и без того пропитанный запахом крови, пота и мочи, огласил самый безумный крик. Марти ощутил, как что-то брызнуло и потекло по лицу, и стало мокро и жарко. Он понял, что обмочился, но и это уже было безразлично. Он выл и катался по полу. Ещё через шесть часов коттедж этот штурмовали. Его спасли. А вот зрение — нет. Марти и сам велел отцу не тратить напрасно деньги на операции: первый же врач-хирург в муниципальной клинике сказал, что нерв прижгли и надежды нет. Саймон долго еще по привычке пытался предложить сыну что-то, но и сам понял, что не сможет повернуть время вспять и совершить невозможное. Дела у него, как ни странно, после этого инцидента пошли в гору. Марти, первое время замкнувшийся в себе, со временем все-таки адаптировался. Носил черную повязку вместо очков (не любил касание пластика), ходил с тростью, выслушивал все релизы относительно дел отца, которые готовил ему секретарь, советовал там, где мог, входил в курс дела и вовсе не превратился в бесполезного инвалида, как боялся вначале. Теперь он сам ездил по делам отца, которые стали велики и обширны, и выходили далеко за рамки сети дворовых магазинчиков. Он был беспощаден к должникам, умел припугнуть и заставить быть честными даже подлецов; ему было не страшно ничего — он и так потерял всё. И его боялись. Его окутывала аура тех давних лет, и его считали безумным и сторонились — впрочем, он не страдал. В конце концов, он и впрямь был бы достойным наследником и продолжателем дела, если бы не полная слепота. Он не желал проводить дни в безделье и отдыхе среди юных омег, как другие сынки богатых отцов, и вел замкнутый образ жизни, почти спартанский. Хотя Саймон и подарил ему дом в центре города, в частном парке, дом этот оставался полупустым: водитель и секретарь, заведовавший делами Марти, приезжал по будням, а самому ему требовались разве что кухня, спальня и ванная с туалетом. В остальном этот огромный дом стоял пустым — и стоял так десять лет. Казалось, в нем скоро заведутся призраки. — Ты терзаешь мое сердце, — не выдержал Саймон однажды. — В чем дело? — Марти вспыхнул от гнева. Он вообще редко себя сдерживал. — Кажется, я ни в чем не заслужил упреков, а слышу одни вздохи. Я воровал у вас деньги? Может, я срывал поставки оборудования? А может, давал напрасные обещания? Саймон вздохнул. — Я не молодею, милый. — Знаю. И что? Брат заменит вас. Просто разделите акции поровну. Я не хочу собачиться с ним на похоронах. Пусть все будет... — Я не о том! Конечно, конечно, милый. Я устрою всё по справедливости, но меня тревожит будущее чуть дальше моей бренной смерти. А именно — то, что будет дальше. Не хочу, чтобы все это досталось чужим. Понимаешь, Марти? Ты меня понимаешь? Он впервые за много лет приблизился и обнял сына — высокого, крепкого — по-настоящему сильно. Прерывисто вздохнул. — Я о наследниках, милый. О твоих детях. Отчего ты не женишься? Я выбрал бы тебе омегу из достойной семьи, хорошего, неглупого... — О, нет! Только не это снова! К чему мне семья? Какая семья у такого, как я? Одумайтесь. — Нет, это ты приди в себя. Это не просьба — это необходимость. — Но Генри вполне себе мог бы... — Генри бета. У него детей не будет. Марти! Обещай мне! Марти чуть не сдержался, чтобы зарычать. Нелепость. Все это казалось фарсом. — Ну, предположим, — через силу выдавил он лишь потому, что любил отца. — Не затягивай с женитьбой и детками. Заведи нескольких. Это моя последняя к тебе просьба. И он пожал руку сына. Марти остался в растерянности. Он был не так уж стар, тем более, для альфы — всего за тридцать — но давно поставил на себе крест. И эта просьба показалась ему безумной. Гон он привык гасить конскими дозами препарата и давно забыл о том, что в мире, кроме дел, есть место отдыху или каким-то "чувствам".