конченый

В тур выезжают в самом веселом расположении духа. Да и что могло пойти не так: все свои люди, с которыми бок о бок много недель подряд жили, все те же песни и номера, шутки, сторисы. Никто особо не удивляется и не возмущается, когда великий рандом решает заселить PLC и Свободу вместе. В их истории слишком много совпадений, но в этот раз оно оказывается фатальным. Эй, вы там в небесной канцелярии совсем распоясались, похоже? Прекратите сводническую миссию, откровенно тошнит уже от всего этого. А хотя… нет, продолжайте. // Сережа просыпается от сильного тычка в ребро и пару секунд трет глаза, пытаясь согнать последние остатки сна. — Саундчек через час, а ты еще даже не завтракал. Вставай! Могло бы выглядеть заботливо, если бы не этот нахальный тон. Сережа уже думает о том, чтобы накрыться одеялом с головой и игнорировать придурка-соседа, как это самое одеяло с него срывают. — Вставай, — повторяет Максим. PLC кряхтит, возмущенно сопит, но встает и тянется к джинсам на спинке стула. — А ты что? — спрашивает он, — ты со мной? — Не дай Бог, — смеется, пока до Сережи — стремительно краснеющего — постепенно доходят подводные камни сказанной фразы. — Не хочу. Не успевает Сережа выйти за дверь и сделать и пары шагов до лифта, как вспоминает, что забыл в номере телефон. Продолжая ворчать, разворачивается и идет обратно, открывает рывком дверь и… застывает на пороге. Максим лежит на его кровати, ровно в той же позе, одной рукой обхватив одеяло, будто обнимая кого-то. Носом уткнулся в подушку, которая еще хранит призрачное тепло и запах Сережи. — У тебя есть своя кровать, — выдыхает наконец PLC, пытаясь успокоить слишком сильно бьющееся сердце. Максим открывает один глаз и выдает: — Да, но здесь тепло. Сережа улыбается. — Чертов кот. Взяв телефон с тумбы, Сережа хочет еще что-то сказать, но Максим выразительно смотрит сначала на него, а потом на дверь. Остается только послушно ретироваться. Сережа не отдает себе отчета, что все еще улыбается, пока не ловит свое отражение в зеркале. — Похоже, тур обещает быть интересным, — улыбается Кристина, останавливаясь рядом, и Сережа кивает. Это точно. // Первая часть тура на юге проходит замечательно. Сережа греется на солнышке, Макс — в лучах чужого внимания, и правильнее этого ничего не может быть. А потом все — и песни, и номера эти их общие, и даже счастливые моменты вместе — неожиданно идут по пизде. По чьей, конечно, неизвестно, да и узнавать особо не хочется. В тот вечер Максим просто решил не идти вместе со всеми на ужин, сославшись на плохое самочувствие, и исчез сразу же после концерта. Все лишь пожали плечами: ничего нового, опять долбоебничает. Сережа напрягается. Сережа вспоминает, что это Максим. Сережа расслабляется. Трущев в тот вечер немного задерживается, возвращается позже всех и уже собирается толкнуть дверь своего — общего — номера, как вовремя останавливается, услышав странный шорох, доносящийся изнутри. Следующее заставляет отскочить назад, едва не ударившись об стену напротив. Стон. Протяжный. Женский. Потом — до боли знакомый — мужской. И весьма недвусмысленный скрип кровати. Рука дрожит, но PLC все-таки берет свои чувства под контроль и стучит. Голоса за дверью затихают, и спустя полминуты она все же приоткрывается, показывая миру раскрасневшееся лицо Свободы. Рубашка, до этого с такой тщательностью выглаженная еще утром, расстегнута, идет уродливыми мятыми складками, волосы растрепаны, а на шее можно разглядеть уже проступающий след ярко-вишневого оттенка. Только что, блять, поставленный кем-то, терпеливо ожидающим его в кровати. — Можешь часик погулять, а, Серый? Очень выручишь. Сережу почему-то начинает тошнить от его вида, его хриплого голоса, смысла его слов. Его тошнит от Макса. Но вместо этого он криво улыбается — оскал побитой собаки — и шипит сквозь сжатые зубы: — Развлекайся. — Люблю тебя. Шутливая фраза теряется где-то на подкорке сознания, принятая слишком всерьез. Хлопок двери кажется контрольным выстрелом в грудь. Сережа спускается в холл, садится на диванчик для ожидающих своего номера посетителей и игнорирует удивленные взгляды персонала. По телевизору идет очередная бразильская драма, кажется, Гресия опять изменила сеньору Кипятильо. Ну и дурак ты, Кипятильо, — думает PLC. — Ничего и никого, кроме этой Гресии не видит. А ведь таких историй хоть жопой жуй, не подавись. Завтра будет новый день, — думает PLC. И закрывает глаза. // Наутро Максим последним спускается к завтраку и застает Сережу методично напивающимся за самым крайним столиком. Лена кидает на Трущева осуждающие взгляды, остальные — больше обеспокоенные, но бутылку забрать не решаются. Свобода заваливается за столик с грацией настоящего джентльмена и небольшими замашками суицидника. Отбирает алкоголь и, когда успокоившаяся Лена все-таки отворачивается, делает пару хороших глотков. — Что случилось? — спрашивает. В ответ получает колкий и вполне объясняющий все взгляд, но Максим привык дожимать, поэтому он задает вопрос еще пару раз, пока, наконец, не убеждается в правильности своего вывода. — Ты со мной не разговариваешь. Сережа вскидывает голову. — А должен? — А-а, я понял, — Максим щурит глаза в ожидании яркой реакции, — это из-за ночи, что ли, сегодняшней? Ага, щас, не дождешься. Вдох-выдох, Сереж, вдох-выдох. Досчитать до десяти. Говорить спокойным голосом и ни в коем случае не поддаваться на явную провокацию. — Сука, больше нет сил. Мась, это наш музыкальный тур, а не секс-трип с малышками по номерам в отеле. В ответ получает обезоруживающее: — Ревнуешь? Сережа всерьез задумывается о покупке дартса, чтобы кидать острые иглы в чужое — ухмыляющееся — лицо. — Да, я определенно ревную свою законную кровать в нашем номере, потому что всю ночь спал на диване в холле. — Ты мог в любой момент прийти обратно, — пожимает плечами Свобода. — Да и вообще, напомни-ка мне, чьи это строчки про «я в ней до миндалин» и «прямо здесь, на столе»? — Я не осуждаю. Обоих уже тянет заржать от всей нелепости этой ситуации. Но все удерживается в рамках ехидной улыбки, обращенной к противоположной стене. А что? Она сама явно напрашивается на язвительность. — Ты вообще просто… — наконец вздыхает Сережа, — тебя никто не понимает. И чувствует, как волна истерического смеха проходит, уступая место отчаянному желанию вонзиться во что-нибудь зубами. Желательно, в Анисимова. И держать, как звереныша за загривок. Как свое. Не трогать, не подходить, не смотреть, это мое! — Истеричка, — бросает ему Максим. Садится за общий столик рядом с Кристиной, которая спрашивает, все ли в порядке, отмахивается от вопросов ребят, обнимает Кошелеву за тонкие плечи и улыбается только ей. Сережа заказывает что-нибудь покрепче. // Трущев сидит в кресле, листая ленту твиттера и изредка зачитывая особенно интересные. Макс мало его слушает, рыщет по комнате, заглядывает уже десятый раз в шкаф и вздыхает, поймав вопросительный взгляд. — Я не могу найти свой шарф, — хмурится Максим. Засос еще не сошел, и приходится его прятать. Сережа отлично помнит, как вчера Свобода этот самый шарф уронил на пол рядом с креслом, быстро находит нужную тряпку и ногой запихивает ее поглубже, не отрываясь от чтения. Наказывает или просто из вредности делает — сам уже не знает. Макс замечает это движение и быстро все понимает, в долю секунды оказываясь рядом с креслом. — Подними. — Твой шарф, ты и поднимай. Максим закатывает глаза и занудно начинает расписывать, мол, иногда ему кажется, что он живет с пятиклассником, которому не лень его за косички дергать и портфель на территории школы прятать. Сережа улыбается, ему забавно вплоть до того момента, пока Свобода не подходит максимально близко к нему и не опускается на колени. Дышать становится труднее, когда Максим говорит: — Ноги раздвинь. — Что? — говорит сиплым голосом и закашливается. — Шарф не могу вытащить, ноги твои, блять, мешаются. Сережа ерзает на кресле, но встать — значит сдаться, а проиграл он за этот период жизни достаточно, поэтому просто слегка раздвигает колени и тяжело сглатывает. Одной рукой Максим шарит под креслом — слишком долго, хотя проклятая тряпка лежала совсем близко, — а второй держится за край кресла совсем рядом с ногой Трущева. С нарастающим волнением и — что? — возбуждением, он смотрит, как Макс опускает голову. Светлые волосы падают на лицо, Свобода не убирает их, слишком увлеченный поиском вещи. Сереже же интересно, какие они на ощупь, пальцы буквально начинает покалывать от желания прикоснуться. Зажать локоны в кулаке, вызвав стон, притянуть к себе ближе… — Нашел. И в тот же момент PLC все-таки резко наклоняется, протягивает руку и запускает пальцы в светлые волосы. Слегка тянет за них, заставляя посмотреть на себя. Лицо у Свободы немного потерянное, непонимающее. Но он не бьет по руке, давая понять, что ему неприятно, и даже не отстраняется. Ощущения оказываются даже лучше, чем Сережа предполагал. Пропускает волосы сквозь пальцы, слегка массирует голову, это приятно, мягко, тепло. Максим облизывает губы, остро реагируя даже на самые простые касания, и мозг плавится от осознания, что ему может нравиться. — Макс… Стук в дверь — «поторапливайтесь» — останавливает PLC от опрометчивых и, возможно, неправильных поступков. Максим спокойно поднимается на ноги, сжимая в руке шарф, как победный трофей. Трущев пытается не думать, что этим шарфом Анисимов прикрывает чужие отметины. Он пытается не думать о его слишком манящей шее. Он пытается не думать о том, каково это — пробовать ее на вкус. Максим вертится около зеркала, приглаживая растрепанные волосы, завязывает шарф, кривит губы, опять развязывает. Не то, не так… — Помоги, а? Не глядя ему в глаза, Сережа забирает тряпку из чужих рук и завязает гребанный шарф, думая только том, как же хочется немного перетянуть и задушить этого конченого ублюдка. Даже сквозь звукоизоляцию и два этажа, слышно, как в холле Лена покрывает их трехэтажными отборными матами. Максим скатывается вниз по лестнице, пропуская ступеньки, Сережа выбегает следом, пересчитывая идиотов. Насчитывает всего двоих. // Назима — красивая девушка, умная, талантливая. Подыгрывать ей на сцене совсем не сложно. И плевать, что ни она, ни тем более PLC не чувствуют чего-то особенного, подходя друг к другу вплотную. Назима двигает бедрами в такт музыке — отточенное коронное движение. Сережа кладет руку ей на талию и, ой, глядите, как здорово у всех глаза округлились, забавно. Особенно восхищает реакция Свободы, который вовремя на крае сцены появляется. Кажется, еще немного, и он запустит в них свой микрофон. PLC совсем не удивляется, когда, едва позволив ему сделать пару шагов прочь от Нази, Максим влетает в него с разгона. У них нет времени на разборки, но — гениально — у них есть «ускориться». Макс шумно и загнанно дышит, будто только что пробежал марафон. Зажевывает слова, краснеет то ли от стыда, то ли от злости, а сам не отрывает взгляда от Трущева. Это почти умиляет. Песня едва начинается, а они стоят уже почти вплотную, настолько, что им может хватит и одного микрофона на двоих. Удар в плечо — слишком шутливый для реального, слишком серьезный для двух людей, понимающих подтекст, — выбивает из Сережи строчки песни. «Зачем ты это сделал?». PLC отвечает, относительно сильно хватая за руку, и Макс едва ли не шипит. «Потому что тоже хотел увидеть на твоем лице ревность. И знаешь что?». Рука движется вверх по предплечью, до самой шеи, надавливая и заставляя прильнуть лбом ко лбу. «Я увидел». Максим не отшатывается. Это похоже на своеобразную прелюдию, игру контрастов — удары вперемешку с объятиями, огонь со льдом, злость и нежность. Наблюдать это даже как-то неловко, словно подглядывать в замочную скважину за чужой историей. Но оттого и интереснее. Они отпрыгивают друг от друга на припеве, прыгают, раскачивают толпу, но на парте Сережи опять тянутся друг к другу, словно намагниченные. Максим осторожно кладет подбородок ему на плечо, прислоняется виском к его виску, и PLC понимает: извиняется. Проводит рукой по напряженной спине, по лопатке и чуть ниже, щекоча бок в попытке рассмешить и успокоить: «все хорошо», и Макс прижимается еще ближе. А потом — опять отталкивает, скачет по сцене, и Трущеву ничего не остается, кроме как повторять за ним и орать слова припева, будто в последний раз. Сережа едва не взрывается от восторга, когда видит ошалелый взгляд Макса. За кулисами тихо, и у них есть полторы минуты на выяснение отношений. — Что это такое, блять, было? — практически кричит Максим ему в лицо. Сережа долгих десять секунд смотрит в чужие глаза, а потом спокойным, ровным тоном спрашивает: — Ты о чем? И со злорадством наблюдает, как неэстетично отвисает челюсть Свободы. // Месть не заставляет себя долго ждать. Сразу же после осмотра скудных достопримечательностей города, они заваливаются шумной толпой в ресторан. Свобода со скучающим видом перебирает уставшие лица за их песенным столиком, зевает — вы такие занудные — и встает, направляясь в глубь зала. Жертву он находит практически сразу же. Спустя полчаса знакомства он уже танцует с неизвестной девицей между столиков, сталкиваясь с официантами и звонко, пронзительно смеясь. Максим танцует с девицей, и Сереже, если вам интересно знать его мнение, это совсем не нравится. Крис оказывается рядом в самый ненужный момент, хватает за локоть, привлекая внимание, и говорит совсем весело, будто анекдот рассказывает: — Ты ревнуешь. — Нет, — Сережа моментально ведется на провокацию, бросая взгляд на Свободу, хотя Кошелева и не уточняла имя. Он никогда не видел проблемы в том, чтобы читаться всеми, как открытая книга. Быть честным в своих эмоциях и словах, позволяя видеть себя чуть ли не насквозь. Искренний и в своих песнях, и в дружбе, и в преданности, и в ненависти, и в наивной, слегка детской для тридцатилетнего мужика ревности. — Тогда что ты делаешь? Сережа задумывается, крепко так. Он не ревнует, это точно. Он просто чувствует, как что-то нехорошее разъедает его изнутри, стоит увидеть или представить Макса с кем-то другим. И что еще хуже — Сережа легко может это представить, стоит закрыть глаза или выключить свет. Он буквально видит на обратной стороне век, как девушка улыбается, виснет на Максиме, целует так, что на его губах остается след от ее помады, и Свобода расстегивает на ней платье, сажает к себе на колени, а потом… Что ж, если говорить честно, у Сергея Трущева были проблемы. А если совсем честно, то проблема — всего одна. Это и называется ревностью. Черт. — Ревность — чувство неуверенных в себе, уязвимых людей, считающих себя недостойными каких-то хороших чувств, — выдает Кошелева. — Оно делает тебя слабым. — Как и любовь, — задумчиво кивает Сережа, а потом смотрит на нее пронзительным взглядом, — А ты что? — Ну уж нет, стрелки не переводи, — усмехается Крис. Она достаточно умна, чтобы не влюбляться в такого человека, как Анисимов. Сережа себя глупым не считает, но, удивительно, на удочку ведется и пропадает. Когда Трущев вновь поворачивается в его сторону, Свобода уже забывает о девушке и о чем-то перешептывался с неизвестным парнем за столиком рядом с ними. Сережа решает, что это очередной «хочу фото», но все же немного косится на них, и какое-то неприятное предчувствие колется в груди. Макс, конечно, это замечает. Они даже пару раз пересекаются взглядами, пока Сережа пялится и старается не пялиться одновременно, а Максим даже не пытатся скрыть самодовольную улыбку. Тошнота подступает, когда PLC понимает, что потерял Анисимова из виду. Надеясь, что холодная вода из-под крана немного приведет в чувство, он выходит в уборную, щурится на зажимающихся в самом углу единственной кабинки парочку и понимает… Что ошибся. Это не проблема. Это ебанная катастрофа. Знакомое «ммм», которое он сам лично вырезал из бэков и сделал главной фишкой песни, Сережа ни с чем не спутает. Разворачивается резко, но замечает в грязном зеркале, как на фоне бледнеющего лица неестественно горят уши и щеки. Ему хочется провалиться под землю. Буквально. Он может себе хотя бы это, блять, позволить? Свобода замечает его и лениво, будто нехотя отталкивает от себя парнишку. И, Сережа готов поклясться, что тот улыбается, совсем на мгновение, из-за чего на дне глаз опять зажигаются маленькие золотистые звездочки азарта. Максим выгибает бровь и совсем ничего не говорит в свое оправдание. Парень поправляет на себе кожаную куртку и бросает что-то про перезвонить, оставляя их вдвоем. Голос Трущева на два тона ниже обычного, когда тот выдавливает: — Ты вконец охренел? // Полчаса спустя Сережа рывком тянет язычок молнии так сильно, что едва не вырывает саму змейку. Максим сидит на постели, беспомощно разглядывая то собранную сумку, то лицо Сережи, то собственные ладони. Он выглядит недоумевающим, растерянным, будто не понимает, что сделал не так. — Ты не можешь уйти. — Я всего лишь перееду к Джею в номер, — говорит Трущев, думая, что «уйти» — слишком яркое слово для их недоотношений, — Чтобы не мешать тебе. Максим кривится, словно его ударили. Сережа едва не бросает эту затею с переселением, настолько жалко он сейчас выглядел. Честно, он мог бы смириться с тем, что Анисимов спит с малышками, подцепленными на фан-встречах или в клубах. Он мог бы простить, потому что думал бы, что здесь дело в ориентации и прочей чепухе. Но сейчас, убедившись в обратном, Сережа думает о том, что просто он недостаточно хорош для Максима, раз тот предпочитает ему неизвестных на одну ночь. Что Макс выбирает любого, кроме него. — Не оставляй меня, — едва слышно шепчет Свобода. Его губы почему-то дрожат. — Немного эгоистично звучит, не находишь? Меня, мне, я, я, великий Максим ебаный Свобода, — вздыхает Трущев, — Я все время думаю о тебе, но почему-то ты никогда не задумываешься, каково мне все это терпеть. Твоя шутка слишком затянулась. — Я больше не… Лицо Сережи становится непроницаемым, и обоим ясно, что оправдываться или клясться в чем-то бесполезно. Да, он, по сути, сбегает. Позорно, поджав хвост и уши. Нет чтобы сесть и поговорить по душам: так-то так, Макс, ты еблан, а я ревнующий мудила, давай что-то с этим сделаем? Вместо этого он поднимает сумку, на выходе бросая безразлично, будто его это совсем не волнует. — Встретимся завтра на саундчеке, Максим. // Новый виток развития скандала бьет всех обухом по голове. Особенно когда PLC слишком спокойно объявляет, что 1) он съехал к Никите в номер 2) весь этот блядский тур — проделки Сатаны, не иначе 3) Максим Свобода — конченый и вообще «нахуй его». Макс фыркает с другого конца коридора и демонстративно давит средний палец, но когда они заходят в автобус, его глаза красные. — Ты не заболел случайно? Макс качает головой. Три города проходят для Сережи как один. Он вообще мало запоминает серые улочки, бесцветные концертные залы, его мало трогают выкрикиваемые строчки песен. Внешне, конечно, все остается также, и смехуечки в сторис, и даже фэшнмакс иногда попадается, но — все равно — не то. Разговор застает PLC неожиданно, когда он уже слишком уставший после концерта и готов вырубиться даже стоя. — Эй, не спи. У вас с Максом все в порядке? — спрашивает Никита, усаживаясь рядом и толкая его в плечо, — вы не разговариваете друг с другом уже четвертый день. Если точнее — три дня, семь часов и двадцать три минуты. Сережа не считал (ну, или считал). Трущев вздыхает, понимая, что Джей не отвяжется, и коротко пересказывает закадровые события тура, опуская некоторые подробности вроде пола новой пассии Свободы или своей, мать ее, влюбленности. Он с ней уже смирился, но другим об этом знать не обязательно. — И все это как будто намерено у меня на глазах. И я вижу, как он косится потом на меня, смотрит, как среагирую, — заканчивает, откидываясь на спинку сиденья. И сам, словно на автопилоте, бросает взгляд на одиноко сидящего в самом углу Максима. В голове возникает один эпитет: «брошенный». — Пф, как будто тебе впервой, вспомнить ту же Женю или Диану. Тянет тебя на таких, видимо, — усмехается Джей, — не знаю, что вам делать, но одно могу сказать точно: он переживает, очень сильно. Очень хочется в ответ съязвить, типа, пусть затолкает себе эти переживания в задницу, все равно мне похуй, но осекается. Потому что ложь, потому что не похуй. Поэтому говорит совсем другое: — Может, стоит тогда ему включить голову и, не знаю, как-то нормально себя вести? — Это же Макс, — примирительно заключает Никита, — поговори с ним. PLC, глотая досаду и недовольство, все же кивает. Джей уходит на передние места, к Лене и Кристине, хвастаться, наверно, что разрулил все проблемы одним разговором по душам. Десять минут на то, чтобы собрать все свои мысли в кучку. Две минуты на спор с самим собой, надо ли ему это, секундный взгляд на Макса, чтобы понять, что надо. Минута на перемещение с одного места в автобусе на другое, и Максим никак не реагирует, разглядывая редкие огни домиков, мимо которых они проезжали. Сережа дожидается, пока Даня, наконец поняв намек, достанет свои огромные наушники, из которых моментально зазвучит знакомый мотив «это мое», и начинает разговор: — Слушай, я не хочу заниматься нравоучениями какими-то, — Максим морщится, бьется лбом об холодное стекло, все еще не смотря на него. — Ты взрослый человек, и я… не знаю, как это все со стороны выглядит, но некоторые моменты даже здесь, изнутри выглядят так себе. Максим разворачивается с таким выражением лица, словно действительно не понимает, о чем он говорит. У Сережи начинает дергаться глаз. От усталости, наверное. — Я не понимаю, почему ты сам этого сейчас не видишь. Тебе самому-то не стремно тащить их в кровать? У меня создается впечатление, что либо я тебя плохо знаю, либо… На лице Макса отражается какая-то непонятная эмоция, он резко привстает, будто собираясь уйти на другое свободное место, но передумывает и останавливается. Нависает над Сережей, упершись в подлокотники его кресла в самой неудобной позе для разговора. — Договаривай, — цедит он, и в его голосе почему-то чудится отчаяние. Сережа пытается дышать как можно глубже, чтобы успокоиться. Автобус подбрасывает на кочке, и Свободе, чтобы не упасть, зацепиться бы за что-нибудь надежное. Он и цепляется. За плечи Сережи. — Ты ведешь себя неестественно с того момента, как мы вышли из башни. Ты будто… не настоящий. Не тот Максим Свобода, в которого я… который всем так полюбился, — отпихивает Макса от себя, думая, что он все-таки трус. — Спокойной ночи. — Да пошел ты! — орет Макс ему в спину. И, кажется, всхлипывает, но кому какое дело. // Они сталкиваются в коридоре перед «сигаретами-ракетами», как-то глупо не вписавшись вдвоем в узкий дверной проем. Уступать дорогу никто никому, естественно, не собирается, и Максим посмеивается: похоже, концерт придется отменить, потому что они — самые упертые козлы в этом городе. Разворачиваются лицом к лицу, не зная, с чего начать разговор. Да и вообще нужно ли что-то говорить. Просто молча изучают друг друга, будто не виделись лет этак десять, а не утром еще завтракали за одним общим столиком. — Пойдем, нас ждут, — тянет Максим. И зачем-то лезет обниматься. Кажется, скорее по привычке. — Нам еще коллаборироваться вместе, не забывай. Прости меня, окей? — Окей, — прокатывается эхом. Будь здесь Гринберг, он бы обязательно пошутил про то, что секс, в некотором роде, тоже коллаборация. С членом. Ржать начинают практически сразу же. Не отстраняются — тепло и приятно, и хочется забыть обо всем этом кошмаре хотя бы на эту долю секунды. — Вау, это было так просто, — говорит Максим, отсмеявшись. — Мне кажется, мы поставили новый рекорд, надо будет сходить отметить. — Доехидничаешься сейчас, Свобода. И… Затыкается. — И что? По лицу, впрочем, и так все видно, но Максим будто специально хочет услышать это проклятое признание. Сережа же просто хмыкает: — И ничего, — Макс удивленно приподнимает брови, — сегодня все равно спишь в коридоре, поближе к Томе Тантамареске. Максим бьет его в плечо, совсем слабо, прикосновение длится всего несколько секунд, но Сережа чувствует, как оно расползается под его футболкой огромным огненным пятном, доходит до кончиков пальцев и стынет электрическим током. — На сцену, живо! — кричит Лена, которая, кажется, даже не удивлена, найдя их вдвоем, и Анисимов улыбается так, словно ничего не происходит. — Это приказ, капитан? — шутливо интересуется он, увертываясь от подзатыльника и быстро скрываясь в направлении сцены. Сережа срывается за ним следом, едва заслышав начальную мелодию сигарет-ракет, и сегодня песня снова будет исполнена дуэтом. Как и «ускориться». И «феноменален». Их песни, поделенные на двоих. Их маленькие традиции. // Краснодар чувствуется как что-то родное, и PLC не может не улыбаться. Это ощущается как возвращение домой. Но сейчас он возвращается не один. И Максим почему-то улыбается совершенно также, зачарованно глядя в окно, будто пытаясь запомнить каждое дерево, дом или прохожего. Они не говорят этого, но подразумевают. Твой дом — это мой дом. Концерт проходит под черным флагом. Сережа — в шубе — выглядит совершенно счастливым, говорит, что сразу после их зовут на вечеринку, и заканчивает приглашение многообещающим «вы охуеете». Они, естественно, охуели. В клубе жарко, слишком много народу, слишком много своих. Вечер начинается хорошо — с двух шотов непонятной сине-зеленой бурды, которую Эрик, улыбаясь как-то совсем нехорошо, называет «самолетиком». В третий раз они пьют на брудершафт. Спустя двадцать минут орут «феноменален» вместо PLC, и их движения сложно назвать танцем. Скорее, стриптиз. С элементами подвываний. Занятное зрелище, думает Трущев. — Слабо, — орет Эрик, прижимаясь к лицу Свободы, чтобы тот услышал фразу сквозь шум музыки, — выпить текилу из чьего-нибудь пупка? Ну, знаешь, как в фильмах показывают. Максим не знает ни сцену, ни фильмов, в которых такое показывают, но вполне мог сымпровизировать. — Значит, слабо? — как-то обиженно кривится Шутов. В тот же момент к их парочке все-таки подходит PLC, и Максим хватает его за руку. — Значит, Сережа. И тогда все будто по команде переключают внимание. Будто направили огромный луч света только на них двоих. Нечасто увидишь Сережу упившимся до… да просто упившимся. Даже когда он вполне прилично надирался с компанией, то все равно умудрялся держаться на ногах и не выдавать своего состояния, но… сейчас что-то меняется, и все это чувствуют. Свобода затыкает его на полуслове, толкая на стол и заставляя практически лечь. PLC пытается слабо вырваться, но замирает, когда тонкие пальцы ловко — почти привычно — приподнимают его худи. Максим боится смотреть ему в глаза, протягивая цедру лимона, которую Сережа прикусывает одними губами, чувствуя кислый вкус на кончике языка. — Солью его посыпьте еще кто-нибудь! Трущев вздрагивает, когда чувствует оголенной кожей живота холодное стекло рюмки, и ерзает, пытаясь принять удобное положение и все равно видеть Макса. Анисимов принимает это за протест и кладет руку ему на ребра, удерживая на месте. — Не сопротивляюсь, — голос Сережи совсем хриплый, — щекотно. Свобода кивает. Лицо горит, кожа вот-вот полыхнет в свете красного неона, и, кажется, просто коснувшись, можно обжечься. Бог знает, сколько самоконтроля понадобилось Сереже, стоило Максу наклониться и слизнуть с него соль, оставляя мокрую дорожку языком. PLC молится, чтобы никто не заметил, как сильно пальцы впиваются в деревянную поверхность стола, чтобы сдержать порыв опустить руки на талию Свободы и усадить уже нормально на бедра. И благодарит Иисуса, Шиву, Иуду, кого угодно, что додумался сегодня надеть свободные и совсем не обтягивающие джинсы. Текила обжигает горло, Максим быстро опрокидывает стопку и морщится. Он нависает над PLC так близко, что тот чувствует его горячее дыхание на щеке, и мягко отбирает лимон, практически не касаясь своими губами его. И победно улыбается. Блять. — Ну ты и пиздец, Свобода, — высказывает общую мысль Эрик, оскорбленный и восхищенный одновременно тем фактом, что теперь есть блядь похлеще него. Музыка ударяет по ушам. PLC очухивается только когда больше не чувствует тепла тела рядом с собой, но думает: в этот раз не сбежишь. Он ловит Макса на выходе, захлопывая дверь прямо перед его носом и вжимая Свободу в эту же самую поверхность, прижимаясь сзади и носом утыкаясь в его волосы. — Заебали эти твои игры, — шепчет Сережа на ухо, по коже бегут мурашки. Максим, до этого яро сопротивляющийся скорее от испуга, вдруг обмякает в его руках, утыкается лбом в холодный пластик двери и вздыхает. Ему совершенно нечего сказать в свое оправдание. — Ты злишься? — вдруг спрашивает Макс. Сережа хватает его за плечи и разворачивает лицом к себе. Свобода хмурится и смотрит куда угодно, но только не в глаза. Приходится взять за подбородок и заставить посмотреть. — Чего ты добиваешься этим? — коротко спрашивает PLC. Максим поддается вперед. Вот только слишком пьян, и потому смазано впечатывается губами куда-то чуть левее усов. Браво, Свобода, цветы и аплодисменты. Трущев решает взять ситуацию в свои руки и, слегка извернувшись, наконец-то целует его. Губы у Сережи сухие, потрескавшиеся в двух местах, с призрачным вкусом лайма и сигарет. Это единственное не алкогольное, чего сегодня касались губы Анисимова, и пьянит больше всего. Максим ластится к чужому телу, как котенок к теплой батарее, охает, когда его опять прижимают к стене, но не отстраняется. Не только потому что ему не дадут это сделать, а потому что и не хочет. И валится, валится в чужие объятья, потому что можно. Можно целоваться до судорожных вдохов, можно вжиматься всем телом и сдавленно стонать, когда руки забираются под футболку. Он чувствует, как рука тянется к молнии джинсов, и вдруг весь алкоголь и адреналин в крови будто в момент испаряются. Макс не хочет здесь, не хочет так — тупой трах по пьяни у выхода из клуба. Он, конечно, далеко не романтик, но… Сережа непонимающе молчит, когда его отталкивают, но отходит на пару шагов назад и пытается восстановить сбитое к чертям дыхание. — Макс. Вместо ответа Максим хлопает дверью. Холодный ветер остужает разгоряченную кожу, смывает чужие отпечатки и немного приводит в чувство. Свобода трясущимися руками достает пачку и понимает, что сигареты предательски закончились в самую нужную минуту. Вот суки, почему они всегда так делают? Он слышит щелчок зажигалки за своей спиной. Сережа стоит за ним, зажимая губами две сигареты. Макс хмыкает: намек понят, — и спокойно пытается отобрать одну, пытаясь не думать о бесполезности непрямого поцелуя, когда они минуту назад целовались очень даже прямо. Сережа бьет его по руке и затягивается двумя сигаретами сразу. — Я уже вызвал такси, докуриваем и едем в номер, — чеканит PLC и зачем-то добавляет. — Вдвоем. // В такси тепло, пахнет яблоками и резким мужским парфюмом самого таксиста. Тот напевает что-то себе под нос, кивает, когда слышит адрес, и какое-то время едут в уютной полутишине. Наконец, Сережа говорит: — Ничего не хочешь мне рассказать? — Опять поскандалить решил? — Зависит от того, что ты скажешь, — он придает своему голосу максимальную теплоту. У Максима трясутся плечи. И хер знает — от холода, приближающегося похмелья или он сейчас расплачется. — Я люблю тебя. Сережа смеется: а вот с этого места поподробнее. — Ты пьян. — Одно другому не мешает. — Ой, ой, — тоном фифы говорит Сережа, и они оба смеются, запрокинув головы. — И все-таки, ответь на вопрос. — Ревность очень хороший катализатор отношений, — осторожно начинает Максим. — К тому же я думал, что тебе это все не нужно, а я… эм, не знаю, просто подменяю понятия, и на самом деле не чувствую к тебе… ты понял. Эксперимент закончился прова… да неплохо, в принципе, закончился. — То есть, — начинает PLC так сосредоточенно, будто потом собирается записать каждое слово в протокол, — ты специально спал с теми людьми, чтобы проверить меня на выдержку, а себя — на искренность чувств? И все эти обжимания, косые взгляды, ситуации с сексуальным подтекстом… что в твоей больной голове творится, конченый? — Бля, я хочу услышать эту историю целиком, — говорит водитель, заставляя их отскочить друг от друга на ту дистанцию, которую позволяет узкий салон такси. Хотя какая нахрен дистанция теперь… Молчат, пялятся на огни неспящего города, на баннеры и рекламные щиты, и Трущев говорит, что когда-нибудь установит огромный логотип своего лейбла прямо посреди своего города. Максим задумчиво чешет коленку (почему-то сережину). Таксист попадается понимающий. Он останавливается около магазина, терпеливо ожидая, пока Сережа закончит закупку всех необходимых этим вечером вещей. Когда он возвращается к такси, Максим спит, свернувшись калачиком на заднем сиденье. PLC вздыхает — похоже, меня опять продинамили на этот вечер — и садится на переднее сиденье. // Конечно, в ту ночь сил хватило только доползти до кровати и лечь спать, сжимая друг друга в объятьях. Вполне невинных. Утро — размеренное, теплое и с жестким похмельем. Они просыпаются почти синхронно, разглядывая сонные и улыбающиеся лица. — Завтрак, — зачем-то говорит Сережа, и Максим кивает, щедро поводя рукой в сторону кухни. Иди готовь, мол, я снизойду. — Придурок, — резюмирует и коротко целует его в лоб, прежде чем окончательно встать. Максим лежит некоторое время, а потом вздыхает и шлепает босыми ногами за ним. Сережа как раз включал плиту, не придумав ничего лучше омлета. Свобода долго думать не привык, подходит вплотную и падает на колени, привлекая внимание. Трущев отставляет сковородку с конфорки и во все глаза смотрит на то, как Максим утыкается щекой куда-то ему в бедро. — Ты что творишь? Нам выходить через полчаса, иначе нас закопают тут же, а сверху ирисы твои любимые посадят. Помогает ему подняться, но Макс изворачивается и быстро целует, кусая за нижнюю губу. Чувствует, как терпение Сережи тает на глазах. — Ты ведешь себя как пятнадцатилетняя нимфоманка. — А ты невероятный зануда, знаешь? Я не могу жить с занудой. — Выгнать тебя, что ли… — размышляет Сережа вслух. — Мне надо в душ, — Максим совсем не пытается скрыть своего разочарования. Трущев краем глаза замечает, что раздеваться он начинает еще на кухне, и думает, что — к черту — омлет может немного подождать. Конечно, дверь в ванную никто не запирает. Сережа замирает, смотря, как капли воды скатываются вниз по напряженной спине. Мокрые волосы из светлых становятся темно-русыми с золотистым отливом, красиво переливающимся в свете лампочки. И сам Максим… красивый. Его правая рука двигается вполне недвусмысленно, но вместо стонов слышно лишь всхлипы, и Сережа понимает: кончить не может. Чужое рычание, полное злобы и недовольства, заставляет PLC резко поддается вперед, под струи горячей воды, забыв совершенно про худи, которое моментально становится мокрым и тяжелым. Свобода наконец чувствует чужое присутствие рядом, вздрагивает и громко матерится, хочет развернуться, но его удерживают на месте. — Тише, не дергайся, — просит Трущев. — Ты что творишь, — копирует его утренний тон, продолжая обижаться, — нам же выходить через… Максим шипит, слишком резко втягивая воздух, когда чувствует чужую ладонь на своем бедре. — Подождут. Просто бывал уже в такой ситуации и знаю, что не полегчает, пока не протянут… эм, руку помощи. — Я тебе ее оторву сейчас, хотя на маленьких рука, знаешь, не поднимается. — Зато поднимается кое-что другое. Максу хочется ответить, съязвить в ответ или съездить по наглому усатому лицу, но Сережа двигает рукой вверх-вниз, и все мысли вылетают из головы. Заметка #1: чтобы заставить Свободу замолчать, нужно схватить его за яйца. Буквально. От прикосновений холодных пальцев Макса вдруг выгибает, он упирается ладонями в стенку душевой кабинки, стонет что-то нечленораздельное и двигает бедрами сам, подстраиваясь под темп. — Расслабься и представь на моем месте какую-нибудь красивую фанатку. Или могу стонать с хрипотцой, чтобы на Кошелеву было похоже. Издевается, сука, дожимает по-черному. Свобода бьет его локтем куда-то в живот, и в ответ ладонь смыкается жестче, движения уже не нежные и осторожные, как в самом начале. Ему приходится крепче вжать Свободу в стенку душевой, потому что ноги расползаются и отказываются держать, и вода бьет уже чуть ли ни кипятком. Сережа отпускает его всего на несколько мгновений — тянется к переключателю воды, иначе они оба просто сварятся, расплавятся и утекут в водосток. Макс же находит себе более путное увлечение, развернувшись и стянув с него надоевший мерч. — Так-то лучше, а то чувствую себя перед тобой каким-то… незащищенным, — признается Максим, закусывая и без того покрасневшую губу, и Сереже кажется, что он сейчас позорно кончит только от одного вида его растрепанного, возбужденного лица. Свобода, кажется, мысль его улавливает, хмыкает и ведет пальцами по татуировкам на руке, все еще сжимающей его член, мягко обводя контур. — Максим, — имя отскакивает мячиком от стен. — На меня смотри. Он послушно поднимает взгляд, и тогда рука опять начинает двигаться. Анисимова толкает вперед, он зажмуривается, но сразу же открывает глаза. Сережа пытается отследить каждую деталь в его эмоциях. — Сука, Пиэлси. Заметка #2: записать звук, который Свобода издает, когда он почти на грани. Зачем? Просто так. Нравится. Максим трижды ударяется головой о стенку, теряя контроль, вдруг вскрикивает и обессиленно наваливается на Сережу. Тот оставляет левую руку в волосах, массируя кожу головы и заставляя немного наклониться, чтобы припасть губами к шее. Он слизывает пару капель воды и в то же время неловко расстегивает до сих пор каким-то чудом сохранившиеся на нем джинсы. Максим приходит в себя и слегка отстраняется, и под таким углом они снова могут целоваться. Он размыкает губы, позволяя целовать себя медленно, нежно. Теряет дар речи, выгибается и протяжно стонет, хотя Сережа даже не двигается. Ладони накрывают его щеки, словно он что-то хрупкое, что-то бесценное. — Ты думаешь, мне с ними было и вполовину также хорошо, как с тобой? — спрашивает Макс, его голос немного охрип от всхлипываний. Ответа не требуется. Заметка #3: он так не думает, он знает, что лучше быть не может. — Как насчет того, чтобы перенести концерт, а? — интересуется Сережа и, даже не смотря, чувствует чужую улыбку. — Думаю, что ты сегодня ни ходить, ни тем более петь не сможешь. Максим во второй раз за утро опускается на колени. Они, наконец, рядом, и их кроет.