Горный

      Богдан висел в невесомости между реальностью и беспамятством. Она обволакивала его мягким теплом, осторожно покалывала кожу иглами, сквозь плотную ткань куртки впивалась в спину острыми гранями, пахла нагретыми камнями и солью — и заполняла собой все, не оставляя места даже мыслям. Чьи-то холодные пальцы, снимая одежду, касались кожи, почти не вызывая отклика в нечувствительных нервах, и было совершенно безразлично — чьи; хотелось только остаться навсегда в этой безразличной, теплой пустоте, где нет холода и не чувствуешь боли в промерзшем теле. Небо над ним замерло в неподвижности, застыв темно-синими разводами и сетью белых линий-трещин на глубоком голубом фоне, чуть ли не светящемся изнутри, мерцающем тысячами ярких белых искр, и Дан не мог отвести от него взгляд, пока что-то влажное не коснулось его лица, частично возвращая его к реальности. Только сейчас, почувствовав брызги, он понял, как пересохли и слиплись от жажды губы.       Перевернувшись на бок, блондин невообразимым усилием подтянул себя к источнику воды — всего несколько сантиметров до него казались сейчас почти непреодолимым расстоянием — и перевалился через край каменного бассейна, с головой падая в едва солоноватую воду, глотая ее так, будто не пил целую вечность; впрочем, возможно, так оно и было? Он не знал, сколько прошло времени, и память не давала подсказок, испещренная провалами и расщелинами, как самый коварный горный склон.       Заставив себя вынырнуть через какое-то время, — минута, десять, час? — парень вцепился в каменный край этого небольшого озерца и надолго замер без движения, растворяясь в ощущениях того, как жар от воды проникает в тело, но вскоре за теплом пришла боль: постепенно нарастающая, начавшись с тонкого покалывания, теперь она жгла огнем сломанную ключицу, щипала солью глубокий порез на ладони, о котором он и не вспоминал все это время, медленно подбиралась ко все еще нечувствительной ноге. Добравшись до пологого спуска, Богдан лег на дно, оставаясь наполовину в воде и все еще плохо соображая, действуя скорее на уровне животных инстинктов. Пока он слабо слушающимися пальцами развязывал спутанные крепления ботинок, в голове билась навязчивая мысль: «Только не до черноты»… но пальцы под обувью оказались все еще живыми, хоть и на грани. Богдан не смог сдержать выдоха облегчения.       Самое сложное еще ждало впереди; собраться с силами и сделать это было, кажется, намного тяжелее, чем принять решение обрезать свою страховку. Поддев край кошки, впившейся в голень, блондин сжал зубы, но все же не издал ни звука; краем зрения он видел Йена, сидящего на другом берегу маленького каменного бассейна, без тени улыбки наблюдающего внимательным взглядом золотисто-карих глаз, и не было сил думать, галлюцинация он или нет. Почему-то казалось чертовски важным не показывать ему свою слабость, как будто от этого хоть что-то зависело.       — Хватит пялиться…       Даже не пытаясь подготовиться к этой боли, Богдан просто рванул на себя кошку, выдирая из ноги ее металлические когти — и мгновенно окрасившаяся в красный вода вокруг вдруг превратилась в кислоту, разъедающую солью открывшиеся раны, заставляющую Дана выгнуться и зашипеть сквозь стиснутые зубы. В глазах на несколько секунд потемнело, но эта невыносимая боль быстро сменилась равномерной жгучей пульсацией, позволяя ему наконец провалиться обратно в темную и тихую невесомость…       Иногда он ненадолго приходил в сознание, но как будто не до конца: не было эмоций, мыслей, желаний, не было ничего, только голые инстинкты, заставляющие его пить, отогревать вечно ноющую раненую ногу в горячей воде озерца и снова засыпать. Его мучили приступы кашля, во время которых невозможно было нормально вдохнуть и казалось, что легкие сжимаются и рвутся на части, боль глубоко внутри грудной клетки после них долго не проходила. Замершее небо оказалось высоким ледяным потолком просторной пещеры, пропускающим внутрь рассеянный свет, когда снаружи стояла солнечная погода; каменные стены прерывались несколькими проходами, узкими и не очень, и горячий источник, спасающий Богдану жизнь, поднимался слабым напором из нескольких трещин на дне небольшого, но глубокого бассейна. Часто сквозь сон он чувствовал, как его касаются холодные руки Йена, который на самом деле был кем-то совершенно другим, но в первые дни совсем не было сил реагировать на это хоть как-то; этот «другой» вытаскивал Дана на сухие теплые камни, когда тот засыпал в воде, приносил ему какие-то ягоды и сырое мясо, от которого поначалу воротило и тошнило, но в итоге голод все же взял свое… и к тому моменту, когда блондин начал хоть немного связно соображать, его еще недавно бредящее сознание уже записало «другого» в друзья. Сначала он не успел испугаться непонятного существа под чужой личиной — а теперь бояться его было попросту глупо.       В очередной раз закашлявшись и с трудом сумев остановиться и отдышаться, Богдан обнаружил мелкие брызги крови на запястье, которым прикрывал губы. В груди с каждым днем жгло все сильнее, и он понимал, что от этого сон и горячая вода не вылечат — ему нужны были хотя бы антибиотики. И все же в чем-то ему постепенно становилось лучше: возвращалась чувствительность к обмороженным ногам и пальцам, раны от зубьев кошки затягивались хрупкой и чистой коркой, обеззараженные солью, и он все больше времени проводил в сознании, чем во сне, наблюдая из-под полуопущенных ресниц за странным существом, меняющим личины, как одежду. Блондин редко оставался один. «Другой» то уходил, то возвращался, притаскивая с собой каких-то мелких грызунов, лис и горных птиц, замерзших и балансирующих на грани жизни и смерти, оставлял их отогреваться на теплом каменном полу пещеры, кормил, принимая похожее на них обличье, — точно так же, как рядом с блондином он становился похожим то на Йена, то на грека, то на самого Дана, каким он был лет восемь назад, — и они верили ему безоговорочно, уходя следом за ним в один из проходов и больше не возвращаясь, когда выздоравливали и существо звало их за собой.       Богдана грызло любопытство. Однажды, уже более-менее набравшись сил, он попробовал пойти за существом, но оно обернулось в скалистом проеме, не пуская дальше, оскаливаясь и шипя, мгновенно теряя человеческий облик. Кожа, а за ней и все его тело плавились, меняя форму и объем, перетекая из одной точки в другую, кипели голубовато-белым сиянием, складывались в новые мышцы, обрастающие желтоватым мехом — и уже через несколько мгновений на парня низко и угрожающе рычал огромный медведь с золотисто-карими глазами чертового американца, не идущего из головы… Больше Дан не рисковал следовать за ним, и «другой» вновь вел себя, как прежде, будто ничего не случилось. Он все еще доверял существу, сам не зная, почему, как одно из тех не вернувшихся животных; но первые крупицы страха уже поселились где-то в глубине сознания, не давая покоя. Что с ним будет, когда — или если? — он поправится? Куда позовет его за собой хозяин этих пещер? У него не было ответов, но все же был шанс получить их раньше, чем случится что-то непоправимое…       Привычка замечать и анализировать все происходящее уже не раз его выручала и сейчас пришлась очень кстати. Из всех ходов, открывающихся в пещеру, существо пользовалась только двумя, и Богдан был почти уверен, что один из них, расположенный ближе к бассейну, ведет не наружу: в нем исчезал «другой» со спасенными животными, в нем он скрывался, когда сквозь толщу ледового потолка пробивался солнечный свет, и выбирался оттуда к ночи. Уходя сквозь второй, он возвращался с едой или новыми питомцами. Когда оно в очередной раз ушло, Дан выждал на всякий случай некоторое время, убеждаясь, что существо не возвращается: у него было время, «другой» никогда не покидал пещеру меньше, чем на несколько часов. Сил уже хватало на то, чтобы вполне сносно двигаться; он тихо пробрался по неширокому карнизу за полосой воды, придерживаясь за стены, и забрался в лаз, оказавшийся прямым, коротким и достаточно широким для того, чтобы не цепляться за выступы больным плечом.       В небольшом гроте по ту сторону прохода было очень холодно и темно, только какие-то неровные линии пульсировали на полу, будто сбегаясь к центру из всех уголков. Когда глаза немного привыкли к слабому свету, первым, что увидел Богдан, оказалась неровная ледяная сфера, светящаяся у основания от скопления этих странных голубоватых огней, похожая то ли на медвежью берлогу, то ли на кокон огромного насекомого. Полая изнутри, в нескольких местах она будто врастала в заиндевевшие стены грота, тем не менее оставаясь закрытой со всех сторон, если не брать во внимание небольшой проем, через который, наверное, существо и забиралось внутрь своего лежбища. По всему полу от него разбегались, как застывшие волны, неровные ледяные наросты, ближе к выходу из пещеры образующие прозрачные, отражающие слабый свет сталагмиты. Богдан старался не думать обо всех странностях, на которые не мог найти ответа: пропадающие в закрытом пустом гроте вылеченные животные, странное создание, мистическим образом меняющее личины и явно берущее свои образы из чужого сознания, пульсирующие, будто живые струйки света внутри льда — все это вполне могло свести его с ума, стоит только задуматься.       Дан обернулся к выходу, собираясь выбраться обратно к каменному бассейну, пока не вернулся хозяин этой сферы, но что-то слабо хрустнуло под ногой, привлекая его внимание. Склонившись, он почти на ощупь нашел место, на которое наступил, провел ладонью по полу, почувствовав какие-то острые осколки… и наткнулся пальцами на крохотный, всего несколько сантиметров длиной, череп. По спине против воли пробежало стадо мурашек. В этот раз он более внимательно всмотрелся в пол, отследил источники, откуда светящиеся линии начинали свой бег, и почувствовал, как волосы на затылке приподнялись, будто наэлектризованные: по всей пещере он теперь видел животных — худые и истощенные, вмерзшие в лед наполовину или уже полностью, или вчерашняя лиса с выражением довольного спокойствия на рыжей мордочке, едва схваченная за шерсть и лапы прозрачным пленом… Почти все они были живы, их бока размеренно вздымались от дыхания — и на каждом выдохе новая крохотная вспышка света, растягиваясь полосой, отправлялась в короткий путь к ледяному кокону.       Единственное, о чем Богдан мог сейчас думать — это бежать. Бежать отсюда как можно быстрее, выбираться на поверхность и бежать, пока «другой» не решил, что он уже достаточно окреп и набрался сил, пока не вмерз со счастливой улыбкой в эти застывшие ледяные волны… но он должен был взять себе хоть немного форы.       Когда вернулся хозяин пещеры, потолок уже слабо золотился, вбирая в себя рассветные солнечные лучи; блондин, свернувшись на теплых камнях у источника, пытался унять бьющееся в бешеном ритме сердце, пряча лицо под капюшоном куртки и надеясь, что существо примет его за спящего. Спать он не мог, в голове крутились десятки разных теорий в попытке объяснить то, что он видел, и в итоге все они скатывались к одному — это было похоже на подготовку к зимовке. Берлога-кокон, питающие его животные, все более редкие выходы «другого» на поверхность, и Дан никогда не видел, чтобы он ел или проявлял хоть какой-то интерес к еде… Он готовился к зимней спячке? Собирал себе на зиму запасы, питаясь жизнями других существ?       Что оно такое?..       Вопреки сердцебиению он выравнивал свое дыхание, делая вид, что спит, дышал глубоко и медленно, надеясь, что не будет очередного приступа кашля. В конце концов существо с внешностью Йена, немного побродив неподалеку и оставив у воды очередную добычу, исчезло в проходе к гроту, но еще довольно долго Богдан не смел пошевелиться, пока солнце не пробилось сквозь толстый лед, тускло освещая каменные стены. И только тогда он решился встать.       Было сложно одной рукой перевязать свое тело так, чтобы вторая оказалась зафиксирована, но все же ему удалось соорудить из футболки какое-то подобие тугого корсета, удерживающего в неподвижности больное плечо. Стараясь двигаться как можно тише, блондин натянул всю оставшуюся при нем теплую одежду, застегнул на поясе неизвестно каким чудом не потерявшуюся обвязку с альпинистским оборудованием и бесшумно выбрался через второй разлом в стене.       Запутанные ледяные переходы оказались настоящим лабиринтом: стены отражали друг друга, создавая невозможные иллюзии, повороты часто оказывались тупиками, сворачивали под самыми немыслимыми углами, проходы сужались до едва заметных и приходилось протискиваться сквозь них, тихо шипя от боли и сжимая зубы. Богдану начинало казаться, что он пробирается уже целую вечность, когда за очередным узким и незаметным лазом он не увидел наконец то место, на котором лежал уже так давно, придавленный к земле обломком полки, и считал Йена за своей спиной всего лишь галлюцинацией… Здесь больше не было ничего — ни осколков ледяной глыбы, ни ледоруба, ни забытого телефона, только бордово-черные следы крови, примерзшие к каменному полу. Нога болезненно пульсировала, потревоженная то ли долгой нагрузкой, то ли воспоминаниями о холоде, и было бы совсем не лишним отдохнуть перед сложным подъемом по отвесной стене ледника — других выходов отсюда Дан не видел; но он понимал, что у него нет времени на остановки. Скинув обвязку, он снял с нее все оставшееся оборудование, которое сейчас было совершенно бесполезным, и пропустил жесткий ремень между зубьями сломанной кошки, просто привязывая ее к ботинку в несколько оборотов — ненадежно, но все же лучше, чем забираться по скользкому льду вообще без шипов.       — Давай, ты сможешь… — Богдан нащупал ногой первый выступ и подтянулся, гоня из головы надоедливые воспоминания о том, как сорвался в расщелину после точно такой же фразы.       Время как будто остановилось, когда он карабкался вверх, цепляясь за лед ножом вместо привычного ледоруба, упираясь спиной в противоположную стену, пока это еще было возможно, и чувствуя сквозь одежду размеренный вибрирующий гул, идущий из глубины горы. Подниматься без страховки и без одной руки, всего на трех точках опоры, две из которых — ненадежные, было ужасно тяжело, и ближе к поверхности блондин чувствовал невыносимую усталость и ноющую боль в каждой мышце измученного тела, но тем сильнее было облегчение, когда он увидел остатки отколовшейся от стены полки. Это значило, что поверхность уже совсем близко.       Только перевалившись через край разлома, там, где их маленькая группа начинала свой переход через ледник, он позволил себе немного расслабиться, выравнивая сбивающееся дыхание, подставляя лицо снежной пыли, поднимаемой слабым ветром, и глядя на размазанные по небу редкие облака. Солнце уже перевалило за полдень и начинало скатываться в сторону горных пиков; оно приятно пекло кожу и слепило, не давая разглядеть ничего вокруг, отражалось от белоснежных склонов, и Дан просто лежал на спине, запрокинув голову, дожидаясь, пока глаза привыкнут к яркому свету после сумрака ледяных пещер. Обманчивое ощущение безопасности уговаривало его отдохнуть подольше: день в самом разгаре, раньше ночи существо не выберется из своего грота… но парень все же заставил себя встать. К закату он должен быть как можно дальше отсюда.       Все было почти привычно, кроме одиночества. Снова под ногами размеренно скрипел снег, отзываясь ритмом на прихрамывающий шаг, и кошки впивались в плотный наст, оставляя позади цепочку странных следов, но на широком и пологом склоне больше не было ярких курток других альпинистов, не было слышно чужих голосов, только слабый шелест ветра, метущего поземку, и редкие далекие выкрики высокогорных птиц. Перистые облака медленно тащились навстречу, постепенно исчезая за спиной, сменяясь на точно такие же, и даже погода странно не менялась: ночное похолодание компенсировалось теплеющим по мере спуска воздухом. Все как будто замерло в неподвижности, только медленно краснеющее небо отсчитывало время, и Богдан шел час за часом, автоматически считая шаги и дыхание, все сильнее уставая, все чаще спотыкаясь на ровном месте о твердеющий к ночи наст и боясь сделать привал, потому что подняться у него, казалось, уже не хватит сил. Снег под ногами постепенно розовел, набираясь цвета от закатного солнца, и в какой-то момент мир вокруг целиком окрасился в тягучий, тяжелый красный — всего на несколько секунд, чтобы сразу начать темнеть.       Но даже в темноте Дан не мог позволить себе остановиться.       В слабом и неверном лунном свете склон, уже совершенно не такой ровный и широкий, как прежде, казался слишком опасным, и приходилось внимательно просчитывать каждый шаг. Давно остались позади и южная седловина, и свернутый на зиму передовой палаточный лагерь, так что дорога теперь была ему совершенно незнакома; блондин не мог сказать точно, какое сегодня число и сколько дней он провел в горах, но брошенная на зимовку стоянка означала, что сезон уже закрыт, причем совсем недавно — еще не завалены, только слегка запорошены снегом оставшиеся в лагере вещи в ящиках и собранные в чехлы палатки. Их группа вышла на восхождение за три недели до конца сезона, собираясь вернуться как раз к закрытию, вот только ушли они совсем недалеко…       Его давным-давно объявили пропавшим в горах.       Но даже если Йен и Савва уехали, как только закрыли трассы, в базовом лагере у подножия всю зиму должен оставаться хоть кто-то из персонала.       Когда горное эхо донесло до Богдана размноженный, вибрирующий вой, звучащий не так уж далеко позади, он вздрогнул от неожиданности, и тело среагировало раньше сознания: теперь он почти бежал по каменным валунам, не слишком глядя под ноги и понимая, что все равно не успеет добраться до безопасной базы. Да и такой ли безопасной, как ему кажется?       Камни под ногами постепенно мельчали, из валунов незаметно превратившись в галечный ровный склон, бежать по которому было намного удобнее, и островки снега становились все более редкими — Дан уже видел то место, где остатки снежной пыли лежали на замерзшей, вялой желтой траве, неровными пучками пробивающейся сквозь мелкие камушки — совсем рядом, буквально в нескольких метрах. Кошки на ботинках теперь только мешали и тормозили его, соскакивая с гладких булыжников или увязая на мгновенье в гальке, и ему пришлось остановиться, чтобы снять их. Пока он распутывал ремень обвязки и крепления не сломанной кошки, прошло не больше минуты — но эта минута оказалась единственной, отделяющей его от существа.       Дан не слышал его, не видел, откуда оно появилось, только тупые медвежьи клыки впились в больное плечо, разрывая куртку и кожу, и даже оглушенный болью, он чувствовал, как хрустят кости, разламываясь под этой стальной хваткой. Краем зрения он видел возле своего лица желтовато-белую густую шерсть, пока медведь, бывший на самом деле кем-то совершенно другим, трепал его из стороны в сторону, как будто он ничего не весит, и казалось, что это длится уже бесконечно — но всего через несколько секунд «другой» отбросил его, кинулся было следом… и замер без движения.       Черный кожаный нос напряженно втягивал воздух, и бусины глаз неотрывно следили за парнем, но существо больше не приближалось.       Дан лежал на спине, пытаясь перебороть болезненную тошноту и отключиться от боли, волнами разбегающейся от плеча по всему телу, и не понимал, почему оно не нападает. Черные точки перед глазами постепенно погасли, возвращая ему зрение, и со временем немного улеглись вспышки боли, становясь более-менее терпимыми, а он все еще оставался жив; приподнявшись на локте, а затем и с трудом сев, он посмотрел на медведя, замершего в нескольких метрах на последнем островке чахлого, подтаявшего наста.       — Дальше ты не можешь? Ты привязан к снегу… — собственный голос показался парню слабым шепотом, и он удивился, что способен еще как-то соображать.       Кожа «другого» вскипала в темноте белым светом, как тогда, в пещере, меняла форму и перетекала — и теперь на месте медведя стоял Йен, так странно смотрящийся на клочке снега в тонкой футболке и босиком.       — Это больше не сработает.       Богдан поднялся на ноги, придерживаясь за камень, оказавшийся рядом. Эмоции будто выгорели, оставив на своем месте пустоту — больше не было ни страха, ни той странной, болезненной, животной доверчивости к этому существу. Голова кружилась; Дан закрыл глаза, чтобы немного прийти в себя, а когда вновь открыл, перед ним, обхватив колени и уткнувшись в них лицом, раскачиваясь на месте, сидел белобрысый восьмилетний мальчишка. Он его помнил: это он сам, раскачиваясь и рыдая до захлебываний, сидел очень давно посреди пустой трассы у разбитой, смятой в гармошку машины, в которой остались родители.       — Хватит. Ты меня слышишь?       Оно слышало.       Мальчишка поднял голову, посмотрел на Богдана пристально чужими золотистыми глазами, и его совершенно не заплаканное, спокойное лицо пошло трещинами, теряя цвет, распадаясь на прозрачные ледяные осколки. Дан пропустил момент, когда тело ребенка снова вскипело, поднимаясь немного вверх и превращаясь в светящуюся бело-голубую сферу, окруженную ледяными обломками, кольцами плывущими вокруг ее оси; да это уже и не было важно. Отвернувшись, он медленно пошел вниз по склону.       Больше не надо было торопиться. Спускаясь, он останавливался, когда темнело в глазах, и по несколько минут отсиживался на валунах или просто на земле, чтобы вскоре подняться и продолжить путь; чуть дольше задержался только у горного ручья, пересекавшего ему путь, жадно пытаясь напиться впрок, потому что набрать воды было не во что. Он не знал, откуда у него все еще берутся силы, чтобы каждый раз заставлять себя снова вставать и переставлять ноги, и не хотел об этом думать — даже идти из чистого упрямства было лучше, чем не идти вовсе.       Богдан вышел к базовому лагерю немного позже рассвета, когда золото в небе уже погасло, но свет все еще был сумрачным, неярким, и длинные тени от скал и низких деревьев ложились на деревянные домики с выкрашенными в зеленый цвет крышами. Он видел людей, стоящих у одного из домов, и, хотя у него совершенно не было сил крикнуть им хоть что-то, чтобы привлечь внимание, его яркую куртку все же заметили: засуетились, разделяясь, кто-то побежал к медицинскому корпусу. Один из них, отделившись, бежал в его сторону, и через какое-то время Дан узнал давно знакомую высокую фигуру грека; когда тот приблизился, блондин просто закинул на него здоровую руку, не останавливаясь, практически повисая на надежном плече друга.       — Не спрашивай… — голос от долгого молчания и слабости был тихим и хриплым. — Просто ни о чем не спрашивай.       — В смысле «не спрашивай»?! — Савва перехватил его за пояс, мгновенно замечая и разорванную куртку, и уже засохшую кровь, и прихрамывание. — Ты где был? Мы спускались в ту расщелину раз шесть, там нет никаких ходов. Нашли только твою кровь на полу и телефон, видео эти…       — Йен здесь?       Грек ответил с небольшой задержкой, пытаясь, видимо, справиться с эмоциями, и в эти долгие две секунды его молчания Богдану показалось, что он забыл, как дышать. Йен не мог уехать, просто не мог бросить его здесь, не зная наверняка, мертв он или нет…       — Здесь твой Саммерс, — в голос Саввы вернулись привычные слегка ворчливые нотки. — Вон он, несется уже… Юки уехала только вчера.       Американец взбегал вверх по склону в тонкой футболке и джинсах, не обращая внимания на довольно холодный воздух. Конечно, не босиком, и Дан понимал, что «другой» остался далеко позади, так и не выйдя за границы того снежного островка, но все же ничего не мог поделать с легкой паникой, поднимающейся где-то в груди; как только Йен оказался достаточно близко, он первым делом коснулся его лица, почувствовав под пальцами тепло, и только потом то ли обнял, то ли навалился на американца всем весом, обхватывая рукой за плечи и морщась от боли в потревоженных ранах. Он не знал, как реагировать, и был почти благодарен уже за то, что Йен просто молчал, не отпуская его, зарываясь пальцами в спутанные волосы на затылке и прижимаясь сухими обветренными губами к виску.       — Эй…       Йен слегка вздрогнул, как будто не ожидал услышать голос Богдана, как будто все еще не верил до конца, что он живой.       — Я тут подумал… — блондин закрыл глаза, щекой ощущая чужое тепло, знакомое и безопасное. — Нахрен Казбек.       — Как скажешь, Дан.       — Я хочу с тобой на восьмитысячник…