***
В этот день весь парк был окутан туманом. Словно шёлк, обволакивая людей прогуливающихся в столь чудесном месте. Моцарт несмотря на плохое самочувствие, вызванное недосыпом, пришёл на своё любимое место. На душе у него было неспокойно. Сальери. Этот человек явно презирал его и ранимый Вольфганг не мог понять почему. Все во дворце были впечатлены его музыкой, даже противный Розенберг. И только Сальери было как будто всё равно. Неужели мелодии звёзд были чужды этому человеку? Человеку, что знал музыку лучше чем все люди во дворце, да что уж там, во всей Вене. И вот завтра им нужно будет соревноваться. На потеху публике. Моцарту казалось это глупым, ненужным и в какой-то мере омерзительным. Музыку нельзя сравнивать, ни в коем случае, особенно такую разную. Амадей и хотел бы отказаться от такой глупости, но сам не решился на это. В тот момент он смотрел на итальянца, с надеждой на его отказ от подобного действа. Но в ответ увидел лишь презрение. Возможно, именно тогда он окончательно потерял надежду на дружеские отношения с капельмейстером. От этого ему правда было грустно, в конце концов Сальери прекрасный композитор, и Вольфгангу очень нравились его арии. Ему хотелось обсуждать музыку с таким по-настоящему талантливым человеком. Но надежды у Амадея уже не осталось. Сегодня же нужно было написать музыку к завтрашнему выступлению, но она, как назло, затихла, испарилась превратившись в тягучий туман. Моцарт обессилено присел под дерево. Сколько раз он ощущал от него силу и некую хрипотцу. Сейчас это было просто дерево, безэмоциональное и пустое. Композитор был в панике, все звуки исчезли. Он не понимал своих же эмоций, впервые ощущал истинный страх. Ему, как бы глупо это не звучало, всё ещё хотелось поразить Сальери, наконец показать ему свой талант. И почему же судьба с ним так жестока в этот момент, лишая его возможности написать хоть ноту? От переполнявших его эмоций, он подскочил и посмотрел на свою последнюю надежду. И вздохнул с облегчением. Тень снова была в окне. Его муза и его наваждение, что всегда за ним наблюдает. Даже несмотря на настроение Моцарта он слышал её мелодию, тоскливую, мрачную и такую притягательную. Да, он напишет Сальери о чувствах к тому человеку, что пристально за ним наблюдает, что всегда, как будто рядом с ним. Возможно однажды он решится узнать, кто тот человек в окне. Кто так мил сердцу Вольфганга. Но не сейчас, сейчас он будет писать мелодию для своей музы, для глупого соревнования и для Сальери. Наконец он услышал музыку. И он намерен сыграть её для всех, завтра. Пусть полюбуются на тень вместе с ним.***
В зале так шумно, что становится почти не слышно слов, лишь невнятный гомон. Все звуки сливаются в единую какофонию. И спасает Вольфганга тёмный силуэт в адском месиве пёстрых платьев и камзолов. Сальери стоит, оперевшись на колонну, и внимательно смотрит за толпой. Его взгляд, как всегда, холоден: иногда Моцарту казалось, что герр никак не мог быть итальянцем. В Италии не может быть такой кромешной тьмы и льда. — Скоро начнётся. — А вы этого так ждёте, Моцарт? Его глаза всё также холодны. Молодой композитор не перестаёт думать о том, как растопить этот лёд? Как показать свой талант через кристаллы льда? — Да, жду. Вы как всегда правы, герр Сальери. — Вы слишком эмоциональны. Мой совет, хотя бы сегодня ведите себя скромнее. — Да, я понимаю. Просто меня всегда переполняют чувства, когда дело касается музыки. У вас разве не так? — задаёт вопрос Моцарт, зная что ответ скорее всего не получит. — Не говорите глупостей. — ожидаемо… — Неужто вы думаете, что музыка не пробуждает во мне чувств? Что? Так почему вы о них молчите? Моя музыка хоть раз затрагивала их? Не верю, что нет. Прошу, Сальери скажите мне о них. — Простите. Просто вы всегда так сдержанно себя ведёте. — Нормы приличия, герр Моцарт. И я, даже испытывая страх, не отступлю от них. — Конечно, герр. Вы правы, — на удивление даже себе соглашается Моцарт. — Рад, что вы это понимаете. — так почему в твоих глазах всё тот же холод? Гул в зале всё нарастает. Амадею кажется, что скоро эти звуки съедят его заживо. Паника снова охватывает его тело, но надо держаться. Ради тени, ради его музы. Прикрыть глаза лишь на секунду и тоже прислониться к колонне. Скоро станет легче. Капельмейстер внимательно наблюдает за юным дарованием. За тем, как гений, заслонивший собой солнце, непрерывно сжимает и разжимает руку на запястье. В глазах Антонио мелькают странные искры наслаждения и непонимания. — С вами всё хорошо? — А? Да простите. Иногда даже я чувствую себя неловко в таком скоплении людей. — стараясь унять мандраж, произносит Амадей. — Вы просто волнуетесь перед выступлением. — смотрит пристально Сальери. — Хотите поговорим о музыке? Может, вам станет легче. — Спасибо. Пожалуй, станет. Может вы начнёте? — в глазах надежда, но рука всё так же панически сжимает запястье. — Как пожелаете. И он рассказывает. Рассказывает, как создавал свою сонату. Впервые говорит о том, что не знал с чего начать. Он никогда не писал музыку за такой короткий срок, один день. Но словно сама муза смиловалась над ним и подарила вдохновение. Сальери был удивлён тому, как легко далась ему эта мелодия. Вольфганг внимательно слушал спокойную речь итальянца. Никогда тот не был так с ним откровенен. Неужели это всё лишь бы подбодрить его? Рука сжимающая запястья наконец разжалась. Сальери закончил свой монолог. — Знаете, я тоже не знал с чего начать. — Неужели? — в голосе слегка чувствовалось удивление, а глаза блеснули. — Поверьте, даже я не всегда слышу музыку. Иногда, такие моменты пугают, но меня всегда спасает моя муза. Она так прекрасна! Она дарит мне вдохновение, при ней я всегда слышу музыку. — глаза австрийца блистали, а улыбка была словно солнечный лучик. Весь композитор сиял только от одного воспоминания о своей музе. — Вы так о ней говорите. Кто же столь чудесна, что музыка при её появлении рождается в вашем сердце? — Антонио внимательно смотрел на гения. Кто же она, та самая, что делает юнца его соперником? Соперником самого придворного капельмейстера? — Признаться честно, я и сам не знаю, кто она. — Не знаете? — Я… — замолчав на пару секунд, он всё же решил продолжить. — Я вижу лишь её тень в окне особняка, что находится возле парка. Там всегда прекрасно, но самое чудесное в нём это она. В ней столько тоски и столько волшебной неизвестности. Моя муза всегда наблюдает за мной, когда я там. Для меня она самое прекрасное во всей Вене! Ох, простите, мне не стоило так распаляться. Сальери кивнул и, откланявшись, ушёл готовиться к выступлению. Вольфганг его видел. Видел и считал своей музой. Его, что всегда завидовал гению и пытался разгадать секрет этой гениальности. В конце концов, секретом оказался он сам. И что же ему делать?***
Сальери пытался прийти в себя. Моцарт. Этот несносный мальчишка, сидевший под его окнами каждый день. Как вдохновенно он писал, как прекрасно и трогательно дрожало перо в этих тонких пальцах. Он был прекрасен во всём. В музыке, в грациозной лёгкости движений, в очаровании прекрасных дам. Хотелось забрать его от всего мира, оставить лишь себе одному. Но Антонио знал, посади он Вольфганга в клетку, тот в туже секунду потеряет и свои крылья. Желание раздирало грудь, каждый день напоминая об ангеле в саду. Всё, что оставалось Сальери, безмолвно наблюдать за ним. За тем, как он отдаёт свой свет какой-то девчонке. Дарит ей кристальную улыбку. Сальери ненавидел себя за ревность, непозволительную ему. За слабость покрывшую руки порезами. Мужчина глубоко вздохнул. Надо было успокоиться и возвращаться в зал. К толпе, к императору, к его ангелу. Сегодня он будет играть для него музыку, что написал о нём. Антонио был готов проиграть. Проиграть гению. В последний раз он взглянул на комнату, где скрывался от толпы и её гомона. Руки нервно теребили брошь. Его успокоение, его чувства крылись в этой вещице. Вещи привезённой из родной Италии, такой не свойственно холодной для его родины. Наконец сердце успокоилось, забилось в привычном ритме. Пора выйти на сцену, Антонио. Словно тень он вернулся в зал. Чёрная роза сыграет ангелу симфонию восхищения.