capitulo cero / chapter zero

За свои неполные восемнадцать Картман ни разу не обращался к Богу по той причине, что попросту не верил в него — и как бы мать не пыталась приучить Эрика чтить те высшие силы, которые должны были решить его судьбу, он продолжал скептически хмыкать в ответ. Всю жизнь Картман был упрямым безбожником: был, являлся и с радостью бы оставался им дальше, если бы не один чертов рыжеволосый еврей на его кровати, который сидел, свесив ноги, и смотрел на Эрика снизу вверх. Чуть склонив голову набок и закусив губу, он теребил в пальцах тонкий зеленый пояс вокруг своей талии, пока Картман пытался справиться с распирающим его волнением. Правда, он никогда не чувствовал ничего подобного: что-то вроде отголоска далекого беспочвенного беспокойства, к которому примешался неясный трепет и нечто странное, похожее на мгновенное желание припасть коленями к тому, кто вызывал у него этот глухой восторг. Будь Эрик чуть менее сдержанным и чуть более сентиментальным, он бы без раздумий рухнул перед длинными бледными ногами напротив — рухнул, и даже не стал бы сожалеть о своем вмиг растерянном неверии. Картман бы вообще не стал ни о чем жалеть: ни о пронесшейся перед глазами покорности, ни о рухнувшем самолюбии, ни о гордости, засунутой в задницу — ни о чем, — а лишь отдался бы нахлынувшему желанию, которое с трудом сдерживал прямо сейчас. Но нельзя. Нельзя поддаваться этим сраным еврейским чарам, нельзя, нельзя; да и не в его природе было кому-то подчиняться. Как бы то ни было и какие бы чудеса выдержки не проявлял Картман, но он продолжал переживать необъяснимое, терпкое беспокойство, объяснения которому так и не находилось. Вероятно, именно это чувствуют завороженные посетители музеев и картинных галерей — те самые любители прекрасного, которые могут часами вглядываться в одно и то же полотно, и те самые, которых Эрик считал невыносимыми снобами. Сейчас же он сам чувствовал себя таковым; ощущая под собой вместо пола зыбкую почву — как если бы он стоял на песке, — Картман не сводил взгляд с кучерявого совершенства на белоснежном одеяле и, кусая губы, думал лишь о том, что он безумно влюблен в Кайла Брофловски. Оказалось, так легко признаться себе в этом, когда Брофловски смотрит на тебя с легчайшим недопониманием в надменных глазах; так легко признаться в том, что ты любишь его, давно и отчаянно, и чем усерднее всматриваешься в до боли знакомые черты, тем скорее черствое сердце начинает сходить с ума. Так легко — и в то же время тяжело — признаться себе во всем, от чего отрекался долгое время, и чье отрицание привело к такому прозрачному отчаянию, что, казалось бы, хер с ним, и будь уже что будет, только дайте возможность насладиться моментом единения. Господи, так легко оказалось обрести веру, будучи атеистом — и все благодаря любви, вскружившей дурную подростковую голову. Про подобное состояние говорят «земля ушла из-под ног»; Картман же, несмотря ни на что, продолжал твердо стоять на ногах, ощущая лишь покалывание под правым ребром и слабую головную боль. Нахмурившись, он сосредоточился на одной мятежной мысли: прямо сейчас внутри него происходили важные перемены, осознать которые он пока не мог, но догадывался — добром они вряд ли кончатся. Впрочем, спонтанная вера в рыжеволосого бога с выразительными глазами и веснушками по всему телу настолько подкосила его, что Эрик уже едва ли мог предполагать какой-либо исход своей смутной авантюры, потому что желание разобраться во всем было так же сильно, как и то, что он чувствовал к Брофловски. Да, черт, он бы хотел уже поставить точку в этих странных отношениях — либо же продолжить их запятой, — но отчего-то, скользя взглядом по худым рукам Брофловски, опасался сделать первый шаг. Сонливый взор Кайла пленил его и обезоружил, из-за чего прежнюю картмановскую решительность перекрыла размазанная растерянность, которая уже начинала раздражать Кайла; вероятно, именно поэтому Брофловски решил перенять инициативу. Тяжело выдохнув, он тихо спросил: — Ты долго будешь на меня пялиться? — и нахмурился, слегка задрав кверху свой аккуратный нос, — или ты уже забыл… — Нет, — прохрипел Эрик, отвечая не то на первый вопрос, не то на второй, прерванный на полуслове; либо на все сразу, а может, и ни на один из них. Оглянувшись, Эрик быстро поморгал — так ему было проще вернуться в реальность и заново осознать себя в собственной комнате напротив Кайла. Только потом он вспомнил, что происходит, и в контексте чего они с Брофловски вообще собрались: гребаная школьная постановка, сюжет которой вращался вокруг десяти египетских казней, а также всего того, что к ним привело и чем дело закончилось — именно так Картман две недели назад попытался объяснить суть спектакля своей матери, вязавшей поздним вечером, пока Эрик бесцельно щелкал каналы, заталкивая в рот очередной кусок пиццы. — Твой друг Кайл тоже будет участвовать? — тихо отозвалась Лиэн, не поднимая головы; серебристые спицы в ее руках плавно двигались туда-сюда, связывая плотные серые нити в нечто наподобие шарфа. Картман усмехнулся, слизнув с пальцев кусочки плавленного сыра и базилика. — Да, мам, — он повернулся к ней лицом, — он же Моисей. — А ты? — Рамсес, — горделиво ответил Эрик, хлебнув колы, — египетский фараон. Лиэн улыбнулась и медленно покачала головой, будто соглашалась с какими-то своими мыслями, неведомыми Картману. Он же хмыкнул, вспоминая, как ранее утром Брофловски вопил о том, что ни за что не будет участвовать в этом фарсе, а тем более с Картманом, но в итоге, проиграв агрессивной настойчивости Шейлы — уж слишком ей захотелось увидеть сына в роли еврейского пророка — ему пришлось согласиться. С того же холодного дня, когда хмурее тяжелого неба было лишь недовольное лицо Кайла, начались постоянные репетиции: каждый день по четыре часа в промозглом актовом зале, в котором группа старшеклассников пыталась воспроизвести известный библейский сценарий. За прошедшие пару недель Брофловски по-прежнему играл плохо; причем не просто плохо, а ужасно — настолько, что уже дважды едва не вылетел с главной роли, но оба раза Эрик вставал на его защиту: на удивление Брофловски, себе и остальным. Впервые Кайла собирались вышвырнуть после конфликта с режиссером — молодым и самодовольным преподавателем литературы, который появился в школе недавно и чье имя еще не закрепилось в юных мозгах. Высокий, тонкий, чуть сгорбленный, и в неизменном твидовом пиджаке; по словам Крэйга, он выглядел как «любитель присунуть паре мальчиков по пятницам», и поэтому Картман с трудом сдерживал улыбку, когда видел этого лощеного угловатого мистера с извечно серьезным выражением лица. Характером он был так же ужасен, как охлажденный кофе Кайла, который тот постоянно таскал с собой и потягивал через пластмассовую трубочку, равнодушно рассматривая помятые листы с текстом на своих коленях. Скорее всего, безучастность Брофловски, его раздраженно-уставший взгляд и нескрываемая ненависть к происходящему взыграли на слабых нервах чувственного преподавателя, и поэтому он сорвался на Кайла — как раз в тот момент, когда они с Картманом, выйдя вперед, репетировали один из диалогов. Сквозившую в воздухе неловкость вмиг взрезало резкое, отрывистое «Брофловски!»; Кайл тут же обернулся и нахмурился, пока фигура из темного зала сотрясалась от криков, угрожая подростку заменой, если он продолжит настолько отвратительно читать. — Да пожалуйста! — рявкнул Брофловски, раздосадовано швырнув бумагу на пол, — вы сделаете мне огромное одолжение, если возьмете на роль Моисея кого-нибудь другого! Вспыхнувшее противоречие грозило перерасти в небольшую локальную войну, если бы не Картман — и тогда Кайл впервые обрадовался, что Эрик оказался с ним рядом. — Подождите, подождите, — спокойно начал он, машинально схватив Кайла за запястье, которое тут же отпустил, — подождите, дайте ему шанс! Из него получится потрясающий пророк, просто Кайл немного…скован. Недоумение, парализовавшее скорченную в ярости физиономии поодаль. — Скован? — Да! — Эрик заметно осмелел, угадав нужную ноту; он подался вперед, практически заслонив собой Кайла, — я могу помочь ему. Мы вдвоем прогоним сценарий у меня дома и… — Не нужно со мной возиться, Картман! — подал голос Брофловски, — я не хочу в этом участвовать! Эрик молча обернулся к нему и быстро посмотрел: коротко, но достаточно гневно, чтобы Кайл оторопел; похоже, именно в тот миг — за секунду до задумчивого «Хорошо, Эрик, займись этим» — Брофловски вдруг явственно ощутил, что боится оставаться с Картманом наедине. Почему, сказать не мог, но знал это наверняка; либо же думал, что знал, но еще ничего толком не мог понять. Ситуация двухнедельной давности повторилась и сегодня: та же претензия, та же ярость в ответ и снисхождение к просьбе Картмана, ведь этот чертов ублюдок играет превосходно, потому-то ему все сходило с рук. Со своей развитой интуицией и великолепным пониманием данной ему роли, он был раскрепощен и уверен в том, что ему досталось амплуа не только египетского царя, правившего могущественной империей, но и укротителя того, с кем Картман уже давно грезил остаться тет-а-тет. Потому Эрик был уверен, что рано или поздно все приведет к тому, к чему он готовился накануне; и не ошибся. Ведь все будет так, как я скажу… — Картман! — Кайл вытянул руку вверх и пощелкал пальцами у него перед носом, — Картман, перестань залипать! Иначе я уйду. — Тихо, я думаю. Брофловски хмыкнул, сложив руки на груди. — Над чем же, позволь спросить? Эрик закусил губу, оглядевшись — и вновь все обратилось в накаленную тишину, убаюкавшую пространство вокруг. Все здесь погрузилось в пыльную темно-серую полутьму; на светлых стенах плясали вытянутые отсветы от горящих свечей, которыми была заставлена вся комната: на столе, на полках, на прикроватной тумбочке. Приглушенная до полутонов обстановка отошла на второй план, оставив главное точно по центру: огромную, аккуратно заправленную кровать Картмана, над которой Эрик собственноручно смастерил балдахин. Свисающую сверху прозрачную занавесу Картман объяснил попыткой максимально погрузиться в атмосферу, потому что фараоны тогда спали как-то так; впрочем, Кайла уже мало волновало, как и зачем Картман украшал свою комнату, пытаясь смастерить сцену на двоих. Все, чего он хотел — это поскорее закончить со всем этим и убраться из дома Эрика прежде, чем он (или Картман) допустит непоправимую ошибку, мысли о которой весь вечер вращались у Кайла на краю сознания. Было это предчувствием, догадкой или же логикой — неважно, — но Брофловски, всматриваясь в сосредоточенное лицо Картмана, явно ощущал, что вот-вот грядет переломный момент для них двоих. И не прогадал. — Как бы ты отреагировал, если бы я признался тебе в любви? Картман отозвался так глухо, что Брофловски вздрогнул — либо же испугался того, что Эрик нарушил тишину, когда как уже понадеялся на то, что Картман не произнесет ни слова, и Брофловски сможет уйти домой. Потерев шею, он тут же зацепился за конец свисающей со лба изумрудной повязки и несильно сжал его. Внезапно разволновавшись, Кайл не знал, куда деть руки, и Эрик улыбнулся, заметив еврейское замешательство; по крайней мере, за этот вопрос он не получит кулаком в нос, и это уже радовало встревоженное картмановское сердце. — Я бы посчитал, что это одна из твоих тупых шуток, вот и все. Эрик бережно просунул колено между ног Брофловски и наклонился, накрыв пальцами его ляжки; Господи, какая же у еврея горячая кожа. — А если не шутка? Казалось, будто бы Брофловски впервые не знал, что ему ответить и как реагировать. Еще пару минут назад он был полон решимости покинуть этот безумный маскарад, но теперь, уязвленный искренностью в голосе Эрика, Брофловски поджал губы. Ему по-прежнему хотелось бежать отсюда (а заодно и от самого себя), но в то же время он боялся шевельнуться — поэтому лишь растерянно следил за ладонями Картмана, которыми тот забрался под подол атласного халата Кайла. — Быть такого не может, — прошептал Брофловски, чуть отстранившись, — ты просто разыгрываешь меня. Неожиданно в голове Эрика созрел вопрос: загорелся, подобно падающей звезде, и, прочертив себе мерцающий путь через мглу спутанных мыслей, пролетел вниз. Прояви Брофловски хоть каплю своей обычной строптивости, и Картман бы даже заикаться по этому поводу не стал, но Кайл сидел перед ним, смущенный и сбитый со всех ориентиров, потому Эрик заметно осмелел — как в тот раз, когда впервые спасал еврейскую задницу от гнева горе-режиссера. — Почему ты так легко позволяешь мне прикасаться к своему телу? — Эрик также перешел на шепот, — я думал, что, стоит мне до тебя дотронуться, как… — Я ударю тебя? Кончики их носов почти соприкоснулись — настолько сильно Картман к нему приблизился. — Или хотя бы заорешь «Не трогай меня, жирный урод!» — Эрик скорчил рожу, спародировав яростный тон Брофловски настолько правдоподобно, что вызвал у Кайла неловкий смешок. Неловкий, потому что он по-прежнему не мог распознать свои ощущения, когда Эрик поднимался по бедрам Кайла к его ягодицам своими теплыми массивными ладонями. Чуть наклонив голову, Картман едва дотронулся губами до губ Брофловски. — Ты никогда не думал о том, чтобы поцеловать меня? Теперь уже Кайл подался вперед; он невесомо прижался к губам Эрика, сухим и солоноватым, и отстранился, едва Картман приоткрыл рот. — Нет, не так. Щеки вспыхнули. Боже, Брофловски мог поклясться чем угодно, что он никогда до этого не был так смущен, причем неясно, чем больше: тем, что Картман оказался так близко к нему, что он вообще затронул эту тему или что он, Кайл, сам чувствовал к нему то, о чем до этого боялся даже подумать. Накрыв дрожащими ладонями кисти Эрика, лежащие на его коленях, Кайл снова коснулся губами губ Картмана — уже смелее — и, переместив руки на широкие плечи, поцеловал этого несносного толстого ублюдка, сводившего его с ума уже так долго, что больше не оставалось сил этому противостоять. Какая последовательность событий приводит к таким спонтанным поцелуям на кровати, которые поначалу кажутся мгновенным забвением, но затем, едва неловкие повороты языков приобретают бесноватое исступление, оказывается, что это ничто иное, как эскалация взаимного продолжительного напряжения? Вместо стеснения — распаленное желание, вместо кроткого «прости» на влажных губах — новый поцелуй, уже более настойчивый и грубый. Только сейчас Брофловски осознал, что их странная, шальная дружба изначально предполагала завершение в другой области: либо же на костяшках сбитых о чужой нос пальцев, либо же в постели, меж прерывистых вздохов и скомканных признаний. Все к этому вело, плавно и постепенно: изначальный накал, построенный на ненависти и оскорблениях, рванул в другую сторону, и вместо желания раскромсать Картману лицо или сломать Брофловски руки, Кайлу хотелось поцеловать Эрика, а Эрик желал видеть Кайла на своих бедрах. Угрозы приложить «жидовскую рожу» об асфальт сменились подрагивающим «Кайл, еще» на ухо, а клятвы разбить «тупую жирную башку» и «вколотить зубы в глотку» обратились в нетерпеливые движения ладоней, которыми Брофловски скользил по массивной спине Эрика. Хуже всего этого было лишь то, что злосчастный вектор развернулся так неожиданно, что Кайл совершенно не знал, что ему теперь делать со внезапно на него обрушившимися чувствами. Впрочем, решение нашлось мгновенно…и так же спонтанно, как все здесь происходящее. — Картман, — прошептал Брофловски, едва Эрик прервал поцелуй, — Картман, блять, я люблю тебя. Ты понимаешь это? Эрик изогнул бровь. — Ты самый большой урод во всем мире, но я люблю тебя. Взгляд исподлобья, легкое замешательство и плотные губы, расползающиеся в ухмылке; кажется, у Кайла перехватило дыхание, и вместо воздуха он вдохнул раскаленный свинец. — Я не ослышался? — К сожалению. Картман дернул пояс на талии Брофловски, сдерживающий края бордового халата, и потянул его на себя. Полоса струящейся ткани на удивление легко поддалась его пальцам — так же легко, как Брофловски поддался собственному влечению. Самый упрямый и бескомпромиссный мистер-меня-это-не-волнует, самый равнодушный, самый бесстрастный, самый… и что он сказал? Что он любит его? — И поэтому ты не хотел участвовать в постановке, — задумчиво произнес Картман, — боялся оставаться со мной наедине. Чудеса логики! Уравнение легко решается, когда неизвестное слагаемое выныривает из тени; только вот что делать с результатом, уже другой вопрос. — Отчасти, — Брофловски не спускал глаз с чужих пальцев на своем животе, — нет, конечно, я и так не хотел, но…когда было объявлено, что ты будешь Рамсесом, я был в ебаной панике. Эрик рассмеялся: сухо и коротко. Приподняв голову Брофловски, Картман принялся развязывать его повязку, сдерживающую пышные темно-рыжие кудри: темно-зеленая, в тон поясу на талии Кайла (который теперь валялся на полу) и его изумительным глазам, в которые Эрик вглядывался теперь, отмечая переменившиеся еврейские настроения. — Передай мою искреннюю благодарность миссис Брофловски, ведь если бы не она… Повязка легко скользнула по щеке Кайла и, промчавшись по руке, пролетела вниз; Брофловски поежился не то из-за пощекотавшего его холодка, не то из-за взгляда Эрика, в котором он угадал безумное возбуждение. — Да пошел ты. Господи, как же здесь жарко. Здесь было ужасно жарко — и это единственное, о чем мог думать Брофловски, едва Картман забрался на кровать, а Кайл уселся на его ляжках. Бледные пальцы тронула мелкая дрожь, которую Брофловски отчаянно пытался скрыть, но не удалось — и он понял это, когда Картман усмехнулся, перехватив его кисти и положив тонкие ладони Кайла себе на поясницу. — Я утренняя и вечерняя звезда, — прошептал Картман заученную строчку из сценария, — и будет так, как я захочу… Брофловски чуть наклонил голову; правой рукой он бережно провел вдоль щеки Эрика и спустился к его губам, которыми Картман тут же коснулся озябших кончиков пальцев. Свободной ладонью он лениво гладил спину Эрика, слабо задевая ее ногтями; взгляд Кайла был прикован к этому красивому округлому лицу, которое, скрывшись в ажурной полутьме, приобрело особую прелесть. Игра теней смягчила массивные черты и особенно выделила глаза, смотрящие с вызовом и уже нескрываемым вожделением. Обычно Эрик смотрел так: цепко, долго, выжидающе. Легкая насмешка, плясавшая на губах, плавно ускользала на дно этих замечательных темных глаз, в которые Брофловски обычно избегал смотреть, пусть и знал, что Эрик смотрит на него постоянно. Потому, наверное, избегал: боялся увидеть в них то, о чем предпочитал не думать, а если думал, то старался как можно скорее забыть, чтобы не обезуметь от того невыносимого влечения, которое скрывал все хуже и хуже с каждым днем. Потому Кайл начал избегать и самого Картмана: перестал появляться у него дома, отсаживался от него в кафетерии, увиливал от приглашений в кино, а на вечеринках забивался в самый дальний угол, лишь бы его не видеть; и потому, черт возьми, он не хотел участвовать в постановке, где одна из главных ролей будет у Эрика. Ежедневное активное взаимодействие с объектом неожиданно обнаруженных желаний обрекало несчастное еврейское сердце на погибель: Брофловски знал это две недели назад, когда все началось, и убедился сейчас, когда цепочка событий привела к тому, что Кайл, стаскивая с головы Картмана фиктивный полосатый немес («А как называется эта хрень у них на голове? Немес? Как? Боже, я же не запомню, Картман!»), прижался губами ко лбу Эрика. Вот что называется интуицией. Ну или дурным предзнаменованием — неважно. Забравшись пальцами под одежду Кайла, Картман улыбнулся, чуть разомкнув губы — на тот случай, если Брофловски вдруг спустится к ним. Кайл отстранился и прерывисто выдохнул, посмотрев на Эрика сверху вниз; Господи, в этом огромном придурке и вправду было что-то от египетского царя. Бескомпромиссная надменность, дьявольская харизма, ощущение власти, — а главное — тотальный контроль над целой империей, которой у него не было, но зато был Кайл с его сложной душевной организацией и массой неизвестных переживаний. Картману необязательно было владеть реально существующими тоннами богатств и километрами расстояний, чтобы укорениться в своем победоносном статусе; ему достаточно было всего лишь взглянуть на Брофловски, чтобы вмиг подчинить себе все, что Кайл так отчаянно выстраивал и чем он до этого жил. Брофловски нервно сглотнул и, слабо обхватив подбородок Эрика, приподнял его лицо; неосознанно он дотронулся до его скулы и медленно провел кончиком пальца под черной линией, тянущейся от уголка левого глаза почти до самого виска. В лучших, блять, египетских традициях; только фараоны вряд ли крали водостойкую подводку у мамы, чтобы, ругаясь на свое отражение в зеркале, полчаса выводить несчастные линии. Впрочем, все это было неважно, потому что в тот момент, когда вся реальность вокруг Брофловски сузилась и сосредоточилась лишь на одной паре ярко подведенных глаз, Кайлу уже было на все наплевать: на свои давние сомнения, на свои опасения и на то, что он давно влюблен в Эрика, мать его, Картмана. Ему было наплевать на библейскую составляющую их школьного спектакля и на то, что у Брофловски едва не оборвалось сердце, когда он впервые — пару дней назад — увидел Эрика в этом ебаном царском облачении. Отныне ему плевать на все — и в том числе на то, что с ними двумя будет дальше. Вцепившись в запястья Эрика, вокруг которых стыло поблескивали массивные золотые браслеты («ладно, не золотые, но с позолотой!»), Брофловски опустил его руки себе на бедра. — Нет, Картман… — глухо отозвался Кайл, приблизившись к Картману, — ты не утренняя и вечерняя звезда, — он улыбнулся, — ты придурок. — Правда? — прошептал Эрик, коснувшись кончиком языка уха Брофловски. Прерывистый вздох — и Кайл тут же задрал голову, оголив тонкую шею. Похолодевшими ладонями он провел по плечам Эрика и обнял его. — Ах, да… Если бы еще пару дней назад Брофловски спросили: какого это, любить Картмана, то он бы без раздумий ответил, что паршиво — потому что невыносимо, дико и не взаимно. Сейчас же Кайл утопал в этой ненормальной любви, подернутой страстным желанием; любви по-прежнему опасной, но настолько безбашенной и долгожданной, что даже если завтра все обернется злобной шуткой, то Брофловски не будет жалеть ни о чем, что сможет пережить с Картманом в эту ночь. Страх возможных последствий мерк под натиском горячих губ Эрика, которыми тот отрывисто целовал молочную кожу Кайла, и окончательно растворялся, когда Брофловски в очередной раз думал о том, что Картман был чертовски красив. Высокий, крепкий, грузный; полнота шла ему, и Кайл убеждался в этом всякий раз, когда смотрел на Эрика — и неважно, был ли это обыкновенный Картман в просторной одежде, Картман в сутане пастора на хэллоуинской вечеринке или Картман-Рамсес с сине-золотым платком на голове. В любом облачении, в любое время суток, в любом настроении он был не-от-ра-зим, и отрицать это было так же бесполезно, как пытаться убедить себя в том, что ты ничего не чувствуешь, когда смотришь в эти большие темные глаза и видишь легкую усмешку на бледно-розовых губах. Когда ты видишь эту огромную фигуру поодаль и тут же мечтаешь оказаться в ее объятиях, потерявшись в неясном желании подчиняться тому, кому она принадлежала. Для независимого Кайла было так непривычно думать о чьем-либо покровительстве, но под покровительством Картмана он бы мог прожить всю оставшуюся жизнь. Скользнув ногтями по спине Картмана, Кайл сдавленно простонал, когда губами Эрик поднялся по искусанной шее к впадинке за правым ухом и слабо прикусил тонкую кожу. Пока крепкие руки Картмана держали его за талию, Кайл чувствовал себя уязвленным и лишенным ответственности за то, что происходит — и это чертовски нравилось ему. Нравилось, как Эрик смотрит на него, отстраняясь от побагровевших ключиц Кайла, и улыбается, размазывая слюну по свежим отметинам на веснушчатой коже. Нравилось, как он, приближаясь к уху, шепчет Кайлу что-то неразборчивое, пока Брофловски закусывает губу и резко цепляется за плотные бедра Картмана. Нравилось, как он затем касается упавших на лоб кудрей Кайла и убирает их назад, после чего, бегло целуя горячий лоб, спускается к мягким губам, уже истосковавшимся по жадным поцелуям. Нравилось, как он касается кончиком языка языка Брофловски и как он неторопливо стягивает проклятый халат, который Кайл до этого ненавидел, но теперь обожал, потому что Картман касался его. Опасная игра, затеянная на двоих, сводила с ума даже в мелочах: от просьбы Картмана отрепетировать в костюмах до дурманящего ленивого вожделения, постепенно завораживающего юные сознания. Оно таилось в тягучем взгляде Картмана и нетерпеливом взоре Кайла; оно же воплощалось в каждом движении рук и пальцев, в каждом прикосновении губ, в каждом жесте, избавляющим тела от мешающей одежды: медленные, чуть подрагивающие, но в то же время тщательно взвешенные прикосновения, за которыми следовали другие — уже по нагой коже, еще неизвестной чужим ладоням. Развернув Брофловски к себе спиной, Эрик аккуратно наклонил его вперед и прижался сзади, накрыв губами веснушчатое плечо. Быстро поцеловав его, он приоткрыл рот и сомкнул челюсти у основания шеи Кайла; Брофловски же вздрогнул и прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, чем же еще ему нравилось это безумное действо. Продолжать можно было бесконечно, но главным оставалось одно: неожиданно обнаруживший у себя латентную тягу к послушанию, Кайл продолжал искренне упиваться своей незащищенностью. Сбросив свою повседневную серьезность и привычку решать проблемы самостоятельно, он чувствовал себя превосходно, находясь во власти картмановской силы; в конце концов, Кайл тоже уставал от обязательств, и потому, вероятно, был так счастлив сменить обыденную ведущую роль на пассивную. Делай со мной что хочешь и как хочешь, Картман, потому что отныне я твой пленник. Ощущение нереальности происходящего приятно играло на нервах и перехватывало дух. Улетучившееся сомнение, с которым Кайл впервые поцеловал Картмана, не зная толком, хочет он этого или нет, сменилось пылким обожанием; много к чему, но в первую очередь к тому, как Картман сначала провел кончиками пальцев вдоль позвоночника Брофловски, а затем прикоснулся к его коже языком. Аккуратно спускаясь по позвонкам, точно по крохотным округлым ступенькам, Эрик поцеловал его куда-то в бок, после чего вернулся к очерку левой лопатки, по которому бегло скользнул влажными губами. Картман невыносимо хотел попробовать его всего; хотел распробовать не только еврейское смущение на языке и на губах, но и на коже, любоваться которой мог так же долго, как Брофловски мог бесконечно слушать голос Картмана, хрипловатый, иногда скрипучий и очень тяжелый. Эрик снова укусил его, и Брофловски прерывисто выдохнул, чуть приподняв голову; поджав губы, он вцепился Картману в колени. Акт вандализма. Это был самый настоящий акт вандализма по отношению ко всему, что составляло Брофловски и что он так тщательно оберегал от пагубного влияния Эрика, которого втайне желал, но боялся — до этого момента. Да, блять, это было насмешкой и плевком в лицо. Издевкой, потехой и жестокой шуткой судьбы, обернувшейся погибелью — это было чем угодно, но Брофловски уже настолько сошел с ума, что даже не собирался обращать внимание на свои прежние волнения. Все, чего ему хотелось — отдаться Картману, целиком и без остатка, пока он, такой властный и независимый, укладывает его на живот и, усмехаясь, с силой ударяет Брофловски по ягодицам. — Черт! — вскрикнул Кайл, обернувшись к Эрику. Смутная попытка скрыть обострившееся возбуждение провалилась, толком не начавшись, и Картман угадал это по томному взгляду из-под мягких кудрей вместе с ухмылкой, взыгравшей на покусанных губах Кайла. Этому еврею что, так нравится, когда его шлепают по заднице? Наклонившись к Брофловски, Эрик крепко сжал его бедро. — Я даже предположить не мог, что ты такой… — прошептал он, бережно погладив ноющую ягодицу, — мало того, что жид, так еще и извращенец. — З-заткнись… Новый шлепок, более звонкий и болезненный, заставил заткнуться только Кайла. Картман тихо рассмеялся ему на ухо и, бегло коснувшись его губами, вновь уселся позади Брофловски, стаскивая белье с худых бедер. С Картманом Кайл заново узнавал себя. Обычно держащий лицо из-за своего воспитания и натренированной бесстрастности, тайно он всегда мечтал оказаться с голой задницей на кровати Эрика, который будет вытворять с ним то, что захочет: свяжет ли он ему руки, заткнет ли ему чем-нибудь рот или же будет хлестать ремнем— и, судя из следующей реплики, брошенной так ненавязчиво, что Брофловски был готов разрыдаться от нахлынувшего удовлетворения, все к этому привело. — А знаешь, Кайл, что делали с рабами в Древнем Египте? — вкрадчиво спросил Эрик; так, что Кайл задрожал, покрывшись мурашками, — знаешь ведь? Что делали с евреями, а? Кайл нахмурился, вмиг ощутив, как горят его щеки. Напряженный, взведенный до предела и распаленный остервенелой похотью, он чувствовал себя сплошным пылающим костром, и ситуацию усугубил первый удар по пояснице; Кайл не сразу понял, что Картман откуда-то достал плотный черный ремень. Обжигающе-болезненный рывок на мгновение притупил его ощущения, после чего Брофловски вскрикнул и зажмурился, извергнув скомканное ругательство, которое тут же потонуло в новом хлестком шлепке: теперь уже поперек упругих ягодиц. Вцепившись зубами в подушку, Брофловски поерзал и громко простонал, чуть подавшись вперед. Под градом сыпавшихся на его спину и ягодицы ударов — резких и отрывистых — Кайл явно ощутил, как в эти секунды нравственная сторона его натуры билась в агонии, пока хрупкое тело содрогалось от болезненных рывков. Откровенно говоря, Брофловски не возражал против смерти той своей части, что обычно перекрывала грязные, потайные стороны его сути — те самые, к которым Кайл никогда не обращался, потому что боялся их. Теперь же, когда все человеческое в нем померкло, Брофловски с неожиданным интересом обнаружил для себя, что ему все это чертовски нравится. Ему это нравится, нравится, нравится: нравится лежать под Картманом и вздрагивать от болезненных соприкосновений ремня с его телом, нравится кромсать ногтями подушку и выгибаться, зажмуриваясь; нравится проклинать Эрика и умирать от желания поцеловать его прямо сейчас. Ненормально, дико, варварски — все происходящее здесь больше походило на бал безумия, но Брофловски нравилось править им и в то же время нравилось подчиняться тому, кто правил всем миром вокруг Кайла — тем миром, который рухнул, едва они оба оказались в одной комнате. В оранжево-желтом отсвете свечей кожа Кайла приняла нежно-персиковый оттенок: настолько сочный, что казалось, будто прикоснись к нему, и тут же ощутишь на языке сладковатый фруктовый вкус, к которому теперь примешалась солоновато-металлическая нотка. Крохотные алые капли мгновенно проступили на пострадавших частях тела Брофловски, а миллион крохотных веснушек, разбросанных на его плечах, руках, спине — повсюду — скрылись за неровными кровавыми полосами, которые Эрик размазывал по пояснице Брофловски, пока он тяжело дышал и всхлипывал. Его глаза увлажнились, и было бы глупо отрицать, что Кайлу не было больно: еще как было! Но отчего-то эти острые ощущения, царапающие раскромсанную кожу, взыграли против него, и вместо ожидаемой досады и злобы Кайл чувствовал лишь беснующееся возбуждение. Неужели он и вправду всегда был таким садистом? Или только с Картманом, которому мог простить каждую лиловую полосу на своей заднице и бордовый засос со следами зубов на шее? — Нравится? — прохрипел Картман, склонившись над Брофловски; он быстро поцеловал его в висок, — тебе это нравится? — Пиздец как. Эрик усмехнулся, коснувшись губами пунцовой щеки Кайла. — Значит, тебе не нужно шептать нежное «я люблю тебя, Кайл» и заботливо целовать тебе плечи? Брофловски вздрогнул; пусть Эрик произнес это с сарказмом, но он сказал эту чертову словесную комбинацию, и Кайл тихо взвыл от наслаждения. — С…скажи еще раз. — Обойдешься. Невыносимо. Как же это было невыносимо, Боже. Невыносимо, как проходил их вечер: на пониженных тонах, на вязком полушепоте в шею, в отсвете сраных свечей и под занавесом белесого фатина, скрывавшего их двоих от окружающей реальности. Невыносимо, как Кайл страдал — от боли и вожделения, — пока Картман, заломив руки ему за спину, застегивал пряжку на тонких запястьях. Невыносимо было жить этим томлением и стыдливым осознанием того, что с тобой что-то не так, ведь ты, Кайл, получаешь дьявольское удовольствие от любого прикосновения Эрика к своему телу, и неважно: бережно ли он держит твое лицо, пока целует, или же с энтузиазмом бьет ремнем. Невыносимо, как Брофловски хотел его, этого ублюдка позади себя, и как это желание усилилось, едва Картман, вцепившись Кайлу в бедра, медленно проник в него. Мысль быстро высветилась и исчезла, не успев толком оформиться, но Кайл уловил ее посыл: теперь все взыграет иначе. Каждый взгляд, каждая улыбка, каждое касание, каждое слово и каждая минута, которые они с Картманом проживут после; отныне, когда прошедший вечер останется в памяти лишь в качестве полузабытого забвения, их жизнь навсегда изменится. Нет, конечно, для остальных все останется как раньше: шутки только для своих, ежедневный обмен оскорблениями, сжеванное «утро, пидорас» вместо нормального приветствия — все это останется, и никто даже не заподозрит, что каждое их движение и слово в отношении друг друга приобретет скрытый подтекст. Выгнувшись, Брофловски закатил глаза и сомкнул губы вокруг пальцев Картмана, который тот быстро опустил ему в рот; пальцы с привкусом еврейской крови, которую Эрик минутами ранее задумчиво размазывал по горячей бледной коже, размышляя о том, что же ему, Картману, делать со внезапно свалившимся на него рыжеволосым счастьем. Трахнуть — само собой, но хотелось еще немного помучить его, еще немного растянуть момент и еще немного почувствовать, как этот ненасытный похотливый придурок трется бедрами о пах Картмана, пытаясь таким образом приблизить свою участь. Вообще, Эрику много чего хотелось, но сдерживать себя больше не было сил, потому он решил: на потом, он оставит это на потом, на следующий раз, в котором уже не сомневался, ведь Брофловски теперь принадлежал ему. Кайл провел языком вдоль перстня на среднем пальце Картмана и слабо прикусил его кончик, когда Эрик мысленно благодарил те высшие силы, которые поместили Брофловски в его постель. Ох, черт, как же он был неотразим в своей похоти: красивый, податливый, горячий. Пылающее взмокшее тело, тяжелое дыхание, смутный взгляд из-под спутавшихся влажных кудрей; румяные щеки, сдвинутые к переносице брови, приоткрытый рот, застывший в протяжных стонах — все это и многое другое оставалось таким же бесподобным, как и обычный Кайл, которого Эрик видел в школьных коридорах. Предупреждающий взгляд, поджатые губы и плечи, скрытые под объемной черной курткой — интересно, наденет ли завтра Кайл один из своих свитеров с высоким горлом? Или стащит у мамы тональный крем, пытаясь скрыть за ним многочисленные засосы на своей шее и след от пятерни Картмана, который окрасится к утру в фиолетово-лиловый? Эрик представил отпечаток собственной руки на коже Брофловски и, сдавленно простонав, тут же схватил Кайла за горло, несильно тряхнув; ногтями он впился ему в трахею и навалился сзади. Кромсая ему бедра и спину, Картман постепенно ускорял темп, пока Брофловски инстинктивно дернул связанными руками; плечи болезненно заныли, и Кайл попытался выругаться, но и тут потерпел неудачу: Картман держал его шею так крепко, что мог ощутить ходящий ходуном кадык. Кайлу было тяжело дышать до этого, а после того, как Эрик вдавил его лицом в подушку, сделать вдох для него казалось нереальным; ловя ртом воздух, Брофловски только приоткрыл глаза, когда Картман, переместив ладонь на кучерявый затылок, с силой дернул мокрые бронзовые кудри на себя. — Ч-черт, блять! Брофловски запрокинул голову и зажмурился, ощущая, как плотные длинные пальцы Эрика цепко держат каждый его гребаный волос. Из-за этого заболела голова, но увлеченный Брофловски не замечал покалывающего дискомфорта, как не замечал жгучей, царапающей боли во всем теле; да и если был заметил все это, то ему было бы плевать. В эти финальные секунды, когда Картман, сбивчиво дыша Кайлу на ухо, хватал его волосы и прижимался к нему сзади, свободной рукой держа перевязанные за спиной запястья, Брофловски вообще ничего не чувствовал, кроме всеобъемлющего экстаза, заполонившего не только его тело, но и пространство вокруг. Казалось, будто бы все им пульсировало: мерцающие полукруглые отсветы свечей на стенах, подрагивающий из-за движения на кровати фатин, соединившиеся в обоюдной страсти тела. Перемешавшиеся тяжелые вздохи, скомканные имена, произнесенные вскользь, скольжение горячих пальцев и ладоней — все дышало несносной чувствительностью, положившей начало новому этапу в жизни этих двоих. Неизвестно, к чему это приведет и чем все закончится, да и хер с ним, если честно. Кайл не хотел думать об этом, пока Картман, уже отстранившийся и пристроившийся рядом, крепко обнимал его, дрожащего от оргазма, и бережно перебирал его кудри, обещая на ухо то, что нормальной жизни ему больше не видать. — Тебе пиздец, Кайл, — тихо проговорил Эрик и усмехнулся, мягко поцеловав вспотевший лоб еврея, — тебе просто пиздец. Брофловски улыбнулся, уткнувшись носом Картману в шею и что-то буркнув ему в ответ; черт возьми, это было самое неординарное и искреннее признание в любви, которое он когда-либо слышал.