capitulo cero / chapter zero

пусть юбилейная часть будет отличаться от привычной школьной тематики и перенесется в au

На языке вертелось лишь одно «обманчивое противоречие». Кайл не мог понять, как ему расшифровать это самое обманчивое противоречие, и какой тайный смысл оно таит в своих пыльных слогах. Словосочетание само родилось в его голове, и оно было таким же туманным, как обстановка скрытой в полумраке комнаты, в которой он находился. Просторная гостиная с толстыми коврами на половицах и широкими окнами почти до пола, пропускающие унылый блеклый свет через прозрачные занавески — похожие на те, которые Кайл видел в недорогих мотелях (даром что здесь они были выстираны). Вытянутый перед окном бежевый диван с потертостями на подлокотниках, два кресла, низкий темный столик, сгорбленный в дальнем углу торшер, пара небольших безвкусных картин на белой стене…честно, Брофловски был неинтересен интерьер чужого помещения, потому он лишь бегло скользнул по нему взглядом, чтобы затем сфокусироваться на главном. Наблюдая за ленивым движением перестукивающих по подлокотнику пальцев, Брофловски слегка напряг глаза и подался вперед. Широкие ладони, зажатая меж плотных фаланг тлеющая сигарета, постепенно испускающая дух, удивительно аккуратные запястья — Кайл знал эти руки как свои собственные и часто воспроизводил их тяжесть на своем теле, едва натягивал одеяло на голову и закрывал глаза. Случайные прикосновения в раздевалке, касания локтей в автобусе, беглые взмахи ладоней по спине, извиняющиеся поглаживания по плечам и заботливые жесты, с которыми Картман постоянно убирал кудри Кайла с его лба, либо заводил какую-нибудь непослушную прядь за ухо, обязательно затронув его кончиками пальцев. Вот уже несколько лет миллион подобных мелочей напоминали Кайлу об упущенных возможностях, которые ему никто не обещал, но которые он желал наверстать, если ему предоставится случай — может, это и было то самое сраное обманчивое противоречие? Или это было то рассыпчатое липкое чувство, похожее на отчаяние без причины, которое пачкало его мысли, как ладони пачкала посыпавшаяся из картриджа краска? Как бы то ни было, но в этот момент, когда он рассматривал эти чертовы руки напротив и боялся поднять взгляд, чтобы посмотреть в лицо тому, кому эти руки принадлежали, Кайл вскользь вспомнил свой недавний сон. Он, по неведомым ему причинам, оказался в католической церкви — вроде той, которая была в их родном городе и внутри которой он никогда не был. Завороженно оглядываясь вокруг, он медленно пробирается вперед и всматривается в выцветшие лица святых на потрескавшихся фресках (где-то лица совсем стерлись, оставив о себе в качестве напоминания лишь бледные одежды). Задрав голову, он замедляет шаг и рассматривает стремящиеся к Богу нервюры — из-за бесконечного движения вверх у него слегка кружится голова, но Кайл продолжает идти вперед мимо опустевших скамей, на которые обычно садятся и складывают локти верующие во время молитвы. Наклонившиеся корпуса, склоненные головы, прикрытые глаза и губы, кротко шепчущие давно заученные слова — сейчас здесь никого не было, потому Брофловски слышал лишь собственные шаги, которые, взлетая по белоснежным колоннам, отдавались приглушенным эхом, терявшимся где-то под самым потолком. Добравшись до алтаря, он вдруг замирает, замечая перед собой фигуру в черном. Высокая, крупная и до боли знакомая: настолько, что шевельнувшееся сомнение не успевает разлепить сонные глаза, когда причина его, точно зов далеких воспоминаний, медленно поворачивается к Кайлу лицом. Боже. Он ухмыляется. Многообещающий блеск в глазах, точно неозвученное «а я знал, я знал, что так все получится», чуть наклоненная голова, уложенные назад каштановые волосы, четки в руках — он не произнес ни слова, но Брофловски и без этого смог без труда определить ход его мыслей: он рад, что они встретились при таких обстоятельствах. Боже, Картман. Прошептав это сейчас, Кайл вздрогнул, вмиг осознав себя сидящим в промозглой комнате под внимательным взором темно-карих глаз. Пытаясь отвлечься, он вновь пронесся взглядом по скромной обстановке вокруг, где все отвечало настроению утренней бледности, когда горизонт, подернутый прохладным октябрьским солнцем, только начинал вбирать в себя краски восходящих лучей. Кайл посмотрел в окно. По влажному асфальту прошуршал редкий автомобиль, где-то вдалеке тишину взрезал отрывистый собачий лай, а совсем неподалеку раздались голоса с улицы — мужской и женский, — явно спорившие о чем-то, Кайлу неведомом. Да и он не желал ничего ведать, не желал ничего знать, не желал ни в чем разбираться: ни в смутных причинах обманчивого противоречия, уже болезненно стучащего у него в висках, ни в обстоятельствах, сложившихся так, что он вновь оказался перед тем, кого надеялся забыть сразу же после выпускного. Дремавший город, угрюмо зевая, просыпался; Кайл же не спал всю ночь, взволнованный и страшно смятенный. Его покрасневшие глаза болели, кончики пальцев озябли (из-за чего пришлось натянуть на кисти рукава свитера), а горло царапал сухой ком, пока беспорядочные мысли вихрем проносились в голове. Ощущая на себе заинтересованный взгляд Картмана, Брофловски невольно вспомнил юношеские ночи в комнате Эрика, когда они оба, страдающие бессонницей, решили в один момент коротать время за приставкой. Обычно они сидели так до четырех или пяти утра — пока тяжелую черную мглу не прогонял сизый рассвет — и незадолго до того, как в спальне мисс Картман начинал верещать будильник. Это были безумные полгода. Тогда Брофловски с трудом засыпал на коленях или плече Картмана, пока он, укрывая их двоих шерстяным пледом, неловко обнимал Кайла за талию. Бывало, что Эрик не спал вовсе, а лишь сидел, прижавшись спиной к спинке кровати и, поглаживая спину дремлющего Брофловски, напряженно вглядывался в пространство перед собой, мыслями обращаясь куда-то внутрь собственных переживаний. Сейчас Кайл едва мог вспомнить причину их совместного беспокойства, равно как и плохо помнил все происходящее тогда: лишь в качестве отдельных фрагментов, которые зачем-то хранил в памяти, как люди хранят неудачные фотографии со смазанным выражением лица или взмахом руки в воздухе. Да, он почти ничего не помнил, кроме одного: ощущения теплых рук Картмана на своей талии, невесомого прикосновения его губ к собственной щеке или уху — осознанное или нет, — а еще прерывистого дыхания над собой и мягкого крупного тела, которое Кайл обнимал, провалившись в долгожданный полудрем. Кто бы, блять, мог тогда подумать, что чертов Картман станет священником. — Зачем ты здесь? Вздрогнув, Брофловски уставился Картману на грудь: впервые он поднял взгляд, но по-прежнему не решался посмотреть ему в глаза. Врать Кайл не умел, да и не видел в этом смысла, поэтому решил сказать сразу как есть. — Мне нужно поговорить. — А я тут при чем? Кайл закусил губу и прикрыл глаза, обдумывая ответ; отчего-то холодный тон Эрика и его обыденная беспринципность задели Брофловски. Нервно сглотнув, он попытался совладать с взволнованным сердцем и заодно понять: когда его стало волновать то, что Эрик думает о нем? Тогда ли, когда он впервые прижался к нему, пока Картман перебирал рыжие кудри Брофловски? Или тогда, когда он вдруг с ужасом обнаружил для себя, что Эрик играет в его жизни одну из ключевых ролей? Впрочем, это уже давно не имело значения, ведь факт оставался фактом: Эрик, мать его, Картман, все это время был для Кайла важной составляющей, неизменным слагаемым, центром сраного мироздания — да кем угодно. Как жаль, что он понял это только сейчас, когда царапал ногтем свое колено, точно пытаясь втереть в плотную джинсовую ткань свою досаду, возникавшую всякий раз, когда Кайл думал о Картмане. Разменявший объемные куртки, толстовки, водолазки и джинсы с цепями на однотонную и неброскую одежду пастора, Картман оставался тем же, кто когда-то рисовал на полях тетради Брофловски глупые картинки, кто подливал ему виски в колу и кто разражался победоносным смехом, когда Кайл, не терпевший крепких напитков, кривился из-за терпкого привкуса на языке. Черт возьми, он оставался тем, с кем Кайла связывало так много, что Брофловски начинал ненавидеть себя (и его заодно) за то, что единственным человеком, способным его понять, оказался Картман. И ладно бы, пусть так и остается, пусть Брофловски и дальше заочно переживает из-за этого, но больше всего его тревожило то, что под предлогом фиктивной вражды, которую они вели всю жизнь, им было проще скрывать свои истинные настроения. Оба прекрасно знали об этом, но никогда не говорили, оставляя нерешительные признания в тени беглых прикосновений. Диссонанс их странных с Картманом отношений, которые они в старшей школе построили на бессоннице, постепенно сведенных к нулю оскорблений, неуверенных объятий и постоянном «скорей бы закончить школу, чтобы тебя не видеть», сводил Кайла с ума так же, как сводил с ума Картман. Картман, который никогда не ставил точку — и лучше бы поставил ее, пресекая любые попытки вернуться к этому безумному взаимодействию. Вместо этого он предпочитал вводить в заблуждение и тешить несчастное еврейское сознание мнимыми надеждами, которые Кайлу никто не озвучивал, но которые он интуитивно чувствовал как нечто само собой разумеющееся. Только сейчас Кайл осознал, что провел эти годы в несносном желании увидеть Картмана вновь — и за это возненавидел себя с новой силой. Приоткрыв рот, Брофловски, наконец, заговорил; его голос дрогнул, но Кайл попытался сделать вид, что его это не волнует: — Потому что только ты сможешь меня понять. Картман хмыкнул: не категорично, но по-прежнему хладнокровно. Окурок из его пальцев отправился в стоящую рядом пепельницу — одна из немногих вещей, которые он привез с собой из дома в Денвер, — после чего Эрик взял полупустую бутылку пива и повертел ее в руках. Брофловски вновь засмотрелся на красивые оливковые запястья и, поднявшись взглядом по широкой груди под черной сутаной, быстро посмотрел на лицо Картмана, не разбирая его черт. — Исповедаться хочешь, да? — Просто поговорить. Настроения язвить не было — пожалуй, впервые за столько времени. Прошедшие десять лет, казавшиеся до этого вечностью, вмиг обратились в пепел одного мгновения, и Кайл лишь удивился тому, как же легко оно искажается. Так же, как вытягиваются тени на послеобеденном солнце, как затягиваются свежие раны, превращаясь в кривые рубцы, как… — Мне плевать на тебя, и ты это знаешь. Ни капли сострадания, ни капли благосклонности и ничего святого — где же твое снисхождение, с которым ты отпускаешь чужие грехи? Кайл снова закрыл глаза и поджал губы, ощущая внутренний подъем, который одновременно потащил его вниз тяжелым грузом. Захотелось одновременно смеяться и плакать: от того, как легко Эрик сказал это, без намека на угрызение совести, и от того, как Брофловски быстро принял его слова, мгновенно замяв желание их оспорить. Он усмехнулся — горько и отчаянно — и опустил голову на раскрытую ладонь, после чего, наконец, посмотрел Картману в глаза — ему больше нечего было терять. Зашевелившиеся надежды вмиг полетели в пропасть вслед за рухнувшим сердцем, потому теперь Кайл не боялся Картмана; он понял, что прежние недомолвки, оставшиеся за школьными дверьми целую вечность назад, были лишь его собственным заблуждением. Эрик его никогда не любил. Картман щелкнул зажигалкой — уже в третий раз за сегодня. Выпустил дым с легким придыханием, а затем задал вопрос тем самым будничным тоном, каким обычно у прохожих спрашивают дорогу: — Что случилось с твоими друзьями? Им стало насрать на твое нытье? Брофловски молчал и продолжал смотреть на Эрика, стараясь думать лишь о том, что он совсем не изменился: тот же проницательный взгляд темных глаз, густые брови, растянутые в ухмылке бледные губы. Те же руки и пальцы, широкие плечи, шрам на шее и левом бедре, крохотные родинки на спине и едва заметные веснушки на переносице, которые он не замечал, но зато постоянно напоминал Брофловски о том, какие они отвратительные у него, как будто эти чертовы светлые точки чем-то отличались от его собственных. — Или это ты понял, что твое нытье никому не нужно? Уже было открыв рот, Кайл сомкнул губы и, подтянув к себе колени, опустил на них голову — так он часто делал в подростковом возрасте, когда ему нужно было собраться с мыслями и все хорошенько обдумать. Посидев так с минуту, он, наконец, прошептал: — Если бы тебе было плевать, ты бы даже не пустил меня. Картман нахмурился, поднеся сигарету к губам, а Брофловски прикрыл глаза, мысленно возвращаясь в тот церковный холод из его сновидений — туда, где его мир разламывается пополам, едва руки Эрика в очередной раз опускаются ему на талию. Они вдвоем в огромной светлой зале, куда мертвецки блеклый свет проникает сквозь высокие стрельчатые окна; вокруг тишина и пахнет ладаном, а позади спины Картмана, под самой аркой, фигура распятого Иисуса безразлично наблюдает за ними, чуть склонив голову. Возвышаясь на огромном кресте, украшенном незамысловатой резьбой, ему нет до них никакого дела, равно как и Кайлу не было никакого дела до него; прижавшись щекой к плечу Эрика, он бесстрастно смотрит на невообразимо длинные ноги Христа, где белая краска уже начинала трескаться. Картман гладит Брофловски по спине и, накрыв ладонью кудрявый затылок прижимает его лицо к своей груди. Я рад, что мы встретились. Кайл отстраненно ведет кончиком указательного пальца вдоль небольших пуговиц на его сутане. Я тоже, Картман. Когда Кайл поднял голову и открыл глаза, то ожидал увидеть легкую улыбку, но вместо этого столкнулся со стальной сдержанностью в карих глазах. Моргнул — и тут же рассеялось его зыбкое забвение, каким он обманывался в сновидениях у мнимого алтаря в обнимку с мифическим Картманом. Только потом Брофловски почувствовал, как крепко Эрик — настоящий, из плоти и крови — держит его подбородок. До этого, чуть наклонившись, он говорил Кайлу что-то про… — Что? — Я говорю, что пусть мне и насрать на тебя, но я не такой урод, как твои друзья, поэтому, так уж и быть, выслушаю. Брофловски растерянно смотрел на Картмана снизу вверх. В венце дымчатого света казалось, будто его голову опоясывал тонкий мерцающий нимб; выражение лица, наполовину скрытое в тени, оставалось расслабленным и чуть надменным, но в то же время сосредоточенным. Эрик облизнул губы и присел перед Кайлом на корточки, накрыв пальцами его колени. Вздрогнув, Брофловски мгновенно ощутил, что он невыносимо скучает по тем временам в смятой постели Картмана под темно-синим одеялом, когда Эрик еще имел эту глупую привычку болтать или напевать что-нибудь, пока Брофловски не заснет в его руках. Ощущение это, внезапное и сокрушительное, стало началом конца, что Кайл понял уже после — когда Картман внимательно посмотрел на него. — Что ты хотел мне сказать? Не сводя глаз с белоснежной колоратки вокруг массивной шеи, Кайл с трудом справлялся с желанием снять ее и припасть губами к горячей коже. Над ответом он не думал и сказал машинально, не желая знать, какие кары небесные смогут обрушиться на него за подобные слова: — Что я скучал по тебе все это время. Эрик прищурился и закусил губу, смотря Кайлу в глаза; кончиками пальцев он нерешительно сминал ткань джинс на его ляжках. Накрыв их своими тонкими ладонями, Брофловски протащил пальцы Картмана выше по своему бедру и положил на свою талию. Он улыбнулся, когда Эрик, опустившись на колени, с силой сжал его бока под объемным свитером, продолжая смотреть на Брофловски — поразительно, что даже при сменившейся позиции он выглядел по-прежнему уверенным. Казалось, будто его совсем не тронули ни слова Кайла, ни блеск в его глазах, ни улыбка на тонких губах, ни прикосновение его горячих ладоней, по которым Эрик успел соскучиться, но никогда не покажет этого — его прирожденное актерское мастерство никогда не позволит ему выдать свои истинные помыслы. Ну, или почти никогда… — А еще ты чертовски великолепен в этом. Брофловски провел ладонью по его плечу, и Эрик тут же перехватил тонкую руку, быстро поднес ладонь к губам, после чего дернул ее на себя, резко приблизив Брофловски к себе. Без лишних раздумий и возможных сожалений Картман поцеловал Кайла, тяжелые темно-рыжие кудри которого по-прежнему, как и десять лет назад, пахли мятными леденцами. Тяжело. Эрику было невообразимо тяжело притворяться и играть в хладнокровного ублюдка, который и думать забыл про того, в кого, как ему казалось, он был безответно влюблен в шестнадцать. Вернее, Картман не знал, что он чувствовал, но назвал это влюбленностью — так было проще, хотя сама ситуация проще не стала, а лишь усугубилась, когда Кайл стал проводить ночи вместе с ним. В отличие от Брофловски, Эрик великолепно помнил этот период, потому что никогда — ни до, ни после — он не чувствовал ничего подобного, что чувствовал к Брофловски. Никогда его черствое сердце не вздрагивало от простого скольжения кончиков пальцев по коже, как это было с Кайлом, и никогда он не прилагал так много усилий к тому, чтобы не схватить это красивое веснушчатое лицо и не поцеловать эти сухие губы, прикосновение к которым обязательно бы обрекло Картмана на погибель. Сейчас же он целовал их, жадно и исступленно, неровно размазывая слюну кончиком языка, а затем проникая им вновь и прижимая задрожавшего Брофловски к себе — и ни о чем не жалел. Даже о том, что он может умереть в следующий миг. Схватившись за плечи Картмана, Кайл спустился с кресла и, бегло вздохнув, сел перед Эриком на колени, после чего поцеловал его вновь. Прижимаясь к плотному телу и путаясь пальцами в густых каштановых прядях, до этого небрежно убранных назад, Брофловски не переставал ощущать точечные огоньки беспокойства, которые то вспыхивали, то гасли в его сердце. Неосознанно он вновь вернулся к своему сну, причина происхождения которого волновала Кайла вот уже как два месяца — ровно столько он почти каждую ночь начинал блуждать внутри призрачной церкви, пока не натыкался на Картмана, который молча обнимал его. Что это: жалоба подсознания? Подсознательные попытки найти встречу с Эриком? Или еще что-то, что было связано с тем таинственным, что сгущалось в подкорке и проецировало его мрачные переживания в виде нерешительных шагов по церковному полу? Брофловски не мог понять этого, как не мог понять того, что же он испытывает сейчас, когда, прикусив нижнюю губу Картмана, слабо потянул ее на себя, после чего нетерпеливо провел кончиком языка по его и поцеловал, крепче сжимая меж пальцев уже потрепанные волосы. Забравшись ладонями под свитер Кайла, Эрик медленно провел ими вдоль его крепкой спины. Впервые ему довелось дотронуться до этой нежной кожи и почувствовать округлые выступы позвоночника вместе с очерками ребер под подушечками пальцев — впервые, потому что до этого он мог коснуться Кайла лишь вскользь и через одежду. Решивший однажды, что лучше забыть про Кайла, забыть про эти чувства к нему, забыть эти кудри и сладковатый запах молочной шеи, теперь Эрик был страшно взволнован. Он чувствовал себя так, будто неожиданно получил возможность обладать тем, о чем уже давно не мечтал — и потому боялся упустить из рук рыжеволосое счастье, неожиданно прилетевшее к нему ночным рейсом «Нью-Йорк — Денвер». Боялся сжать пальцы слишком сильно — а вдруг мираж? И он вновь окажется один — и боялся изучить это потрясное худое тело не до конца, упустить из виду что-то важное, не заметить какой-нибудь шрам или веснушку на плече. Черт возьми, прямо сейчас, когда Кайл расстегивал пуговицы на его сутане, в которой Картману стало невыносимо жарко, Эрик неожиданно осознал, что боится многих земных вещей — и отчего-то он почувствовал облегчение, как грешник после исповеди. Пожалуй, это был единственный момент, который он счел за божье благословение в лице Брофловски, который смотрел на него сейчас с застывшим нетерпением. Вдруг, едва Картман, лязгнув пряжкой ремня, стащил джинсы с бедер Кайла, Брофловски слегка отстранился. — Ах, подожди, сначала я… — Ну уж нет, Кайл, — прошептал Эрик, коснувшись влажными губами его уха, — я слишком долго этого ждал. Обычно никогда не делающий ошибок, Кайл ошибся в одном, причем сделал это давно и фатально: он считал, что Эрик никогда не любил его. Сам толком не понимавший, что он испытывал когда-то к этому высокому пухлому подростку, любящему острые крылышки и черную одежду, Брофловски в то же время был уверен в том, что Картман к нему ничего не чувствовал — либо же чувствовал, но никогда не признается в этом ни себе, ни Кайлу. Потому он тешился лишь теми случайными прикосновениями и объятиями во сне, додумывая к ним таинственные предисловия, в которые слабо верил, но продолжал жить ими, как живут несбыточными мечтами. Сейчас же все кричало об обратном: то, как Эрик нервно стащил с Брофловски его свитер и тут же прижался губами к бледной шее. То, как Картман, задрав голову, смотрел на восседающего на его ляжках Брофловски и целовал его тонкие пальцы, легко касаясь их языком. То, как они смотрели друг на друга, как соприкасались их губы, как смешивались их вдохи, как скользили ладони — все кричало о том, как чертовски сильно Картман любит Брофловски, пусть он никого никогда не любил. Все кричало о том, как он сожалеет об упущенном времени, которое они могли бы провести вместе, и в то же время все продолжало дышать надеждой, что они оба опомнятся и смогут исправить ошибки. Их обоюдное безумие было вспышкой. Секундой. Мгновением. Демонами, которых долго сдерживали внутри, точно псов на привязи, и теперь они вырвались наружу, обратившись в похотливый вихрь. Это было чем угодно, но одно оставалось неизменным: безумное и невыносимое влечение безбожно застилало их разум, не давая времени на раздумья, на чувства и на объяснение того, что между ними происходит. Они вдвоем лишь хватали момент, пока он шел в руки, потому что он шел к ним чертовски долго; так же долго, как Кайл расстегивал сутану Эрика и, быстро стащив ее, принялся за колоратку. Освободив от нее шею Картмана, Брофловски припал губами к загорелой коже и схватился за пуговицы на рубашке. Любая мысль оставила его, кроме одной: никто не увидит засосов на шее Картмана из-за этого воротника, который святой отец Эрик Теодор наденет завтра вновь, когда будет наблюдать за дремлющим на его кровати Брофловски через зеркало в спальне. Господи, как же Картману было тяжело: тяжело было сдержать улыбку, когда он увидел знакомое лицо — совсем не изменился! — около часа назад; тяжело было справляться с дрожью в пальцах и изображать напускное равнодушие, разглядывая, как Кайл, сложив ногу на ногу, размешивал сахар в кофе. Тяжело было заново осознавать свою странную любовь к этому рыжему еврею, а еще тяжелее было сохранять мнимую безучастность, слушая рассказы о тех событиях, свидетелем которых он не был. Он не понимал, зачем Кайл объявился на пороге его дома в пять утра с небольшим серо-синим чемоданом в правой руке; бежевое пальто было наспех застегнуто, волосы взъерошены, царапина на правой скуле только-только затянулась, а от кожи шел едва уловимый приторный запах ароматизатора, какие обычно развешивают таксисты в своих авто. Принять все это было так же тяжело, как тяжело было понимать, что будет дальше и как тяжело было плюнуть на все, взяв инициативу в свои руки. Ничего уже не будет как раньше, все мосты давно сожжены — и Эрик не жалел об этом, придерживая Кайла за поясницу и аккуратно проникая в него. — Боже…Боже! Не упоминай имя Господа понапрасну — так учили Брофловски с детства, но сейчас он позабыл об этой простой истине. Закатив глаза и приоткрыв рот, он вцепился в плечи Эрика и, коленями уперевшись в жесткий ковер, начал медленно опускаться по влажному стволу. Первоначальный дискомфорт быстро сменился наслаждением — и для этого потребовался лишь сдавленный стон Картмана, который, закусив губу, смотрел на запрокинувшего голову Кайла. Схватив его за кудри, Эрик резко дернул их вниз, из-за чего Брофловски сначала прошипел и нахмурился, приоткрыв глаза, а затем громко простонал, когда Картман прижался губами к его искусанным ключицам. Тонкая еврейская кожа — чуть прикуси, и будет синяк — пленила Эрика так же, как пленили его отрывистые вздохи (вперемешку с его собственными), его горячее вспотевшее тело, его порозовевшие мягкие губы, его руки вокруг шеи Картмана, его упругие бедра, которыми Кайл двигал уже смелее. Обладая этим веснушчатым совершенством с темно-зелеными глазами, длинными ногами, подтянутой (и уже исцарапанной) спиной и бронзовыми локонами, Картман захотел плакать: от того, насколько этот жид великолепен, и от того, насколько Эрик чувствует себя уязвимым рядом с ним. Обычно бескомпромиссный и безразличный, с Брофловски он становился настолько чувственным, что ему больше ничего не оставалось, кроме как шептать на ухо наспех связанные молитвы из «ох, Брофловски, твою мать», из-за которых Кайл мгновенно покрывался мурашками. Брофловски был здесь, чтобы положить конец измучившей его двойственностью мнений; садясь в самолет, он решил для себя, что, каков бы ни был исход, его инициатива либо прекратит давние страдания, либо же разовьет новые. Он не знал, что будет дальше; не знал, что скажет Эрику, пусть и прогнал в голове их примерный диалог, и не знал, зачем ему все это нужно. Нужно ли это Картману? Брофловски несколько раз спросил себя об этом, но так и не смог дать вразумительный ответ — да и он уже был не нужен, потому что Кайл понял одну важную деталь, которая до этого оставалась для него незамеченной: они с Картманом постепенно сходили с ума все эти годы, а теперь им требовался реванш. Оба ненасытные и жадные собственники, они хотели друг друга со звериным аппетитом, ускоренными движениями и остервенелой похотью в глазах, освобождавшей от угрызений совести. Все запреты утратили силу — моральные, религиозные и самые обыкновенные, — потому что когда они были вдвоем, никаких запретов не могло быть в принципе. Боже, как же он любил Эрика за это! Прошептав скомканное признание Картману в шею, Брофловски закусил губу, когда Эрик с силой ударил его по ягодицам, которые затем крепко схватил, прижав еврея к себе. Цепляясь пальцами за смятую мокрую рубашку Эрика, Кайл вдруг посмотрел перед собой — туда, где между белой оконной рамой и старой фотографией Картмана с матерью висел небольшой деревянный крест. Не спуская с него глаз и продолжая двигаться на бедрах Картмана, Кайл смутно решил, что смог бы прямо сейчас отречься от своей веры и принять веру Эрика — настолько, черт возьми, он обезумел. Он мог бы отречься от чего угодно: от своего прошлого, от своего настоящего, от тех, кого он любил, и от того, чем он жил, пока вновь не столкнулся с этим высоким широкоплечим ублюдком час назад. Сделал бы это не раздумывая, о чем, может быть, и пожалел бы впоследствии, но не сейчас, когда он услышал свое имя, — тихо и слегка взволнованно — прежде чем Картман кончил, вцепившись Брофловски в поясницу с такой силой, что Кайл вскрикнул от боли и экстаза. Тяжело выдохнув, Брофловски, смазано поцеловав Эрика в уголок губ, медленно слез с него и лег на бок; грубый ковровый ворс, до этого кромсавший колени Брофловски, впился ему в ребра, пока он переводил дух под приглушенный щелчок зажигалки. Кайл тут же нахмурился. — Перестань так много курить. Картман хмыкнул и улыбнулся, снимая с себя перепачканную влажную рубашку. — Тебе-то что? Кайл прикрыл глаза, вспомнив, что Эрик так и не объяснил ему причин, по которым он ушел в духовенство. Конечно, судьба уготовила Картману особую участь, заранее избавив от офисной рутины, нудной работы с документами, дешевых костюмов из синтетики и растворимого кофе по утрам. Брофловски предполагал, что Эрик сделает карьеру в политике или займется собственным делом, но…пастор? Самый отъявленный грешник стал тем, кто проводит воскресные молитвы и отпускает чужие грехи? Дьявол, которого можно было скрыть лишь в скромной одежде, но который оставался собой даже с Библией и четками в руках? Может быть, это и есть то самое, мать его, обманчивое противоречие? Впрочем, это уже было неважно, потому что отныне, что беспокоило Брофловски — это то, как Эрик смотрит на него, удовлетворенно и чуть устало, и лениво гладит его румяные колени, пока Кайл тайно надеется на то, что если он вдруг и оказался во сне, то пусть он никогда не проснется.