Девчонка

      — Всё ещё не понимаю, зачем ты увязалась за мной.       — Я же сказала, что пойду с тобой!       Девчонка слишком уж крепко ухватила за руку чуть выше запястного щитка; Куникида не смог её проигнорировать, замер и обернулся. Девчонка еле доходила ему до груди, делала целых три шага вместо его одного и постоянно куталась в продранный платок, доставшийся от матери. Следы крови с этого платка так и не сошли, остались на нём сухими корками — такими же, какими зажили раны на юном сердце.       Карие глаза смотрели снизу-вверх, как на последнюю надежду. Как будто сможет воин, наполовину состоящий из тьмы, заменить ей семью. Как будто только он сможет дать ей веру в завтрашний безопасный рассвет.       — Я. Пойду. С тобой, — она попыталась состроить злое лицо, но получилось у неё это презабавно. Куникида одним лишь уголком губ улыбнулся ей, поворачиваясь и перехватывая оба тонких запястья в свою ладонь.       — Ты отстанешь от меня, а ждать тебя я не могу, — и впервые за долгое время стальной звон его голоса чуть ослаб, пока он опускался на колено, чтобы смотреть девчонке в глаза. — Останешься в лесу или в горах, а там и поминай, как звали. Этого хочешь?       — Я не отстану! — топнула ножкой, поднимая облачко пыли. — Я тоже буду сильной и смелой, как ты!       Её глаза — большие и по-детски ещё глупые — смотрели будто в самую душу. Смотрели и видели, давили на что-то живое в груди, пока тонкие губы поджимались обиженно. Девчонка слабая, но внутри неё — то надломленное, заляпанное кровью и укутанное старым платком — сильное, и сама она не сломается уже ни за что. А потому и смотрит так, как будто ей её должное отдавать не хотят.       Куникида поднимается, не стряхивая пыль с колена, и берёт девчонку за руку. Он чувствует, как тихонько дрожит её живое тело, когда по венам вместе с кровью разбегается его ёки, а после набирает шаг, крепко держа маленькую ладонь в своей. Девчонка поспевает, перебирает ногами по земле уже через два шага и, кажется, улыбается за его спиной.

***

      И давно ли Ичиё была этой девчонкой? Слабой, брошенной и беззащитной, цепляющейся за руки и засыпающей всегда головой на его коленях, пока под спиной был расстелен тонкий белый плащ.       И давно ли этот плащ заменили серые простыни гостиниц, каждый раз хозяйкой недостиранные? Ичиё выросла, и спит теперь не возле него, а с ним, раздеваясь полностью и иногда царапая ему спину и рёбра. Она выросла, и стало даже обыденным видеть, как длинный и крепкий член вскальзывает в её узкое влажное нутро. Подскакивает на его бёдрах и напрягается вся, сжимая сильнее и опускаясь уже плавно.       Её глаза большие, но уже не глупые — подёрнутые пеленой чего-то плотского и сугубо человеческого. Не столь уж и тонкие губы обкусаны докрасна, а взмокшие, коротко обрезанные волосы прилипли ко лбу и по краям лица. Но она продолжает рвано подскакивать, напрягая крепкие бёдра и подтянутый живот, пока налитая упругая грудь чуть колышется вместе с ней.       Это чувство похоже на пробуждение — больше клеймору сравнивать не с чем. Ему всё это человеческое как-то чуждо, и нет особой разницы — на непростиранных простынях или на тонком плаще в лесу. Но вязкое и влажное тепло, которым окутывает Ичиё, скребёт изнутри чем-то совершенно необузданным, но так далёким от сущности ёма. И потому этим порывам поддаваться не страшно.       Они не расцепляются; Ичиё обнимает его за плечи, падая на спину, разводит ноги шире и улыбается отчего-то собственнически — как будто радуется, что ёма в нём слабеет, пока они рядом. А Куникида повторяет про себя, как молитву, простую закономерность: одну руку на её грудь и сжать, второй держать за плечо, губы на шею и всадиться резко — она так любит. И повторяет, кусая за ключицы почти до синяков, прощая Ичиё свою расцарапанную спину.       А ведь раньше, коротая вечера и ночи до поимки ёма, он читал старые книги. О любви, о Боге и царствах, о всём мирском и не слишком, и старые сказки любил. А теперь он любит Ичиё — крепко держа за бёдра, до сбитого дыхания, всполохов перед глазами и шлепков об влажную кожу, пока она кусает костяшки пальцев и стонет, срывая голос.       Но на её губах, до боли после всего зацелованных, обязательно расцветёт улыбка, пока из разгорячённого нутра будет стекать по ногам белое и вязкое, но пустое. И даже к лучшему, наверное — к её груди он и сам приложится, сильно сжимая зубами и после извиняясь языком.       Да и всё остальное сделает, что она захочет от него. Лишь бы только её — окрепшую, сильную девушку — не пустить в лапы Организации. Клейморы-мужчины слабы перед силой пробуждения, но почему-то не он; наверное, в Ичиё дело — в её губах, мягких взмокших волосах и горячем нутре, принимающем по-любому и всяко. И потому он не пустит её в ряды женщин-клейморов — хотя бы первых поколений.       — Я ведь сказала, что пойду за тобой, — уже не топая ногами и не корча злое лицо. Осознанно и уверенно, ведь знает, что послушает. — И если потребуется — то прости, я приму в себя плоть монстра, чтобы быть рядом.       Её запястья, пусть и не помещающиеся в одну ладонь, но всё ещё тонкие, скрещиваются где-то за шеей, пока губы мягко целуют в неприкрытую формой ключицу.       — Но если потребуется… — он не договаривает, — ты уйдёшь и забудешь, ведь я не хочу, чтобы ты видела мой меч воткнутым в кладбищенскую землю.       Ичиё не хочет ему врать, а потому молчит, лишь прижимаясь к родной груди крепче. Молчит, но продолжает верить, что свой меч вместо изголовья кровати воткнёт между корнями накрест с его мечом, пока сама, чуть спустив льнущую к телу форму, вновь подскочит на его бёдрах. Верит и надеется, как всё та же маленькая девчонка, что за один его шаг своих делала три.