Годелот

      Магия ожила на полусгнивших трупах скота, в тот день, когда солёная вода породила чудовищ. Из амбаров выбирались заплесневелые костлявые коровы и их скользкие нерождённые телята. Бока мертвых свиней вздымались от хрипа, но сами они были подобны кошмару. Казалось, что они просят о милости, но воскрешены ради скитания по зараженной крепости. Если однажды эта земля и принадлежала богам, то теперь они покинули её. Иоратское небо отказалось, а лесные божки бежали, лишь бы остаться живыми.       Над Велийским морем летали страшные птицы: их тела были похожи на человеческие, а крылья зияли дырами. Но они поднимались так высоко, что к радости, нельзя точно рассмотреть, что это за существа. И лучше бы им долететь до солнца и сгореть в его бледных лучах, чем дальше существовать.       Десять мужчин покинули Буревестник этой ночью, остальные же продолжили жить и пировать, будто бы вокруг, вовсе, ничего не изменилось.       Магия нещадна и губительна, любой живший на свете знал об этом. Волны тоскуют по рыбе и больше не кормят рыбаков, а притронуться к животным, что ни живы и ни мертвы было до одури отвратительным. Так гибли люди за великими стенами, а в Буревестнике о голоде не ведали. В садах заново расцветали бутоны сциллы и примулы, кусты жимолости ломились от сочных тёмных ягод, а вокруг летали шершни. Как священная юдоль, Буревестник полнился молоком и мёдом, мясом, вином и сокровищами, весной и цветением на пороге холодной осени. Когда живое умирает — магия восстает из глубин и заставляет биться остывшее сердце. Пока бродяги пируют в замке, крестьяне дохнут от голода и лишений, а магия обращает их в скверных созданий.       Чародей скрывался уже несколько дней, а его ящеры прятались в щелях и мышиных норах. Ги боялся его до гусиной кожи на руках, после того, как колдун выпустил демонов наружу. Они собирались в единое целое, а потом разбегались, как тени под пламенем и собирались вновь. Демоны рождали крики и шёпот, плакали, хохотали и умоляли о прощении. Они заполняли собой каждый угол замка и просились пустить к огню.       Вечерами Ги закрывал окна и двери и подолгу сидел один в своих покоях, думая о прошлом. Харва погряз в обжорстве, а Имин в разврате. Они, будто забыли, что надвигалось войско Теффорда Вальда, способное всех их уничтожить. Они возлагали надежды на демонов и становились неуправляемы. Получив желаемое, люди перестали слушаться своего царя, а иногда Ги казалось, что они не помнят себя вовсе.       Когда наступало утро он уходил в подземелья, чтоб спрятаться от демонов, греющихся на солнце. Даже стража была не нужна, чтобы охранять маленькую леди. Она и так уже больна и бессильна. Ги приносил ей еду с кухни и чистую воду для омовения. Раньше он хотел вывести её на свет, но теперь сам привык скрываться вместе с Виллерой в тени заключения. Он мог бы взять её силой множество раз, но вместо этого сидел под дверью, даже не смея взглянуть на неё. Ги рассказывал о своём путешествии, о людях наверху и сказки, которые услышал в далёком детстве. А потом Виллера стала отвечать ему и эти редкие слова дарили юноше огромную радость. Ги казалось, что Виллера тоже ждёт встречи с ним. Он вечерами вспоминал прошлое для того, чтобы утром прийти и рассказать о нём красавице за дубовой дверью.       Так тянулись дни, похожие на искупление. Не было больше торжества, а только страх и отчаяние в краю, что превращался в ночные кошмары. — Гнусный, ты, невыносимый выродок! Убирайся! Я не хочу тебя слышать, убирайся вон к себе наверх! Я сдохну, я почти умерла, не надо мне ничего! — Виллера тратила последние силы на крик, а Ги мечтал поцеловать её, вытерев слезы с щёк. Она ведь говорила с ним после долгих дней молчания, он не зря приходил в погреба, ведь мог услышать её сорванный простуженный голос, украшенный нежностью. — Я тебя проклинаю, я мечтаю, чтобы ты умер! И пусть твоя смерть будет в разы хуже, чем у всех кого вы убили! Убирайся! Убирайся! Убирайся! Ги гладил поверхность двери, не решая её отворить. — Когда я был маленьким мама все время рожала недоносков и они умирали ещё до первого своего вдоха. Я не понимал что они никогда не вырастут и спрашивал зачем мы закапываем их в землю. Мама тогда мне сказала, что детки, как семена, они вырастут большими и красивыми, как я. На самом деле ребёнком я был худым и нелепым, но эти недоноски конечно же были сильно меньше меня и я ей верил. Знаешь, ведь я бегал каждый вечер, поливал землю в которой они лежали, чтобы те быстрее выросли и мы смогли поиграть. Со мной особо не играли дети, а я всё ждал и ждал своих братиков и сестричек. До того дня, пока не увидел как бродячая собака разрывает их могилы, ища себе пропитания. Не было там ни цветов, ни уж тем более чего-то похожего на меня. Там валялись гнилые зелёные уродцы, да кости, которые не выросли за все время, что я их поливал. А потом мама и вовсе перестала рожать, когда наступили голод и мор. А у тебя были младшие братья. Расскажи мне, как вы росли?       Молчание, что долго тянулось после его слов лопнуло и Виллера душераздирающе закричала. А потом затихла, будто уснула мёртвым сном. — Ты не ответишь? Не нужно меня жалеть. В конце концов у тебя сейчас тоже никого нет, ни братьев, ни матери, ни отца. Я расстроил тебя, да? Глупая леди, перестань рыдать и начни уже наконец есть, иначе скоро совсем от тебя ничего не останется. Я могу спеть песню, если ты пообещаешь поесть.       Но ответа ему не было. Ги даже прислонился к двери ухом, желая услышать осколки девичьего дыхания, но раздавались только тихие хрипы и шорох одежды. Ни ярости, ни прощения, только мутная скользкая тишина.       Раздраженный Ги поднялся наверх. В главной зале харва глодал кабаньи кости и подливал себе браги. Рядом с ним сидел бледнолицый темноволосый юноша, по виду напоминающий мальчика-наложника с юга от Иората. Он забирал у Харвы кости и мастерил из них башенки, чтобы потом сломать. Когда Ги сделал ещё шаг, юноша повернулся и обнажил зубы острые и скверные, как иглы. Только взглянув на него стало ясно, кто он такой и почему в глазах роятся человеческие тени.              Новое тело Чародея стало живым.       А сам колдун позволил себе размотать тряпицу и облачиться в меха. — Царь мой, я оставил для Вас кабанью ногу, — Харва был расслабленным и подвыпившим, вёл себя как и прежде. — Что с Вальдом и его войском, уже перебили? — Не стоит так торопиться, они ещё даже близко не подошли, — голос Чародея изменился, он больше не трескался, как сухая ветка. — Это тело куда проворнее, я мигом доберусь до конницы, когда время придёт. — Чародей мерзко захихикал и снова сломал свою башню из костей, что разлетелись по всему столу. — И откуда, колдун, ты взял здесь южанина? — Ги сел от них подальше и налил себе браги в медный кубок. — Знаете, как интересно, у одного женатого лорда в Буревестнике был спрятан постельный раб. Сильный парнишка, что же ему удалось пережить, раз с такой лёгкостью смог принять внутрь всех моих демонов. Даже кожа его не раскрошилась, какое счастье! — Чародей пару раз хлопнул в ладоши и потрогал лицо руками. Это была первая его оболочка, которая не была заражена магией и не разрушалась с каждым днем все больше и больше. — Имину-то ты точно понравишься! Когда он вернётся, держи зубы наготове, а то девок он тут всех перепробовал. — Харва кинул на стол ещё одну обглоданную кость и облизал пальцы.       Ги всё казалось неправильным. Почему-то все вокруг перестали бояться Чародея. Он же чудовище, он порождал демонов и умирал. Он менял кожу и был способен убить всех в этом замке. — Нет, я желаю, чтобы ты отправился сейчас и прикончил Теффорда Вальда! Это мой тебе приказ! — Голос Ги дрожал, пусть он и пытался придать себе твёрдость. Чародей повернулся к нему и снова улыбнулся, обнажив уродливый зубастый рот на красивом лице. — Это не Вам решать. — Тени в глазах беззвучно закричали, а кабаньи кости упали на каменный пол.       В конце концов, Ги снова трусливо сбежал, оставив хохочущего Чародея позади.       Он был клочком сорной травы, выросшей в клумбе среди золотых роз. И что сумели бы сделать ему напыщенные царские цветы? Лишь уколоть, да дальше наслаждаться росой и жужанием пчёл. Но ветер, который принёс семя в эту благоприятную землю, мог вырвать его с корнем и оставить подыхать на дороге под палящим солнцем.       Судьба играла с ним и та сила, что вознесла его однажды была способна уничтожить всё, что когда-то бросила под ноги. Ги был мерзавцем и трусом, задушившим мать, чтобы избавить себя от её бесконечной боли. Сколько зла он сотворил на пути к Буревестнику, пока другие пели ему оды, как освободителю ? На самом же деле Ги сам был несвободен от бремени вины и скорби, воспоминаний и обид прошлого. Когда увядающая женщина гладила сына по щеке, отхаркивая кровь, вместо слов любви. Мать ничего не могла ему сказать. Она не просила, ни о жизни, ни о смерти, только страдала и расчесывала язвы на голой красной груди. Эти руки с мальчишества избивали его до полусмерти. Но, когда родительница наконец померла, задохнувшись под своей же подушкой, Ги целовал её ладони. Он держал женщину в объятиях и говорил скверные вещи о богах и чудовищах, проклиная весь свет и то, что наконец мог покинуть эту ветхую ненавистную лачугу.       Ги, ведь даже не похоронил её, оставив на съедение односельчанам в голодный год. Она была сварена, а кости раздроблены в муку для выпечки хлеба. И ничего от неё не осталось на бренной родной земле, а если бы и осталось, то доели бы мясные мухи, что летали среди домов. Его никто не ждал, не волновался о нем и не молился о возвращении. Не просил иоратское небо о милости и лесных божков о здравии. Он был глиной под чужими пальцами, которые сделали из чудовища властелина. Ги служили люди и демоны, Ги умоляли о пощаде и солнце грозилось упасть прямо в руки, чтобы он его раскрошил.       Ги был мерзавцем и трусом, убийцей и бунтовщиком, он был лжецом и соломенный куклой на доске с каменным фигурами. Испив ладонийское вино, лёжа на шелках и перинах был всё так же несчастен, как и прежде. Только теперь он знал, что счастлив уже никогда и не будет, где бы не оказался и чьим именем не решил бы назвать себя.       Ги шёл по коридорам и не мог уже видеть всей этой роскоши : ни майкарских ковров, ни разноцветных гобеленов, ни золоченных подсвечников. Ему хотелось предать Буревестник огню, как и людей в нем. Вернувшись в свои покои, Ги продолжил проклинать себя и свою собачью жизнь.

***

— Мой царь, кажется, девчонка так и померла в погребе. — Старое лицо Имина выглядывало из-за резной двери. — Она не ела уже много дней, а мелкий ворюга сказал, будто кровью истекла.       Ги затошнило и во рту появился привкус гнилья. Он поднялся с ложа пьяным от браги и по наваждению кинулся обратно в погреба, где сегодня уже слышал её крик, когда девочка была больна, но все ещё жива. Не могла Виллера так просто подохнуть! Он же клялся, что силой засунет еду в глотку, он обещал ей спеть, если та проглотит хоть ложку пшеничной каши. Ги хотел её поцеловать. Так он хотел её поцеловать, что чесалась кожа на руках.       Он бежал под землю, а стены Буревестника играли, меняясь между собой и обманывая своего нового владельца. Они дрожали и танцевали, путали его и заставляли упасть. С заходом солнца демоны прятались в углах и каминах. И они способны были ничтожного царя напугать.       Но поднимаясь, Ги продолжал бежать к дубовой двери, за которой среди бочонков с вином, скорченная и бездвижная лежала царевна, в комнате, обросшей кровавой плесенью.       Ворвавшись туда Ги увидел тельце, что, ни живо, ни мертво и мало походило на нежную красавицу, которую он впервые увидел перед собой за спиной её матери. И тихо-тихо, пусть самую малость, но сердце девочки билось в груди. Она не умерла, оставив Ги в его кромешной тьме среди врагов, дураков и чудовищ.       Он взял ковш и зачерпнул колодезной воды из чана, чтобы напоить её, но подумал, что так девчонка может захлебнуться. Сев, положил чужую голову себе на колени и сжав щёки, перевернул её на бок. — Глупая леди, я заберу тебя наверх. Никуда ты не сможешь убежать отсюда, как и я.       Он гладил Виллеру по её грязным волосам, сбившимся в колтуны. Она пахла кровью и сыростью, хотя на теле Ги не увидел ран, а юбка была порвана на тряпки. И даже уснувши, всё равно под его руками девушка замирала, а слабое сердце её, будто бы прекращало биться. Мокрая и дрожащая, исхудавшая и похожая на подранного птенца, упавшего в лужу. Даже такой она казалось Ги прекрасной, будто серебряная монета в его ладони. Будто последний вдох, который рассеялся в спёртом воздухе его старого жилища и, как последующая поминальная молитва.       Голова Виллеры лежала у него на коленях и сама она была в его руках, но так недосягаема, что можно пролить слёзы. Она была домом, в который ему никогда не вернуться и чужой землёй, куда ему не было дороги.       Ги поднял леди повыше и осторожно прикоснулся губами к её виску. А вместе с поцелуем упали первые капли солёной воды и мир вокруг погрузился в тоску, похожую на вой. Ги целовал её губы со вкусом желчи и бил себе пощёчины. Рыдал, целовал ее и снова бил себя по щекам и снова целовал, будто она была тотемом. Маленькая леди, ставшая по его вине сиротой. Она не дышала, когда кожа касалась кожи, а губы Ги от пощёчин лопнули и кровь, смешавшись с его слезами, закапала ей на шею. Виллера сейчас казалась ему красивее оберега из оленьей кости, которые носили дети богачей. Такая грязная и лохматая, с кровавой лужей под ногами и залитая слезами убийцы своих родителей.       Будто бы умирая от болезни, она снова и снова умоляет себя придушить.       Будто просит сначала о жизни, потом о смерти, выхаркивая раскаяния вместо проклятий. Будто признаваясь ему в любви, будто больше не умирая в лужицах гноя, на подстилке из опавших листьев. А истекая кровью, как та кровь, в которой Ги появился на свет. Он снова целовал Виллеру, но на губах было имя женщины, которой больше нет места нигде, кроме его воспоминаний.