18 октября, вторник
Айфон под моей ладонью безучастно вибрирует, принимая эсэмэску. Айфону всё равно, что я не выпускаю его из руки битый час. Или больше. Точно больше. Айфон горячий — от тепла моего тела и скользкий — от потных пальцев; он чуть не падает на пол, пока я открываю успевший погаснуть экран. Ведь пресловутую пару секунд я еще борюсь с собой. Словно команда из Истмийской лиги, гоняющая против «Манчестер Юнайтед». Сейчас мне забьют новый гол. «уже в такси еду домой», — набор из пяти слов без прописных букв и знаков препинания высвечивается черным по белому. Что я чувствую, пялясь на эту строчку? Очень паршивое сочетание эмоций: даже не злость, а восхищение таким матерым мастерством размазывать по полю; но злость все-таки тоже; и — внимание, сейчас самое худшее! — я чувствую радость. Такое блаженное облегчение, будто бы где-то перекрыли капельницу, из которой мне в кровь вводили кислоту. А теперь мне почти хорошо. Осталось чуть-чуть потерпеть, и всё закончится. Что закончится? Ожидание. Мука наедине с пустой квартирой. Наедине с мыслями, от которых хочется напиться… наглотаться таблеток… сделать хоть что-нибудь, чтобы их не думать. Айфон снова вибрирует: «Дождись меня». Я со смешком отбрасываю его, и он проваливается в щель между диванными подушками. Встаю, подхожу к окнам — во всю стену, подобно огромной витрине супермаркета; смотрю на ночной Лондон с высоты двадцать шестого этажа. Слезы и морось осени размывают городские огни. «Дождись меня»!.. Да ладно! Серьезно? Серьезно?! Его вообще не парит, что я здесь. Ему не влом морочить мне голову после того, как я семь — семь! — часов не могла до него дозвониться. Сейчас он придет и посмотрит мне в лицо с заранее рассчитанной дозой вины, разбавленной профессиональным обаянием. И будет врать, легко, блестяще, так что половина моей души ему поверит. А больше ему не надо. Трибуны ревут в экстазе, празднуя твой позорный слив, бэйб. Ну, ок, ок, все уже поняли, как тебе жалко свою шкурку. Но не надо слишком драматизировать: быть подружкой селебрити — не самое худшее занятие на свете. Твоя прежде размеренная (ну, ок, ок — скучная) жизнь бьет ключом. Ты и не вспомнишь, когда в последний раз смотрела сериал, даже шестой сезон «Игры престолов» прошел мимо; мысли о новом «X факторе» вызывают у тебя прилив самодовольства: случается, в твоей квартире теперь поет вживую настоящая звезда. Когда моется в душе или жарит яичницу. Не правда ли, в такие минуты тебе приятно понимать, что кто-то ночей не спит — мечтает оказаться на твоем месте? Миллион-другой женщин, очень приблизительно говоря. Помнишь, давным-давно, читая в метро раскрученную книжонку Шона Томаса (с названием почти в тему: «Миллионы женщин ждут встречи с тобой», в смысле с мужиком, который жарит тебе яичницу) ты угорала, как этот средней руки писака умудрился подцепить молоденькую красотку-телезвезду; и как ему вставляло всякий раз, когда она лежала рядом с ним голой, а он представлял, что туева куча ее фанов сейчас (вот, может быть, прямо сейчас, разве не охренеть!), пишет о ней какие-нибудь дурацкие песни, или скачивает ее фотку на заставку ноута, или наяривает на нее под одеялом. Теперь, когда рядом с тобой голышом лежит красавчик-обитатель британских чартов, тебе уже не так смешно кастовое чванство мистера Томаса? По крайней мере, у него хватило честности не размазывать по тарелке кашу «ее/его слава ничего для меня не значит». О, слава значит очень многое! Потому что она слишком многое меняет. Раньше ты боязливо, одним глазком, подглядывала в мир закрытых вечеринок и в вип-зоны шикарных ночных клубов. Не летала на частных самолетах, не носила шмотки от «Гуччи» — куда тебе было в них ходить и, главное, на что покупать? Твоей планкой был тренч «Барберри» — ровесник «Дип Перпл», урванный на Кэмден Лок за полтинник. Летний отпуск ты проводила в Ньюпорте, а не на Мальорке. И хотя ты каждый год исправно моталась на фесты в Гластонбери, тебе там ни разу не пробовал присунуть Мэтт Беллами, правда, пьяный в стельку, — по той простой причине, что тебя никто и близко не подпускал к афтепати, на котором бухает Мэтт Беллами. А, между прочим, до этого Беллами присовывал Кейт Хадсон! Тебе ведь польстила мысль, что теперь ты с ней вроде как в одном ряду… ну почти… ну признайся! Тебе даже стало ясно, почему все эти вознесенные на Олимп актеры, музыканты и модели меняют друг друга, как перчатки, — лишь светская хроника свистит за спиною. Это просто такая игра, бэйб. До встречи с чуваком из «Куба» ты тоже в нее играла: по-дилетантски, дома, за компьютером. Смотрела ролики на ютюбе. Скачивала фотки. Сначала Гослинга, потом Хиддлстона (а заодно и Хемсворта, Хиддлстону же не обидно), потом Харди, потом Алекса Скарсгарда… А теперь Скарсгард трахает бывшую парня, который жарит тебе яичницу. Ты замечаешь, как это вдруг сближает тебя со Скаргардом? Тебе нравится играть с ним — и остальными — на восьмидесятом уровне? Ты бы дала Беллами, если бы чувак из «Куба» променял тебя на что-нибудь новенькое?.. Чертова сучка. Если ты семь часов не можешь дозвониться до кого-то, правильный выход — не звонить. Ограничься сообщением на голосовую почту; это не только разумно, но и корректно. Что с того, что ты не можешь дозвониться до любовника. Секс в наше время не повод нарушать личное пространство. Но твоя главная потребность — его нарушить. Я набираю один и тот же номер. Методично — раз в пятнадцать минут; обреченно — я знаю, что мне не ответят; бессмысленно — на самом деле мне нечего сказать. Я делаю это, потому что хочу напомнить тому, у кого включен автоответчик, как это больно. Я хочу посчитать, после скольких звонков тот, у кого включен автоответчик, вырубит телефон. Я предвкушаю, как потом он будет считать пропущенные — от меня. Где-нибудь в такси. Ты чувствуешь? Ты чувствуешь, как это больно, Тео? Чертов мудак. Проходит около получаса, прежде чем моего слуха достигает вожделенный звук: скребется ключ в дверном замке. Я уже вернулась на место в личном зале ожидания — диван. Сижу на нем с ногами, сбросив туфли; пялюсь в огромные окна-витрины, где мост Баттерси светящейся стрелой уносится к Челси. На часах начало пятого. Бутылка «Шато Тальбо» на столике рядом пуста. Дверь открывается; я не оборачиваюсь. Сейчас, когда мучение закончилось, я чувствую опустошенность. Я — как бутылка: всё содержимое высосано за ночь. И мне совсем не хочется выяснять отношения. Бросать упреки, слушать оправдания. Но ведь зачем-то я здесь сижу… — Привет, бэйб, — голос за спиною пьян и ласков. Он тоже не хочет ничего выяснять. Но ведь зачем-то он просил меня дождаться… — Привет, — я так и не отвожу глаз от моста. Дверь громко захлопывается, как от толчка ногой. Размашистые шаги приближаются ко мне; руки с печаткой на мизинце и серебряным кольцом на среднем пальце обвивают сзади; щеки касаются перегар и поцелуй. — Ну не сердись… — теперь мы висок к виску, прядь к пряди; от объятия идет тепло вперемешку с уличной сыростью и тонким шлейфом моего парфюма на рукавах пальто. — Я сам не понял, как всё завертелось. Хотели выпить по стаканчику, а потом было не уйти… — Ты мог мне позвонить. — Да ладно, бэйб, — в воркующем, слегка осипшем голосе проскальзывает досада, но заискивание побеждает, — ты же знаешь, как это бывает. Угу, знаю. Иногда от усталости, иногда от скуки, а в основном — по привычке; ведь рано или поздно тусить привыкаешь, как привыкаешь ходить в офис. И вроде уже сам не рад, а все равно идешь: надо. Своеобразный внутренний долг перед собою. Что, разумеется, не исключает долга перед обществом. Порой мне закрадывается мысль, что Тео тусит, чтобы оправдать ожидания — то ли свои, то ли чужие. Рок-н-ролл не умер, бэйб. Пока есть те, кто готов служить ему. В простом баре или в «Мовиде», за ужином в «Граучо»**** или на афтепати в Гластонбери — по большому счету, не имеет значения. Теперь я знаю, как это бывает. Мы приходим вместе, но равноценности в нашем дуэте нет. Один из нас — звезда основного мъюшного состава по типу Бекхэма; другой — игрок на замену из какого-нибудь Дартфорда, «о, милая, напомни, как тебя зовут: Санни, Сэмми, Сисси?..» Ты улыбаешься и напоминаешь: первому, второму, десятому встречному. Если ты продержишься пару недель, твое имя, так и быть, перестанут путать. Взгляды из любопытно-пренебрежительных станут любопытно-завистливыми; в основном, взгляды женские; мужики смотрят по-другому. Пока твой бойфренд пожмет руку, приобнимет или чмокнет в щеку всех желающих провернуть с ним эти процедуры, ты представительствуешь на шаг позади него; помни: он — нарасхват, а ты здесь никому не нужна. И если кого-то всё же интересует твоя персона, то лишь в свете следующего животрепещущего вопроса: как долго ты будешь нужна твоему бойфренду? Целый месяц? Что, неужели два? Три? Да не может быть!.. Как, говорите, ее имя? И откуда, черт возьми, она выискалась? А сиськи у нее отстой!.. С некоторых пор по утрам ты разглядываешь в зеркале свои сиськи. Раньше они казались тебе вполне. Но это было до встречи с чуваком из «Куба». Постепенно тебя начинает подтачивать стремная мыслишка, достаточна ли хороша твоя грудь — даже не для него и не для тебя, а… вообще. Ну и для него тоже. У Шермин грудь была больше. Правда, у Алексы ее нет совсем, но ты — не Алекса. Однажды ты всерьез прикидываешь, не записаться ли на консультацию к пластическому хирургу. Вслед за тем ты понимаешь, что теряешь веру в себя. Ту самую, что позволяла тебе считать главным женским козырем индивидуальность; ту, что раньше не мешала любить свои сиськи. В те недавние времена, которые, кажется, остались в глубоком прошлом, тебе было легко прощать себе собственное несовершенство: ты жила в мире, где несовершенных пруд пруди. В мире инстаграм-моделей и тусующихся телочек с этим намного строже. Тут любой мелкий косяк — повод задуматься. Ведь на твое место целят не просто мифические миллионы. На твое место целит любая из этих безупречных акул. Есть и другая категория: модные дизайнеры, популярные актрисы, светские журналистки, пиар-менеджеры рекламных агентств, телеведущие музыкальных каналов… Они опасны не бесстыжей юностью и сиськами, залитыми силиконом, а вескими претензиями на самодостаточность. Их маркетинговая квалификация на рынке гендерных отношений значительно превышает мою; они полагаются на вещи попредметнее индивидуальности. В любых обстоятельствах они твердо стоят на земле; даже влюбляются они с оглядкой на свой ежедневник. Их банковские счета накручивают нули на депозитах, а не на процентных ставках просроченной кредитной выплаты. Для них купить дизайнерское платье или заплатить за себя в дорогом ресторане не проблема. Я же веду образ жизни, который мне не по карману. За меня платит любовник — но это не так весело, как принято считать. С каждый днем во мне крепнет ощущение, что мои чувства словно конвертируются в сумки «Биркин» и побрякушки от «Тиффани»; и даже не потому, что я хочу этого, а потому, что этого хочет он. Ему нужно, чтобы у меня была не просто сумка, нет, — «Биркин». Или «Прада». Алекса носит такие. Ты же не осмелишься выглядеть хуже, бэйб? И вот я торчу у барной стойки, потягивая безвкусный коктейль и наблюдая, как Тео, уже подшофе, спорит о чем-то с мужиком в черной толстовке и капюшоне, надвинутом на глаза, зло тыча указательным пальцем в его затененное лицо. И как одна из двух девиц, сидящих по обе стороны от мужика в толстовке, пытается встать с низкого полукруглого дивана, но, не удержавшись на пятидюймовых каблуках, с пьяным смехом валится сначала на стол, заставленный полупустыми бутылками и стаканами, а потом на колени Тео; и, не торопясь подняться, игриво трется задом о его промежность, а он смеется и лапает ее за голую ляжку — так между прочим, что я не понимаю, отдает он отчет в этом или лишь следует инстинкту не пропустить новое женское тело. — Гадаешь, сколько у него баб помимо тебя? — раздается вдруг над моим ухом, и я вздрагиваю. Если бы только от неожиданности. Рядом со мной — Беллами. С нетронутым шотом в руке и металлическим блеском в ярко-серых глазах. Офигеть. Да, я еще офигеваю, когда со мной заговаривает кто-то из таких людей. — Не гадай, — Беллами опрокидывает шот себе в горло и на секунду зажмуривает глаза. Я молчу. А что тут скажешь? — Лучше потрахайся, — поступает следующий непрошенный совет. Который можно снова игнорировать, но, делая глоток, я интересуюсь: — С кем? Беллами наклоняется вплотную к моему лицу, обдавая резким запахом виски и пота. — Да хоть со мной. Я бессознательно отодвигаюсь, но Беллами протягивает руку и сжимает меня за плечи. Тоже голые. Мне противно и волнительно. Я хочу вырваться — но не вырываюсь. Я смотрю на Тео. Его косуха, брошенная как попало на диванный подлокотник, почти сползла на пол; белая футболка фосфорицирует под неоновым светом; волосы с последними остатками помады косой челкой упали на лоб — мне так больше нравится. Он треплется уже с кем-то другим, подсевшим за наш столик; Адам сидит в противоположном углу дивана и молча слушает. Мужик в толстовке и его девицы куда-то рассосались. Мне бы вернуться обратно, повисеть на нем у всех на виду — пометить территорию. Но и это противно. И где-то в области желудка сводит холодом; и где-то в области сердца ноет от тоски; и хочется выматериться, какой он красивый. «Тео, ты секси», — крикнул ему сегодня днем тип из толпы в короткой паузе между песнями. Думаю, он хотел сказать не только то, что готов отсосать. Он, как умел, выражал восхищение. «Тео, ты прекрасен!» — вот что следовало кричать ему, не будь наше время так повернуто на ебле в ущерб духу. — «Ты так близко!.. И так далеко!.. Весь в белом — как пижон. Или как ангел. Я любуюсь тобой, Тео. Не потому, что хочу с тобой переспать, а потому что полон восхищением. И болью. И я не знаю, чего больше; и я не знаю, что делать с этим. О Тео, посмотри на меня!..» Проходит несколько секунд, и, будто почувствовав что-то, он смотрит. Я наблюдаю, как его улыбка вдруг деревенеет, становясь похожей на маску, как темнеют глаза. А может, всё это мне только кажется — между нами футов двадцать пять, не меньше. Потом он прячет взгляд и проводит рукой по волосам, убирая их назад; не говоря ни слова, вяло слушает, что ему втирает неизвестный хмырь; кстати, возможно, он правда не в курсе, кто это такой. — Видишь, помогает, — хмыкает мне в ухо Беллами. И отпускает меня, чтобы заказать новый шот. — Будешь? — на полуобороте к бармену спрашивает он. Я больше не смотрю на Тео. Что ж, это просто такая игра, бэйб. — Давай, — говорю я. … — Сегодня вообще хреновый день, — Тео с деланной оживленностью сообщает мне об этом, стягивая пальто. — Утром я разбил сахарницу. — Да, я видела осколки на кухонной столешнице: он не удосужился убрать. — Потом застрял в пробке. Пришлось идти пешком под дождем. А эта сраная встреча в последний момент отменилась! Надо было сразу забить и остаться дома… Поработать над текстами… Что-то ни черта не лезет в голову уже несколько дней… И снова я не смотрю на него: мне страшно. От того, какое жгучее бешенство растет внутри меня; от того, чем всё закончится, стоит мне ему поддаться. Я знаю, я чувствую, что и Тео боится. Он прячется за своей скороговоркой (и за моей спиною), не решаясь замолчать (и показаться мне на глаза). Мы будто партнеры в странном танце: каждое движение одного отдается в теле другого. Но это не рождает гармонии. От нас незримо исходит усталость не соответствовать друг другу. Казалось бы, выход рядом, прямо за дверью: бросай быстрее, прекрати, разорви! А вместо этого мы пытаемся слиться еще теснее. Я молчу, Тео болтает без умолку. Если мы поменяемся местами, всё рухнет. — … и знаешь, я вспомнил, пока шел, что ты сказала тогда об этой бразильянке… Лейрнер… Что страх смерти не преодолеть, пока боишься жизни… — Я сказала не это, — мой голос звучит тихо, но с такой интонацией, что Тео осекается. На несколько секунд между нами наступает убийственная тишина. — Ну, я так понял, — помолчав, осторожно отвечает он. Я резко оборачиваюсь. Тео, стоя у стеклянной лестницы, ведущей на спальный ярус, расстегивает рубашку. Будь она черной, замри он в другой позе, я не заметила бы полустертый след от помады у него на воротнике. Но рубашка — белая (о, как он любит белый цвет), и Тео — лицом ко мне. И вот мы смотрим друг на друга. Глаза в глаза. И что-то такое проскальзывает в его взгляде… непривычная растерянность, затаенный стыд… не знаю… что-то неподдельное; похожее на выражение, которое померещилось мне в Гластонбери, — отчего у меня срывает крышу. В один момент я подскакиваю к нему, как ужаленная, и отвешиваю пощечины — одну, другую; Тео и не думает уклоняться, только зажмуривается от каждого удара. Эта покорность распаляет. Пока отрезвляющей мыслью перед моими глазами не возникает сцена из его чертова клипа. После этого у меня опускаются руки. Чувство, что я живу в постановочном шоу, словно я — это не я, а пергидрольная украинка, лупящая фронтмена поп-группы по сценарию, изничтожает мою ярость. Ведь ярость тоже по сценарию. Где тут камеры? Продюсер? Режиссер? Где игра? Где действительность? — Ну послушай… — взгляд Тео всё еще таит в себе вину, но в глубине зрачков неярко вспыхивает злость. Я же испытываю лишь усталость. Моя ненависть сдувается, как проколотая шина. — Иди на хер, — блекло бросаю я. Естественно, Тео не двигается с места. После этих слов идти — хотя бы за дверь его квартиры — должна я. И я разворачиваюсь. Делаю несколько шагов. Еще столько же, еще чуть-чуть — и всё закончится. Через несколько секунд я понимаю, что иду босиком. Туфли остались у дивана. И «Биркин» не помню где. Не могу же я уйти без туфель и сумки. Или я просто не могу уйти. Колеблюсь. Замедляюсь. Даю Тео шанс остановить меня. Жду, что он остановит. Сердце сжимается от ужаса, что этого не произойдет. — Не глупи, бэйб!.. — сильные руки со спасительной грубостью хватают меня за плечи; я пытаюсь вырваться, но ни одного из нас этим не обманешь. — Ничего не было, я тебе говорю! Какая-то обдолбанная дура задела меня на танцполе… — На танцполе? Прямо на танцполе?!.. — внезапно меня разбирает смех. — Кончай истерить! — Тео рывком разворачивает меня лицом к себе и встряхивает, как куклу; в глазах у него горит пугающий отблеск; на отбитых скулах проступают красные пятна. Невольно я затихаю. — Чего ты хочешь от меня, а? — по яростной хрипотце в голосе нетрудно угадать, что и его нервы взвинчены до предела. — Чтобы я женился на тебе? Наделал тебе детей? Всё еще мечтаешь о распиздатом свадебном платье? На хуя тебе это надо?.. — его губы кривятся в издевательской усмешке. — Хочешь помыкать мной, как комнатной псиной? А может, отсудить несколько миллионов при разводе?.. Я тяжело дышу, просто не могу вдохнуть. Не могу сказать ни слова. — У тебя же всё есть! — вдруг отстранившись, он пятится назад, не сводя блестящих безумно-пьяных глаз с моего лица. — Ты красива. Ты свободна. Дела пошли в гору. Разве этого мало? — Мое молчание заставляет его говорить быстрее и быстрее. — Ну хочешь, поедем завтра по магазинам? Поужинаем где-нибудь в Мэйфэйре?.. Или полетим в Эл-Эй!.. Или на Ибицу!.. — Он в лихорадочном возбуждении закидывает меня этим перечнем люксовых аксессуаров, в коротких паузах будто ожидая, где я поставлю галочку. — Да ну же, бэйб!.. Ты и мечтать о таком не могла в своем задрипанном Дартфорде!.. — Он не задрипаннее Ричмонда, — наконец прорывается у меня сквозь одышку. С такой злобой, что мы оба замолкаем. Затем Тео изумленно вскидывает бровь: — Ты что… ты завидуешь мне, что ли? Могу ли я назвать завистью очередное паршивое сочетание эмоций? Воскликнуть: «Да, сукин сын! Я завидую тебе! Тому, как безоглядно ты эгоистичен. Тому, как последовательно упоен собой. Я завидую легкости, с которой ты смешиваешь кокс и текилу; с которой ты смешиваешь любовь и дерьмо. Мне до тебя, как до Луны. У меня силенок не хватит на твою жестокость. На твою невъебенность. Рядом с тобой я чувствую себя эскорт-шлюхой. Ты унижаешь меня. Уничтожаешь. Походя и невзначай. Мне страшно от того, что будет, если я продолжу этот матч. «Дартфорд» на грани технического поражения. «Дартфорд» пролетает по всем статьям». Но завидует ли он манкам? — Знаешь, милый, — я понижаю голос почти до шепота (почти ласкового), — не такой уж ты крутой. Ты просто играешь в крутой команде. За большие деньги. Но ведь, признайся, в глубине души ты до сих пор не веришь, что их стоишь. В глубине души ты тоже офигеваешь от Беллами. Потому что он-то точно крут… — Тоже? Мой удар попадает в штангу. Тео напружинивается, а не опускает руки, как вратарь, пропустивший гол. — Тоже? — повторяет он; голова его хищно склоняется набок, словно под таким углом ему удобнее буравить меня взглядом. Стопроцентно злым и даже протрезвевшим. — Значит, ты офигеваешь от этого старого урода. — Тео… — Хватит делать из меня дурака! — Его неистовый крик бьет меня наотмашь; хочется зажмурить глаза и заткнуть уши. — Ты обжимаешься с ним у всех на виду!.. Ты переписываешься с ним в вотсапе!.. — Я не… — Хватит, я сказал! — Он вмиг подскакивает ко мне, и я невольно отшатываюсь; в его глазах лишь безумие. — Ты думаешь, я слепой? Думаешь, я не видел, как ты торчишь на его странице? Как ты сбрасываешь один и тот же неизвестный номер?.. В ту ночь после Гластонбери, когда ты не брала телефон… ты же была с ним. — Я отступаю еще на шаг. — Давай, бэйб!.. Есть что-то, о чем мне нужно знать? — его голос обманчиво смягчается, в нем появляются искусственные нотки пренебрежительного безразличия. — Скажи, наконец!.. Сейчас самое время!.. Он замолкает, как будто в ожидании. Как будто действительно желает, чтобы я вмазала ему — по самолюбию, по чувству, все еще принуждающему возвращаться ко мне… да просто по яйцам. Что заставляет его стремиться к боли? Какое сочетание эмоций испытывает он? Ему стыдно? Ему всё надоело? Что он надеется найти в моем лице, если так неотрывно смотрит на него? Я знаю этот взгляд, ищущий, испуганный и умоляющий — но обязательно под толстым слоем защитного притворства; я и сама смотрю на Тео похожими глазами, стараясь, чтобы он не заметил. Обычно мы скрываем свою слабость друг от друга. Не хотим выставляться чересчур влюбленными слюнтяями. Не хотим подставляться — да, так точнее. Мы в состоянии прожить один без другого. Все живут, и у нас получится. Мы неплохо трахаемся и клево проводим время. Что мы прячем, отводя глаза, — кому какая разница?.. Но иногда… Иногда стерпеть не получается. Правда, Тео?28 июня, вторник
Ты не стерпел, когда примчался ко мне в полтретьего ночи — «чтобы поговорить». — Сейчас? — На самом деле нам нужно было разговаривать намного раньше. Сейчас уже поздно. Не потому что полтретьего, а потому что наши грехопадения больше не пустят нас в рай. И ты тоже понимаешь, что опоздал, правда, Тео? — Сейчас, — то, как пьяно и тяжело, со скрытой угрозой, он опирается ладонью о дверной косяк, говорит мне, что, конечно, тоже. Всё испорчено. Всё упущено. Но это не значит, что говорить нам не о чем. — Ты неделю избегаешь меня, потом заявляешься в Гластонбери, висишь там на этом уроде… — Я… — Потом опять не отвечаешь на звонки, — нет, Тео уже не остановить. — Что происходит, бэйб? — Он спрашивает так, как будто действительно не понимает. И этого я понять не могу. После того, что он сделал, — он не понимает?! — Ничего, — говорю я. Я могла бы закричать: «Я знаю, что ты сделал!», могла бы залепить ему по физиономии, как героиня его клипа, в который он превратил всю нашу жизнь, но я говорю: «Ничего». Я не знаю, почему. Я не понимаю. Такое чувство, будто бы я боюсь потерять то, что уже потеряла. Такое чувство, будто бы я еще на что-то надеюсь. И Тео будто бы тоже надеется непонятно на что. — Я могу войти? — с этой сумасшедшей надеждой во взгляде, прилично замутненном неоднодневной бухарой, спрашивает он. И самое безумное, что я бы его пустила. Если бы… Если бы не было поздно. Я так и говорю ему: — Тео, уже поздно, — и понимать это можно как угодно. Можно — о часах. А можно — о другом. Тео понимает о другом. — У тебя кто-то есть? — Надежда в его взгляде еще жива, но темного в нем теперь больше. Мне становится страшно, помимо того что это очень больно. — Тео… — Кто-то новый? — Нет, его уже не остановить. — Кто-то старый? Или, — на секунду он осекается, пораженный своей догадкой, — этот?.. — Тео, перестань… — Думаешь, он будет лучше? — От его взгляда, пугающего, как червоточина, и от его усмешки меня пробирает дрожь. — Думаешь, даст больше денег? Ты знаешь, что он конченный шизик? — Ты на себя посмотри. — Мой гнев оказывается сильнее страха. — Когда-нибудь ты допьешься до психушки. Тео осклабляется в очень нехорошем смехе. — Значит, у меня бред? А там моя галлюцинация, доктор? — и указывает куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь. На столике рядом с диваном — пустая бутылка вина и два бокала, правда, один из них разбит. Рядом, на полу, — шмотки: моя юбка, под ней — кардиган, под ним — еще что-то. Отсюда не видно, моё или нет. Отсюда видна просто кучка тряпок — у столика, на котором стоит бутылка вина и два бокала. Я смотрю на всё это и думаю, что сейчас самое время почувствовать себя сквитанной; самое время выдать «я знаю, что ты сделал»; самое время поставить шах, мат и точку. Думать — думаю, но чувствовать — не чувствую. Мне страшно и больно. Мне совсем не лучше. Во мне лишь растет гнев, истинную причину которого я не могу распознать: словно злясь на Тео, я злюсь и на себя, и на Беллами, и на всё вокруг. Что-то ужасно неправильное творится с нами. Что-то, о чем невозможно говорить — просто язык не поворачивается. — Что ты хочешь от меня услышать? — спрашиваю я у Тео. Спрашиваю так, что он молчит. — Что я шалава? — И у него язык не поворачивается. Мы оба не хотим правды. Каждый из нас хочет, чтобы ничего этого не было. Каждый из нас не желает нести за это ответственности. — Зачем ты пришел? Он молчит. Но мне кажется, сейчас я понимаю. Он приехал ко мне за тем, за чем я приезжала в Гластонбери: чтобы удостовериться, что всё испорчено полностью. Что ничего не спасти. Но в то же время чтобы удостовериться в обратном. Потому что, несмотря ни на что, во мне нет чувства, возникающего, когда всё кончено. И мне кажется, что и в Тео его нет. Можно закрыть дверь. Можно не звонить, не отвечать на звонки. Можно поставить на стол вино и два бокала. Но это внешнее, внутри ничего не меняется. Не знаю, как там у тебя, Тео, а я внутри — та, кто не может есть и спать от бесконечных мыслей о тебе; та, кто бесцельно бродит по своей съемной норе в Кройдоне: из спальни — к холодильнику, от окна — к дивану, от ноутбука — к книжке, от нее — к плазме с каналом MTV: лучше рэпчик, Рианна, что угодно, только не тишина, только не тишина! Тишина невыносима! А ты стоишь и молчишь! Так почему ты молчишь? Почему заставляешь играть по своим ебаным правилам? Ты наезжаешь на меня, но это ты виноват! Из-за тебя я еду в центр — и забываю выйти на нужной станции; из-за тебя я тащусь вечером в фитнесс-клуб — и накручиваю велотренажер до упада. Из-за тебя мне недостаточно привычных двух-трех пинт в пабах Холборна; теперь я надираюсь чем попало, а потом блюю на рельсы с платформы. Из-за тебя я больше не лайкаю мужиков в Тиндере. Только листаю аккаунты — в игнор, в игнор, в игнор. Из-за тебя я не отвечаю на сообщения симпатичного программиста Тони, высокого качка Рика, длинноволосого фотографа Джо… Я не хочу с ними трахаться. Их поцелуи — не твои; от не твоих поцелуев меня тянет разрыдаться. Тиндер потерял смысл. Я боюсь, что смысл утратит остальное. Из-за тебя у меня нет сил жить по накатанной. Ты меня обессилил. Мне даже не послать тебе мейл. Десятки раз я начинаю, но дальше слов «Дорогой Тео!» дело не идет. Я включаю MTV, и ты поешь мне: «… После всего, что было между нами, я не хочу остаться в одиночестве… И это разорвет меня на части — если я увижу тебя с другим… О-о… Вырежи мои глаза и оставь меня слепым… Вырежи мои глаза и оставь меня слепым…» Какого черта?! Я знаю, что ты сделал, прежде чем встать тут в позу обманутого мужа из командировки! — Попробуй напиши об этом песню, сладкий, — говорю я. И наблюдаю, как меняется твое лицо, приобретая выражение истинного бешенства. Ладонь, лежащая на створке двери, сжимается в кулак, и несколько растянутых, словно в замедленной съемке, секунд я жду удара — может быть, под дых, может быть, под глаз. Один из журналюг как-то польстил тебе, сказав, что у тебя глаза серийного убийцы. Мол, музыка сублимировала ту темную безудержность, от которой я вновь замираю в пронзительном холодном наслаждении. Чистой воды мазохизм. Но ничего не происходит. Ты просто отшатываешься от меня, тяжело переводя дыхание. Облизываешь губы, порывистым жестом приглаживаешь волосы. Не понимаю, почему мое сердце сжимается и падает куда-то в пустоту. А потом ты уходишь. Вернее, сбегаешь, стремительно, торопливо; легко перепрыгивая через ступеньки. Через несколько секунд эхо отражает звук хлопнувшей внизу двери. Я стою в дверях, не в силах пошевелиться, и чувствую, как по щекам текут слезы. Я победила? Или снова проиграла?