18 октября, вторник
Умение переломить игру — признак высокого класса. Раз за разом Тео забирает из моих рук инициативу. Раз за разом я теряюсь, не зная, как поступить и что сказать. Мой запал гаснет, правота тает, словно мокрый снег на лондонском асфальте. Раз за разом я остаюсь в луже. Вероятно, это потому, что я слишком легко прощаю. А прощаю потому, что слишком хочу опять ощутить себя счастливой. Тео делает меня счастливой. Несчастной тоже, но, выбирая из двух этих состояний, никто не предпочтет страдать. В моей заначке еще припрятано несколько кровавых доз счастья из персональных стрел Купидона. И меня тянет ширнуться одной из них. Я боюсь разрушить всё окончательно. Сила воли тут ни при чем. Какая-то доля мозга — не помню точно, какая, но примечательно, что одна из самых примитивных, — активизируется, если не можешь получить желаемого. Чем больше желаешь, тем больше активизируется — вот, в двух словах, физиологическая подоплека несчастной любви. О нариках в романтическом ключе теперь пишут все подряд (даже главные европейские романтики — французы), и это понятно: природа одержимости совершенно одинаковая, это доказано антропологами и биохимиками. Да что там, об этом знает даже гугловский поисковик. Я стою напротив Тео, и последнее, чего я хочу, это бить его по яйцам. С таким раскладом от пенальти никакого толку. Не знаю, чувствует ли Тео что-то похожее. Но в повисшей паузе гаснет и его запал. Горящий взгляд тускнеет, щекам возвращается бледность, с тем характерным землистым оттенком, какой бывает после пьянки и бессонной ночи. Сейчас он просто помятый уставший мужик тридцати лет. И с усталостью — и последним, исчезающим следом злости в голосе, — он кидает мне: — Да спи, с кем хочешь. Мне какая разница!.. — Поворачивается и идет к лестнице в спальню, на ходу расстегивая последние пуговицы злополучной рубашки. Буря в стакане воды стихла так же внезапно, как началась. Я стою, словно бы меня прибили обухом по голове. И в то же время ко мне снова возвращается чувство облегчения; какой-то непостижимой успокоенности, будто выплеснув свою праведную ярость, у меня упал камень с души. Отпечаток чьей-то помады на воротнике теперь лишь отпечаток, а не железная улика; может быть, Тео и не врет. Поверить в это очень хочется. Самая подленькая зона мозга передает привет. Наверху между тем врубается телевизор с каким-то мультиком; еще немного погодя слышится звук льющейся в раковину воды: Тео пошел в ванную, не закрывая двери. В принципе, у меня есть выбор: отправиться на выход или вслед хозяину. Но никакой возможности выбора я не ощущаю. Я знаю, что хочу остаться — и останусь. В спальне темно; только блики от здоровенного экрана и ненатурально белое сияние галогенных ламп, проникающее через распахнутую дверь, за которой Тео, возясь с ширинкой, смывает в унитазе, немного освещают просторную кровать, заправленную атласным покрывалом стандартных чопорно-бежевых тонов. Не слишком оригинальное дизайнерское решение для сексодрома поп-звезды, ассоциирующейся с современным декадансом; больше походит на постель какого-нибудь финансового аналитика из Сити. Помню, когда я сказала об этом Тео, он надулся: «Зато остальное не как у аналитика… А покрывало лежит и лежит». — «То есть тебе все равно, где ты спишь?» — «Ну да», — он посмотрел на меня так, будто я сморозила чепуху, тогда как чепуху порол он. Если бы у меня было столько же денег, сколько у него, я бы обмозговала каждую деталь своего гнездышка. Особенно спальни. В воображении я рисовала ее вновь и вновь, отдавая предпочтение то хай-теку, то классике, то кислотно-розовому будуару в стиле Барби; традиционно разглядывала фотки в сети, скачивая те, что зацепили; после многих лет мыканья по лондонским общагам, коммуналкам и клоповникам (моим первым отдельным жильем была комнатушка с одноместной железной кроватью и общим душем на лестничной площадке) к фантазиям о полноправном владении личным спальным местом относишься серьезно. В Кройдоне мне в пользование досталась десятифутовая мансардная комнатенка, немалым усилием мысли вместившая в себя кровать, платяной шкаф и даже туалетный столик, — и это уже было кое-что! Не будуар, но кое-что!.. Там я продолжила мечтать и домечталась до нового переезда. Но даже в итальянской дизайнерской постели я ощущала, до чего же это классно: иметь свою спальню в своем доме!.. А Тео не видел разницы между моей мечтой и раскладушкой! О чем уж тут говорить. Я сажусь в изножье кровати и тупо всматриваюсь, как Фрай срется с Бендером. Тео, по пояс голый, чистит зубы; несколько раз я кошусь в его сторону: кажется, он полностью сосредоточен на своем занятии. Трудно понять, приятно ли ему, что я всё еще здесь, и значит ли это для него что-нибудь. А спрашивать напрямую — дурацкая идея, особенно после всей херни, которую мы наговорили друг другу. Однако именно после всей этой херни я решаю спросить: — Ты меня любишь? Не поворачивая головы, он сплевывает в раковину и глубоко выдыхает: — Бэйб… Давай не сейчас. — Зубная щетка с легким звяканьем возвращается на положенное место. — Моя голова вот-вот треснет… — Выпей нурофен. — У меня кончился. Я фыркаю: — Ну да, в твоем доме можно найти заначку экстази, но не нурофена. — Очень смешно, — вялым взмахом он ополаскивает лицо водой и выключает кран. Не беря полотенце, он подходит к двери ванной и замирает, глядя на меня; по его скулам к щетине стекают малюсенькие капли, золотая серьга ярко поблескивает в галогенном свете, растекающемся позади, а на экране Фрай срется уже с Лилой. Я снова повторяю: — Ты меня любишь? Секунд пять он продолжает на меня смотреть с каким-то странным выражением, в котором ирония перемешивается с отрешенностью, и, спустя эти секунды, так же странно отвечает: — Я трачу на тебя свое время… свои деньги… — подойдя к кровати, он плюхается на нее сбоку от меня и нагибается вниз, отчего голос становится придушенным. — Пишу о тебе песни, — тут он придурковато хихикает, один за другим со стуком сбрасывая ботинки. — Терплю твоих левых ёбарей, — он садится прямо, и теперь, развернувшись к нему, я вижу его профиль с породистой горбинкой и умилительной россыпью веснушек. — Точняк: ты мне по барабану. Не то чтобы я разочарована этим признанием. В определенном смысле оно очень даже греет душу. Но все-таки не согревает. — По-твоему, это доказательство любви? — Что? — Тео медленно стягивает с себя носки. — Терпеть измены. Тео молчит. Выглядит так, будто он пережидает заставку «Футурамы», громким уханьем ворвавшуюся в наш тет-а-тет, но повестись на это не рискует даже пресловутый примитив, распоясавшийся где-то глубоко под моим черепом. Не выдержав, я хватаю пульт и вырубаю звук. — Так что? В своей то ли печальной, то ли похмельной оцепенелости Тео, не моргая, сверлит глазами стенку. Потом, позевывая, встает, чтобы снять брюки. И только после того как нагишом заваливается поверх долбанного покрывала, рывком устраивая под голову подушку, произносит: — Просто всё слишком далеко зашло. Мне снова становится страшно. — Я купил эту квартиру… — Тео скептичным взглядом обводит интерьер, который зафигачил ему бездарь-дизайнер на ставке у застройщиков. — Хуй знает, зачем я ее купил. Одна овца с немецкого канала спросила меня, чего ради я снимаю студию в Кэмдене… или вообще живу в отелях… Они все спрашивают одно и то же, просто одуреть можно, на каком конвейере кретинов их клепают. Но эта… — Тео морщит лоб, и над бровями появляется глубокая хмурая складка, — эта смотрела на меня так, точно со мной большая проблема… Ну, ты посмотрела так же, когда сказала про него, — ладонью он похлопывает по бежевому атласу. — И однажды я подумал: может, со мной реально что-то не так? Что-то, из-за чего меня ломает жить обычной жизнью… В своем доме… Я подумал: может, и мне надо сгонять к психоаналитику, нажаловаться на родителей, как это принято… Это ведь они таскали меня в фургоне по Австралии, пока я не пошел в школу… — Ты серьезно? — в темных глазах, устремленных на меня, так и мерцает тихая насмешка, не позволяющая мне понять, что стоит за этим монологом. И Тео не облегчает мне задачу, уходя от ответа. — Тебе-то вроде помогло… Я пожимаю плечами, не скрывая раздражения: — Если бы мне помогло, я бы с тобой не связалась. Тео коротко, невесело смеется: — Ну вот и я решил, что это хрень. — Но квартиру купил? — Да… — отвернувшись, он смотрит в витринное окно, за которым где-то внизу жизнь катится своим чередом, готовясь к холодному пасмурному утру и дорожным пробкам. — Так это и работает. Сначала покупаешь квартиру… Потом заводишь постоянную подружку… Потом она выносит тебе мозг, любишь ли ты ее… и всё такое… И в конце концов сидишь лысым и пузатым с пивом у телевизора… — Ты собираешься сидеть лысым и пузатым в клубе с телочками? По его губам скользит усмешка, которая потянула бы на циничную, если бы не была такой растерянной. — Не знаю… — говорит он и закрывает глаза. А я любуюсь его профилем. И губами, намертво приковывающими взгляд: пухлыми, как у женщины, но по-мужски резко очерченными; на смуглой коже они кажутся еще бледнее. Эти губы неизменно вызывают у меня два желания: нарисовать их и поцеловать. И ямочку на округлом подбородке; потом я бы лизнула ее, как мороженое… Обдолбаться бы и забыть обо всем. Как там у Ланы? «Но ты не видела моего мужчину…» Я завязла по уши. Дошла до ручки. — Тебе надо бросить меня, бэйб, — Тео почти дремлет, лишь его голос не похож на засыпающий: он твердый и серьезный, без тени прежней насмешливости. — Ты же видишь, все равно ничего не выходит… Я живу, как живу. Я не изменюсь. Мое горло сдавливает ком. Но я не плачу. Странно, что рядом с Тео мои слезы остаются непролитыми. Наверное, это последнее, в чем я еще сопротивляюсь. Уступка за уступкой я вымостила себе дорогу к поражению. Осталось только разреветься. А вдруг помогло бы? Пора проверить, что сделает Тео. Размякнет? Снова разозлится?.. На утешителя он не тянет; на садиста, в общем, тоже. Мучитель из него хреновей, чем из меня — жертва: он меньше прется от моих страданий. Для него они становятся в напряг. — Ты можешь бросить меня первым, — вот и всё, что говорю я, сглотнув ком. Он открывает глаза. — У тебя есть причины. У меня — нет. — На его лице опять угадывается растерянность, каким бы апатичным он его ни сохранял. — Да и вообще… — растерянность наконец прорывается наружу, и, словно не зная, куда деть глаза и руки, он неожиданно тянется через кровать за пультом от телика, — я не уверен, что у меня получится. Вот, значит, как.28 апреля, четверг
В какой момент я всё профукала? Неужели сразу? … — От этой визуализации понятия зависимости мне не по себе, — стараясь скрыть внезапное волнение, скуповато признаюсь я. Гламурный красавчик переводит взгляд с моей персоны на плод творчества бразильской наркоманки с тридцатилетним стажем. То, что она давно в завязке, не должно вводить в заблуждение. Торчкам доверять нельзя. Что-то ломается в человеке, победившем страсть, однажды победившую его; из такой битвы без увечий не выходят. Чаще всего он перестанет бояться. Его уже ничем не пронять. От этого мозги нехило съезжают набекрень. Кто-то ударяется в воздержание, кто-то продолжает ходить по краю, но уже из принципа, а не по прихоти сомнительных физиологических процессов. Лейрнер вот развешивает на стальных тросах окурки от своих старых косячков; тросы опутывают всё пространство выставочного зала, представляющего (разумеется) из себя белую коробку с рядом огромных люминесцентных ламп на потолке. Мы с красавчиком стоим в центре, оплетенные воспоминаниями бразильской марафетчицы, как две вороны — оба в черном. Прямо-таки экзистенциальная дихотомия в интенционально-художественном контексте. Я раздумываю, задвинуть что-нибудь этакое или же дать парню шанс. — Сложить ассоциации в повествование чертовски трудно. А эти тросы… — красавчик задумчиво прищуривается, — как будто стихотворение без слов… Мне нравится, — выносит он свой вердикт с весьма прошаренным видом. Его напускает большинство посетителей подобного рода заведений, однако распознать не профана для меня дело техники: я пятый год работаю гидом туристических групп, слоняющихся по Тейт Модерн, Серпентайну и галерее Саатчи. И по «Белому кубу», ага. — Но долго оставаться здесь действительно не хочется, — уже с полуигривой улыбкой добавляет красавчик. И косится на меня. На секунду наши взгляды пересекаются, потому что я тоже кошусь на него. Ничего судьбоносного не происходит. Сказать по правде, я не испытала того неодолимого влечения, которое французы поэтично именуют «coup de foudre». Мое волнение носило пространный, неясный мне самой характер, но если бы мне пришлось раскладывать его по полочкам на психоаналитическом сеансе, я бы сказала, что в основном мне было не по себе: в этом мужчине всё говорило — да что там, кричало — о «слишком». Слишком красив; слишком молод: пара лет разницы — это ни о чем; слишком дорого одет. Я напоминала клиента автосалона, угодившего на акционный тест-драйв бентли, тогда как его ниша — форд фиеста. Нет, я не страдаю заниженной самооценкой. Просто частенько смотрю на вещи здраво. Прокатиться можно; это даже прикольно. Но встроенный в модель премиум-класса апломб всё равно нервирует. — Это потому, что здесь начинаешь бояться. Красавчик смотрит на меня прямо и внимательно. — Чего? Я задумываюсь. Задвигать не хочется. Сегодня у меня выходной. — Наверное, жизни. Теперь задумывается красавчик. — Разве не смерти? — Если боишься жизни, боишься всего сразу. И вот в этот момент… Да, именно в этот момент я совершаю первую ошибку. Я смотрю в его глаза и вижу там кое-что помимо гламурной обложки. Ум, душу… тьфу, черт! Нельзя вестись на это! На костюм за три штуки — да, а на выражение глаз — нет! Это сразу принимает опасный оборот. Я отдергиваю взгляд, будто обжегшись, по позвоночнику проходит легкая дрожь возбуждения. Во мне нежданно-негаданно зарождается азарт. Не просто бросить еще пару банальных фраз и уйти; не просто согласиться на выпивку в баре и разовые потрахушки. А… сыграть в игру. В Англии это больше не принято. Играют только на футбольном поле, соорудив из этого индустрию. Секс тоже индустрия, но вне ее рамок он превратился в полную херню. Как иначе назвать все эти сучьи свадьбы в Тиндере, быстрые перепихоны в туалетах ночных клубов, пьянки, после которых не вспомнить, кто с кем трахался — типа, свободной любовью? Миазмы нашей цивилизации пропитаны сексом, он вокруг, его так много, что коитус перестали принимать всерьёз. Все смирились. Все получают удовольствие там, где оно есть. Но с некоторых пор я чаще испытываю брезгливость. С некоторых пор мне уже не смешно. И вот в этот момент… Ну да, в этот момент я понимаю, что — хватит. Я хочу не просто переспать. Я хочу большего. Самая подленькая зона мозга заводит свой мотор. Но, ясное дело, внутри я формулирую это незамысловатее. Я говорю: этот ходок много о себе понимает. Слишком много. И это тоже рождает азарт. Красавчик молчит. Молчу и я. Наш обмен мнениями завис на многозначительной псевдофилософской планке, установить которую еще приемлемо в подобных местах. Попробуй пожонглировать словечками «жизнь» и «смерть» в пабе — и на тебя посмотрят как прибабахнутую. Мужчинам нравятся веселые и незапаренные. Что делать женщинам, которым нравятся мужчины, которым нравится что-то посложнее? Карен, моя сокурсница из Голдсмитса, с некоторых пор принципиально заводит знакомства у картин Рембрандта в Собрании Уоллеса или, на крайняк, в антрактах глобусовских постановок. Проводит персональный естественный отбор, так сказать. За полтора года этих изысканий знакомств у Карен не стало меньше; окончательно разочаровавшись в соотечественниках, она полюбила спать с иностранными туристами, которых полным-полно в «Глобусе» и поблизости от Рембрандта. Но настоящего романа как не было, так и нет. — Ну и нафик, — говорит Карен, когда мы встречаемся обсудить положение дел. — Мужики — козлы, и я не собираюсь под них подстраиваться. Это современная мантра: носиться с собственным эго, как курица с яйцом. «Я не изменюсь» — нашли, чем гордиться! Подвиг какой! Измениться ради кого-то — вот это да, это подвиг. Настолько трудный, что адептов у него почти не осталось. Но я не спорю. Бесполезно. Спорит Ник. На нашем курсе он был самым… самым прибабхнутым. Его способность изрекать нелицеприятные вещи удивительна — в основном тем, что ему еще ни разу не начистили за это морду. Возможно, если бы он был нормальным мужиком, ему бы так не везло, но с его типажом «задрот законченный» нормальным мужикам стремно его бить. А женщинам стремно с ним спать — так что Нику на роду было написано податься в геи. Больших дивидендов на личном фронте это ему не принесло, однако жизнь облегчило: — Потому что нам всё равно, кому впендюривать, — объясняет он. — «Нам» — это тем, у кого нет выбора, дорогуша, — язвит Карен. Ник никогда не обижается: — Тем, у кого есть выбор, еще больше все равно. Они впендюривают всем. Ты, — указующим перстом в образе пятой пинты пива он целится в Карен, — напрасно думаешь, что хрен, который клюет на тебя в «Глобусе», клюет потому что вы — в «Глобусе». Ему приглянулась твоя попка, а не любовь к Шекспиру. — Тебе, конечно, виднее насчет попок, — не сдается Карен. — А мне не нужен мужчина, не способный отличить Моне от Мане. — То-то ты трахаешься с двухметровыми шведами… Эти перепалки по субботам в «Сити-оф-Йорк» не оставляют мне иллюзий. И все же я жду предложения где-нибудь выпить с необъяснимо-сладким тревожным замиранием, не забывая делать вид, что тросы со старыми окурками продолжают оставаться для меня жутко интересными — с интенционально-художественной точки зрения, естественно. Гул голосов, чей-то смех и трезвон мобильника в дальнем конце зала снова становятся слышимыми. В вечер четверга здесь полно народу. — Хочешь, найдем местечко попозитивней? — наконец спрашивает «бентли», выразительно понизив голос. И от того, как он это делает — руки в карманах брюк, поворот головы в мою сторону более легкий, чем следует, — мой новорожденный азарт взбрыкивает. — Вообще-то, я здесь не одна, — направлением взгляда, уже отретушированного защитной иронией, я указываю за спину красавчику, и он оборачивается, чтобы вместе со мной посмотреть на Ника. Нику не до нас: он увлечен мольбами принять его картину в одну из частных вест-эндских галерей, куда так хочется попасть после мыканья по мелким независимым конторкам Восточного Лондона; владелец заветных выставочных футов, тощий манерный жлоб, однажды умудрившийся поработать с самим Обристом, естественно, артачится, но от Ника нелегко отвязаться, раз уж он приволокся сюда с конкретной целью — поумолять жлоба. Я приволоклась за компанию. Дурной тон — отдыхать там же, где работаешь, но еще хуже квасить одной в Кройдоне. Большая часть моих приятелей и знакомых не проводит вечера дома из схожих соображений. Красавчик молча оценивает моего спутника, и в режиме «живого просмотра» я впервые наблюдаю, как его бровь совершает свой головокружительный кульбит: вверх-вниз. Не похоже, что Ник его впечатлил; кто бы сомневался. Мне вдруг становится неловко, а чувство совершаемой ошибки крепнет и крепнет. — Жаль, — красавчик возвращает мне свое внимание с такой хитрой улыбкой, что поди пойми, насколько он действительно расстроен. — Я успел в тебя влюбиться. Ого! Это называется — переть напролом. И я не знаю, что отвечать, и стоит ли отвечать вообще; мне не дается легкий ироничный тон, моя защита прогибается. Ежу понятно: пора ретироваться, воспользовавшись помощью зала и друга в одном флаконе. Но глубоко внутри меня зудит и подначивает. — Давай где-нибудь пересечемся без него, — неуловимым движением плеча «бентли» пренебрежительно поводит туда, где Ник. — «Где-нибудь» — это в постели? В темной глубине глаз напротив появляется выражение в промежутке от озадаченного до оценивающего; но поверх него блестит усмешка: эта защита намного крепче моей. — Отличный вариант. Я снова отвожу глаза к тросам — так надежнее. — Там и познакомимся? Красавчик следует моего примеру: теперь мы дружно изучаем инсталляцию, делая вид, что ничего не происходит. — Если тебе это важно, я — Тео, — тихо, по-заговорщицки сообщается мне. Я пожимаю плечами: — Я знаю, кто ты. Ну… да. Не кидаться же было за селфи и автографом. К тому же репутация меломана обязывает. По крайней мере, в нашей компашке я единственная способна отличить «Хёртс» от «Монархии». — Правда?.. А кто ты, я понятия не имею, — мы по-прежнему не смотрим друг на друга: это такая игра. — Инкогнито — одно из преимуществ приватности. — Ну, их не так много, поэтому я переживу. — Нравится звездить? — Ирония возвращается ко мне, и я чувствую себя увереннее; даже атакую: — Это плохой симптом. — А что у тебя? — В смысле? — С симптомами. Боишься всего сразу? — красавчик Тео, улыбаясь, чуть придвигается ко мне. Ничего криминального: просто полшага в мою сторону, так что наши плечи будто нечаянно соприкасаются — с поправкой на солидную разницу в росте, разумеется. Однако уверенность меня покидает. И я не нахожусь с ответом. — Слушай, нам правда надо… — Тео демонстративно запинается, и его улыбка становится еще очаровательнее, — познакомиться поближе. Твой приятель не растает, если ты со мной поужинаешь. У меня несколько секунд на решение. Ты ведь понимаешь, что готова сделать глупость, правда? — Приходи послезавтра вечером в «Сити-оф-Йорк», — тише, чем нужно, говорю я; в этом нет надобности, никто нас не подслушивает, но ощущение какой-то непристойной тайны, будто я впрямь намереваюсь наставить Нику рога, меня приятно будоражит. Мой сообщник по планируемой аморалке строит досадливую гримасу; через мгновение выясняется, к чему она относится: — Послезавтра я не могу. Нормальное дело. Ежедневник превыше всего. И тут меня бесповоротно прорывает: — А ты постарайся. — Всего три слова приносят с собой такое победоносное чувство, будто я забила гол на чужом поле! Что трансформируется в финальный многокрасочный сарказм: — Если уж успел в меня влюбиться. И он теряется! Этот самодовольный холеный засранец теряется! Улыбка его становится машинальной, словно бы приклеенной, в глазах заметнее всего проступает удивление. Но есть в них и другие оттенки эмоций: и любопытство, и увлеченность, и — все еще — смешинка, поблескивающая крошечными искорками, и даже… В общем, у него очень живые глаза. И очень красивые. Если кто-то думает, что первое важнее второго, то он ошибается. Красота — универсальный магнит; она притягивает хочешь не хочешь, и это чертовски настораживает. Вопреки распространенному стереотипу, заимствованному у французов, красота не обещает счастья, она заманивает мечтой о нем; правее был Уайльд: красота — это ловушка. Переходя от теории к практике, Карен уверена, что всех привлекательных самцов нужно убивать (ну, после совокупления с ними; все-таки удовольствие от общения с прекрасным никто не отменял): «Они же сжигали красивых женщин за то, что их боялись! В этом деле — кто кого!» Так что я прекрасно представляю ее резолюцию насчет красавчика. Да еще и музыканта. «Они понятия не имеют о реальной жизни, когда в шесть утра встаешь, чтобы идти на работу, а не заваливаешься в постель — оклематься после тусы. Единственное, на что можно рассчитывать с ними, это на расходы за лечение триппера». Ник в хорошем настроении — видимо, ритуальные валяния в ногах перед адептом Обриста имели некоторый успех, — поэтому он просто уточняет: — Склеила его? — когда я подхожу спросить, как дела. — В субботу будет видно, — боковым зрением я наблюдаю, как красавчик набирает сообщение в айфоне и после движется к выходу. В последнюю секунду он тоже смотрит на меня, и, точно прыщавая школьница, я пугаюсь, что он успел заметить мой взгляд; стремительно отворачиваюсь, притворяюсь равнодушной, не в силах унять раздухарившееся сердцебиение… Вот же жесть, кажется, я даже покраснела!.. — Ты с ним поосторожнее, — вдруг ни с того ни с сего предупреждает меня Ник. — Перестань, мы просто поговорили, — почему-то раздраженно отмахиваюсь я. — Я не понял, а что тогда насчет субботы? И этот невинный вопрос вызывает у меня странное недовольство. — Ну… Мы так давно знаем друг друга, что Ник понимает с полуслова. — Да расслабься, придет он. — Ты думаешь? — Все-таки экспертным мнением спеца по попкам не разбрасываются. — Уверен, — бодро скалится Ник. — С новым мелированием ты похожа на эту… как ее… Кейт Хадсон! Ну… да. Иногда мне говорят, что у нас с ней есть что-то общее. Но это глупости. Моя мать — не Голди Хоун, а учительница литературы в провинциальной школе. Так что в ответ я только фыркаю: — Расскажи об этом Беллами. — Это кто? — Ник, блин… Ты вообще кого-то слушаешь, кроме Кэтти Перри? — Я и Кэтти Перри не слушаю… А этот принц Чарминг, ради которого ты динамишь меня в субботний вечер, не какая-нибудь, прости господи, звезда? — Почему ты так решил? — опять напрягаюсь я. — Слишком уж ты завелась, — Ник смотрит на меня почти сочувственно, и от его взгляда я внутренне скукоживаюсь. Легкий успех пятиминутного флирта с парнем из поп-группы, поначалу ударивший мне в голову, сменяется нахлынувшей волной сомнений: даже не то чтобы «надо — не надо», а зачем мне это надо? Я чего-то о себе не знаю? Может быть, в душе я азартная охотница за знаменитостями? Может быть, ролики на ютюбе — это плохой симптом? Однако Ник истолковывает мое молчание по-своему: — Не трусь, дурашка. Лучше подумай, как развести принца на уик-энд в Малибу, будет хоть что внукам рассказать. — Мне хочется буркнуть, чтобы он заткнулся, но по привычке я сдерживаюсь. — Главное, не влюбляйся в него, как гребаная Золушка. Совет не праздный, но отчего-то он вызывает во мне приглушенную тоску. — Золушка и не влюблялась, — мрачно отвечаю я. — Просто развела принца на женитьбу. — И что? — Ник приподнимает бровь. В этот момент я отчетливо чувствую: со мной творится что-то странное. Мне надо видеть, как это делает другой. Я бы смотрела и смотрела — на бесконечном повторе. — Ничего, — для диспута у меня нет настроения. Но через несколько секунд я тихо добавляю: — Что, если я хочу влюбиться? Что тогда?.. Для начала ты теряешь покой. Возвращаешься в Кройдон, и уже в метро тебя терроризируют десятки мутных мыслишек, прытко скачущих внахлест. Тебе повезло?.. Или ты влипла?.. Спокойно, ничего не случилось!.. В субботу ты никуда не пойдешь — и думать не о чем. Тем более что как пить дать не придет и он — толку от твоего мелирования в схватке с ежедневником!.. Надо было дать ему свой номер… Хорошо, что ты его не дала. Нет повода лезть на стенку. Ненавижу ждать звонков. Ненавижу старомодные свидания. То ли дело Тиндер: листаешь влево — вправо, влево — вправо, еще, еще, еще… Не успеваешь задуматься. Не успеваешь что-то почувствовать. Просто: или прикольно — или нет. Сейчас всё сложно, непонятно почему. Ничего не случилось. Ничего не случилось… Стоп, а что ты собираешься надеть?.. О фак!.. О фак!.. И ведь никакой феи-крестной на подхвате!.. И прическа!.. И мейкап!.. У тебя же почти кончилась пудра «Лора Мерсье»! Ты так и не купила палетку «Нэйкед»! Не записалась на мастер-класс к Хлое Морелло в «Сефоре»! А он в следующую субботу!.. Придется заскочить в «Селфриджес»… Ну конечно, давай, разори еще одну кредитку!.. В прошлом месяце очередной придурок с Тиндера заявил, что белье «Кельвин Кляйн» ни фига не сексуально. А что сексуально? «Агент Провокатор»? Фу, пошлость какая! Годится только для оргии в Малибу… Да что ты знаешь о Малибу? Что ты знаешь о Хатчкрафте? Кроме того, что он светился с экс Мэрилина Мэнсона. Приезжаешь домой, садишься изучать резюме. Кто сейчас ходит на свидания, предварительно не уподобившись работодателю? Соцсети убили тайну. И следовательно, романтику (редкое дело, что Хатчкрафт не сможет ничего узнать о тебе, даже если пожелает; до субботнего вечера ты для него незнакомка… Пожалуй, этот актив посильнее удачного мелирования). К двум часам ночи ты в курсе, где сабж родился и учился; для тебя не станет новостью, если на вашу встречу он придет в криперах «Джордж Кокс» и закажет «Ардбег»; тебе известно, что фанатки преследуют его в гостиничных номерах, и вообще в гостиницах с ним происходит много чего интересного, типа спринтерских забегов голых девок по коридорам (они с Андерсоном — призы, что ли?); что кровь из носа после трехдневной тусы в Эл-Эй он вытирает купюрами; что жизнь — это приключение и просто YOLO… Что ты знаешь о Хатчкрафте после всего этого? По-прежнему ничего. Кроме того, что Ник прав, а в «Селфриджесе» придется разориться еще и на новые туфли — потому что криперы «Джордж Кокс» это тебе не хухры-мухры. А песни? А что песни… То же, что и глаза. Нельзя вестись на это. О, йес, бэйб, «я бы хотел сказать тебе о том, что осознал только сейчас» и «между тем я стал знаменитым от Нью-Йорка до Японии, но это не приносит мне удовлетворения»… Что за этим стоит? Правда или фанфик, который каждый из нас сочиняет о себе? Искреннее сожаление или сценический выпендреж? Какие потери за душой у этого лощеного красавчика? О ком он думает, когда поет свое «я бы хотел переписать всё то, что мы оба упустили…»? О ком думаешь ты, слушая это?.. Сколько лет прошло с тех пор, как ты впервые промурлыкала себе под нос «субботней ночью на мосту над Северн Сьюзи встречает мужчину своей мечты…»? В малюсенькой комнатушке с видом на пластиковые мусорные баки… «Нет, ты только посмотри, только посмотри!..» — говорит тебе твой парень, и ты послушно вглядываешься в монитор раздолбанного ноутбука. — «У этих ребят стиль на миллион… А видео за сколько, за двадцатку?» — «Считаешь, у них получится?» — с замиранием сердца спрашиваешь ты. — «Еще как! И у меня получится!..» Надо только подождать… Надо только поверить… Семь лет! Прошло уже семь лет!.. Мы оба — жертвы жестких тисков времени… Как бы я хотела переписать то, что мы оба упустили!.. Видишь, что такое песни!.. Разговоры с призраками. Мимолетные мгновения, неосязаемые кусочки жизненной мозаики. Воплощенная несущественность. Они растягивают трещины в открытом небе, освещают подавленную боль… Если их не удается продать за миллионы, от них один вред. Два двадцать ночи. Мой чай давным-давно остыл, и спать осталось часа четыре. Я закрываю глаза, устало откидываюсь на стуле. В наушниках печальный звонкий фальцет выводит: «Я чувствую тяжесть мира, давящую на мой разум…» Мы недостаточно сильны для дерьма, в котором барахтаемся. «Не предай меня, не отпускай меня, не дай мне выносить это в одиночку…» Я знаю, каково это. «У меня не всё в порядке с головой… не всё в порядке с головой…» Непросто, когда от жизни хочешь большего, чем положено получить. Правда, Тео?.. Поди разбери, заливает он или нет. Худшее, что я узнаю о себе, узнавая о Хатчкрафте, — то, что я готова ему поверить.18 октября, вторник
… — Ого, манки скатали в ничью, — Тео, ухватив пульт и устроившись на животе, головой к моим коленям, щелкает каналами, пока не останавливается на записи вечернего матча с Ливерпулем; в его голосе слышится неприкрытое ехидство. — Адам расстроится. Они же и так плетутся… на каком там месте? Ком в моем горле заклинило — ни туда ни сюда. А Тео, кажется, взаправду ждет ответа. Вот так просто: «тебе надо бросить меня» и «на каком там месте манки?» Разруливай сама, если уж тебе невмоготу от версии серьезных отношений по-хатчкрафтовски. Никто не обещал, что будет легко, а то ты не знала! Всякий психоаналитик живёхонько объяснит, что современная любовь ни хрена не «coup de foudre», а инвестиционный проект, над которым надо постоянно работать. На одних чувствах долго не протянешь. В конечном счете приходится решать: а оно того стоит? Вкладываться и вкладываться, терпеть и терпеть, дожидаться и дожидаться — чего? Когда вы притретесь? Что вообще это значит — «притретесь»? В один прекрасный день заделаетесь парой не разлей вода или тупо свыкнетесь с дерьмом, в котором барахтаетесь уже не в одиночку?.. Надежда на первое крохотна, но въедлива, как сорняк. Она пришпиливает к месту, когда необходимо спуститься вниз, обуться, оставить сраную «Биркин» — пусть подавится! — и свалить. Насовсем. Твою мать, насовсем! Она заставляет чувствовать себя никчемной дурой. Она окатывает приливом ненависти к наглой роже, таращащейся на беготню по футбольному полю с таким видом, будто она обожралась всем на свете. Надменный индюк, сукин сын с раздутым эго!.. Да, ты дура, бэйб. Клиническая идиотка. Взять и повестись вот на это!.. — Какой же ты урод, Хатчкрафт, — прерывая повисшую паузу, тихо сообщаю я Тео. — Меня от тебя тошнит. Я действительно хочу выблевать ком, застрявший в горле. Хочу освободиться от своей кретинской ублюдочной надежды. Ее прямиком возят по столу: «Я не изменюсь» — а она всё равно похрюкивает и сбивает с толку! — Ну, зато ты у нас святая, — Тео дергает уголком рта, не сдерживая усмешку… а манки со скаузерами плевать хотели, что он не спускает с них глаз. — Просто мать Тереза. Еще немного, и ты спасешь меня от меня самого. Но сначала я должен искупить свои грехи, ведь так? Поваляться у тебя в ногах, признать себя уродом… и заодно признаться в любви… Хотя любовь тут ни при чем. Тебе же только и нужно, что ощутить превосходство. И пострадать всласть, чтобы было не так скучно торчать у себя в офисе… И от того уёбка-гитариста, который наградил тебя триппером, тебе было нужно то же самое. — Я даже не удивляюсь, что Тео бьет по прошлому: за эти месяцы мы стали так близки, что любая откровенность для нас камень за пазухой; мы так близки, что причинить друг другу боль нам раз плюнуть. — Тебе нужны плохие парни, чтобы заставлять их чувствовать себя виноватыми. Это твой способ прижать мужика к ногтю. — Ты поэтому бесишься? — Бить так бить: я тоже знаю, куда; Тео, не осилив своей позы, хмуро смотрит мне в лицо. — Боишься от меня зависеть? Или все-таки чувствуешь себя виноватым?.. Тебе же проще опять нагнать пурги про «когда я уйду, ты скажешь спасибо богу, а я сдохну под мостом»… Ты думаешь, можно отделаться песенками, оттоптавшись на влюбленной в тебя женщине? Думаешь, тем, кого ты так бросал, от этого было легче? Было лучше?.. Да тебе насрать было, каково им. Ты просто сбегал, как последний трус. Ты так пробегаешь всю жизнь. У тебя кишка тонка хоть раз признать себя ответственным. — У Тео часто пульсирует жилка на виске. — Ну скажи мне, с кем ты сегодня ебался, — и беги дальше! Сломай всё, как обычно! Сломай сам!.. И выключи уже эту хуйню!.. Вырвав пульт из руки Тео, я отрубаю телик. В шикарном звукоизолированном завитринье сразу становится звеняще-тихо. Так тихо, что я пугаюсь этого внезапного безмолвия; пугаюсь жилки, бьющейся под кожей с быстротой, от которой разрываются сосуды… Пугаюсь за Тео, но еще больше пугаюсь за себя. Я снова у черты, за которой ничего нет. Представить жизнь, как раньше, можно, но представлять невыносимо. Без Тео всё лишено смысла. Наверное, пора смириться с этим. Наверное, пора разреветься. И я перестаю сдерживаться. Что уж теперь. Я отворачиваюсь и, прикрыв глаза ладонью, позволяю рыданиям толчками выплескиваться из горла. С ними наружу выходит вся моя беспомощность. Всё только что испытанное отвращение. Вся подавляемая боль. Мне так жалко себя, что не остановиться. Я столько лет не давала воли сожалениям! Ни об обломках своей семьи, оставленной в задрипанном Дартфорде, ни об уёбке-гитаристе, чьи мечты закончились после удара ножа в печень (драться бухим с такими же бухими эмигрантами из Сомали — не самая удачная идея, но разве он когда-нибудь кого-нибудь слушал?.. Он делал лишь, что хотел); ни о заброшенных картинах, ни об одиночестве… Да, в общем, ничего особенного, многие так живут. Без отцов, без настоящих романов, отказавшись от целей, которые в юности казались важными. Но сейчас мне страшно жаль, что всё сложилось, как сложилось. И только Тео… Только Тео… Не знаю, безумие это или нет, но между ним и мной незримо проблескивает что-то, ради чего я стерплю все его измены. Херовое доказательство любви. Но ведь и я ничем не лучше многих других — тех, чья любовь питается неврозами и фобиями, тех, кто не умеет инвестировать в проекты, приносящие гармонию и счастье, тех, кого всю жизнь мотает от саморазрушения к саморазрушению. Ну, ок, ок. Пусть так. Всё равно это лучше, чем зеро. Безо всяких там тупых долей мозга. Просто — лучше. Сознательно и обоснованно. Самое неприглядное, что на зависимость всё не спишешь. У нас обоих вагон и маленькая тележка причин держаться за наши херовые доказательства. В каком-то ущербном смысле это действительно большее, что мы можем друг другу предложить. И это тоже обоснованно. Нам свои-то проблемы решить не под силу, где уж тут общие разруливать! Куда нам вместе жить! Мы в состоянии лишь вместе утонуть. Вдвоем веселее — швыряться претензиями и обвинениями, понимая, что ни один не выпрыгнет из этой полыхающей лодки. Сколько нужно времени, чтобы Тео сдался вслед за мною? На этот раз — с полминуты. Притихнув от моих рыданий, сначала он неуверенно трогает меня за бедро; я не оборачиваюсь. Тогда с протяжным тихим полустоном он утыкается лицом в мои колени. Чуть погодя я осторожно глажу его по голове. Небо за гигантским окном начинает медленно синеть, утрачивая подернутую смогом черноту. А я всё всхлипываю и глажу липкие от помады волосы, пока, в последний раз шмыгнув носом, не предлагаю: — Давай я принесу нурофен. У меня в сумке целый бластер. Ну хорошо: нурофен, мать Тереза… и всё такое. Однако скоро шесть утра. Тео, как музыканту, пора на боковую; мне, как обычной смертной, пора заказывать такси, чтобы добраться до нового перевалочного пункта — теперь в Кэмдене. Там очень круто — да, об этом я и мечтать не могла. Но… Все-таки почему мы с Тео не живем вместе?.. — Что за бред, тебе надо поспать, — Тео, сидя на кровати со стаканом воды в руке, наблюдает, как я застегиваю сумку. — Нет времени. В десять мне нужно быть в университете. — Забей, — он предлагает это так просто, как будто это действительно просто. И от такой небрежной легкости у меня шевелится уже привычное желание послушаться. Тео — мой змей-искуситель. Связавшись с ним, я забиваю чаще, чем могу себе позволить. Там, сям. Все эти месяцы я балансирую между двух миров: того, в котором в шесть ложатся, и того, в котором в шесть встают. И я ни там ни сям. — Я не могу жить, как ты, — сумка застегнута, осталось обуться. — Поэтому ты не хочешь жить со мной? — Тео ставит стакан на тумбочку. И смотрит на меня, прикусив нижнюю губу. Черт. — Я не хочу, потому что ты не хочешь. — Неправда. Я был не против, чтобы ты переехала сюда. — Не против — это мало. — Для меня — не мало, — веки у него набрякшие, над скулами — одутловатые мешки, и взгляд какой-то тоскливый и потухший. Я не знаю, что сказать. — Ты могла бы… — Тео, помолчав, тихо продолжает, — переехать сюда… хоть завтра… то есть сегодня… — Я молчу, и он добавляет еще тише: — Все равно в моих шкафах полно твоих шмоток… Отличный повод для жизни под одной крышей! Но занятнее другое: — Ты говоришь, что нам надо расстаться. Проходит пятнадцать минут, и ты говоришь, что нам надо съехаться? Тео глубоко вздыхает. — А что скажешь ты? А я… я не знаю, что сказать. Правду? В чем она? Уж точно не в том, что я дорожу своей свободой. Она мне осточертела. И не в том, что я не хочу жить с Тео. Хочу. Но не в качестве домашней кошки. — Знаешь, когда два эгоиста живут вместе, это не значит, что они живут вместе. Это значит, что они живут рядом, — может, лучше бы соврать, потому что вряд ли Тео хочет слышать мои слова. Не в шесть утра, не с такими глазами. Но правда по-любому паршивая штука. — К тому же, когда ты захочешь меня выгнать, уйти из съемной квартиры мне будет легче, чем… отсюда. Тео опускает взгляд на свои руки, неподвижно лежащие на голых коленях. И почему-то я чувствую себя дрянью. А еще я ощущаю страшную усталость. Пожалуй, мне надо бы часок поспать. Поколебавшись немного, я пристраиваю «Биркин» на тумбочку рядом со стаканом. Затем расстегиваю блузку. — Ты останешься? — у Тео удивленный вид. — Да, — я и сама себе удивляюсь; впрочем, раз уж я не ушла еще прошлым вечером, имеет ли смысл строить оскорбленную мать Терезу? — Если ты не против. Но Тео не ведется на эту финальную подъёбку. Он просто говорит: — Не против, — и наши взгляды встречаются, чтобы тут же отпрянуть друг от друга — как у прыщавых школьников. Кажется, я даже покраснела. В определенном смысле ничего не меняется. И в этом определенном смысле мне до сих пор неловко раздеваться перед Тео. Ну то есть в такой ситуации, когда… когда я не собираюсь с ним трахаться. Обойдется. И без меня полно желающих. Поэтому, не сбросив блузки, я роюсь в белье — ищу пижаму среди секси-боди и ночнушек той же направленности (моих вещей и правда многовато); потом ухожу в ванную; прикрыв дверь, вожусь там, попутно отмечая, что Тео уже лег, и что он успеет вырубиться, пока я не составлю ему компанию в его среднестатистической кровати, и что это соображение довольно унизительным образом огорчает меня. Так и не решив, хочется мне застать Тео спящим или нет, я выбираюсь в спальню, чтобы, минуя просочившиеся сквозь стекло серые сумерки, юркнуть в приятную прохладу свежего белья. Тео лежит на спине, положив руки под голову. И хоть глаза у него закрыты, я сразу понимаю, что он не спит. Какое-то время мы молчим, слушая дыхание друг друга; я постепенно оттаиваю от тепла тела рядом. — Можно тебя обнять? — наконец звучит неуверенный вопрос. И так же робко, задерживая вдох, я отвечаю: — Да. Тео поворачивается на бок и несмело прижимается ко мне; его рука обхватывает меня за шею, погружается в волосы… а мне в бедро упирается его твердый член. В определенном смысле Хатчкрафт соответствует своему имиджу: у него запросто может встать после бессонной бурной ночи. В этом-то и проблема. У него слишком хорошо встает.