Desire

27 октября, четверг

      Не знаю, как в Филадельфии, а в Калифорнии всегда солнечно. Мы живем здесь уже неделю, и за все это время ни разу не пошел дождь.       И не случилось ни одной ссоры.       Я подумываю: а не Лондон ли всё говняет? Даже, может быть, старушка Европа. Как только мы с Тео оказываемся на другом конце Атлантики, на нас как будто нисходит просветление. Мы становимся лучше, чем есть.       Мы становимся счастливы.       — Не хочу возвращаться обратно, — говорю я Тео, когда мы с ним сидим в шезлонге на краю террасы в нашем бунгало неподалеку от Санта-Барбары и смотрим на океан. Терраса, из красного, подпаленного солнцем, кирпича, — на краю высокого обрыва, и мы как будто зависаем между небом и землей, а над головами у нас — громадное раскидистое дерево. Какое, не знаю. И Тео тоже не знает; мы же не южане, чтобы знать, что тут за деревья. На вид ему лет сто, если не больше; сухой морщинистый ствол не обхватить двумя руками — я пробовала, только щеку оцарапала. По вечерам, как сейчас, оно мягко и сонно шелестит, словно раздумывая о чем-то своем.       Надеюсь, мы ему не мешаем.       — Не бойся, всё будет хорошо, — очень тихо отвечает мне Тео.       Можно подумать! Как будто он не боится. Ну или не боится, а… испытывает неуверенность. Твердые решения для нас новая территория, мы только неделю на ней обживаемся.       Но хочешь-не хочешь, решаться приходится. Шаг за шагом преодолевая сомнения:        — А если не будет?       Внизу, под скалами, вдыхает и выдыхает шум прибоя. Пшш… пшш… пшш… Самый древний отсчет времени.       — Это же в наших руках, — успокаивает ли это?       Да ни капельки.       — Ну вот именно, — хмыкаю я.       И Тео хмыкает следом. А потом легко целует меня в макушку, как маленькую:       — Всё будет хорошо.       Наверное, этого мне всегда не хватало. Когда по вечерам мы смотрим на океан, мы усаживаемся в один шезлонг, хотя рядом стоит второй, точно такой же — с мягким матрасом из синего велюра. Конечно, вдвоем нам тесновато. Но зато ближе некуда.       В Лондоне надо будет поставить какой-нибудь похожий шезлонг на террасу мегаломанской квартирки. И перевезти туда цветы из моего — теперь уже моего, куда денешься, — подвесного сада. Неправильно бросить его на произвол судьбы во второй раз. Так что он поедет в Баттерси со мной.       И еще мистер Дарси.       Его мы забрали из городского приюта три дня назад. Он сразу мне приглянулся: мелкий, тощий, белобрысый, общительный. Да, не кокер-спаниэль, но это можно пережить. У него был очень разумный взгляд, а ум — чрезвычайно ценное качество, даже у собаки. В машине по дороге в бунгало он вел себя как джентельмен: спокойно сидел на заднем сиденье и смотрел в окно. Но когда я тянулась его погладить, тут же подставлял мордочку.       — Как ты его назовешь? — спросил меня Тео.       — А ты что предлагаешь?       Выбор имени — дело непростое.       — Кливер, — глаза у Тео были скрыты под черными очками, но я знала, что они улыбаются, хотя в остальном предложение выглядело серьезным.        Пес внимательно слушал, словно ожидая решения.       — Ну нет, два Кливера — это слишком, — решила я.       Так парень стал мистером Дарси.       Мне кажется, эта кличка ему идет. С одной стороны — ум, сдержанность и хорошие манеры, с другой — способность пойти на глупости ради дамы, конечно, в основном обусловленная временным не кастрированным статусом, но пенис всегда играет в таких делах большую роль. Недаром мужчины стоят друг за друга горой, когда речь заходит о нем.       — Дай чуваку оторваться напоследок, — рассмеялся сегодня утром Тео, наблюдая за пылкими ухаживаниями мистера Дарси в отношении породистой суки наших соседей.       Мы были на пляже. Соседи — в каком-то другом месте. Их сука против ухаживаний не возражала.       Таким образом, мистер Дарси немедленно пристроился к ней сзади.       — Мы должны воспитывать его, а ты ржешь, — я и сама смеялась, но проблемы это не отменяло.       За эти дни мистер Дарси уже несколько раз наделал в доме лужи.       — Иди-ка, сфоткай парня за работой, — вместо хотя бы приблизительного списка воспитательных мер веселый Тео протянул мне свой айфон.       Больше не запароленный.       Это было вторым, практическим, условием соглашения. Потому что понятно же, что ребенок — это не сразу, а когда-нибудь и где-то там.       Но мы о нем думаем.       То есть, разумеется, думаем мы о себе. Зато я начинаю лучше понимать своих родаков, которые, как пить дать, тоже обсуждали что-то такое после секса:       — Если ты залетишь, у тебя же вырастет живот… — И где тут шутка, а где — осознанность последствий? Где страх перед неизвестным, а где — желание его приблизить, хотя бы из любопытства: как это, если твой живот станет размером с воздушный шар? И всё навсегда изменится…       Но кто верит, что это будет к худшему?       — Ну и что? — смеюсь я, потому что не верю.       Ребенок — это же начало, а не конец.       — К тебе можно будет подступиться только сзади… — и Тео, делая озабоченное лицо, заглядывает мне за спину, а я смеюсь еще громче:        — Что тебе не нравится у меня сзади?       И это забавно, сейчас — тихой темной ночью вдалеке ото всех. Но всё равно, отсмеявшись, мы притихаем.       — По крайней мере, нам не надо думать о деньгах, — говорю я после молчания, и это серьезный довод, когда знаешь, что такое думать о деньгах, не представляя, где раздобыть их на самое нужное.       С другой стороны, если деньги — не проблема, все остальные проблемы встают в полный рост.       — Да… — словно нехотя соглашается Тео. — Но всё равно надо подумать…       Или вот потренироваться на собаке.       — Зачем нам снимать собачье порно? — Айфон я взяла, но вставать не хотелось.       Сидеть на этом диком безлюдном пляже, усеянном огромными валунами и сухими водорослями, можно было часами. Белое солнце припекало и размаривало; океан шелестел, умиротворяя. Мы ленились и часто подолгу молчали — глядя вдаль или по-тюленьи перекатываясь с боку на бок.       Однако с появлением мистера Дарси этот покой нарушался каждые несколько минут. Мистер Дарси хотел играть. И обниматься. И теперь — еще трахаться.       — Иди быстрее, — подогнал меня Тео: собачья любовь скоротечна. — Я потом это в инсте выложу.       — Ну ясно, — сколько ни закатывай глаза, они всё равно спрятаны под черными очками.       Но не исключено, что это была не такая уж плохая идея. Счастье всегда хочется поймать хотя бы на камеру. А на этом пляже, здесь и сейчас, все были счастливы. Только соседская сука начинала проявлять признаки недовольства. И я все-таки встала, чтобы не упустить момент. На камере от него остались брачующиеся песики, смеющийся Тео и моя розовая пляжная постилка.       С фотографиями всегда такая фигня: они не передают самого главного.       Впрочем, последний секс мистера Дарси хотя бы остался запечатленным для истории — и даже выложенным в инсту, где уже набрал свое количество лайков и просмотров. Не будь мистер Дарси собакой, его могла бы взбудоражить такая внезапная слава, поэтому хорошо, что он собака, и сейчас, на ночь глядя, безмятежно дремлет поблизости от нашего шезлонга. Его не волнует ни настоящее, ни будущее: еще бы, ведь он больше за него не в ответе. Это мне надо волноваться.       — Мистера Дарси надо кастрировать, как только мы прилетим в Лондон, — говорю я Тео, который тоже почти клюет носом; во всяком случае его глаза — без очков — закрыты, а дыхание глубокое и ровное. Мне бы такое спокойствие. — Завтра я позвоню ветеринару, — но до спокойствия мне далеко.       Я вся как на иголках. Я вся в предвкушении и опасении: что же будет дальше?       Мне хочется и не хочется домой одновременно.       И у меня затекло полтела, ведь в наших тесных объятиях трудно шевелиться.       — Слышал, приятель? — Тео открывает глаза и смотрит на мистера Дарси; мистер Дарси, приподняв голову, отвечает ему взглядом: слышу, а что такое? — Женщины безжалостны, — сообщает ему Тео, но этот философский месседж остается неоцененным. Мистер Дарси навострил уши совсем по другому поводу: за три дня, проведенных с нами, он просек, когда пора готовиться к ужину.       — Ладно, пошли, дам тебе вкусненького, — вздыхает Тео, и я приподнимаюсь, чтобы он смог встать.       — Мне пойти с тобой?       — Не надо, я сам что-нибудь соображу, — мистер Дарси уже воодушевленно суетится у его ног, и Тео, наклонившись, треплет его за холку: — Хочешь стейк, да? — Хвост мистера Дарси начинает ходить ходуном. — Хочешь.       Еще бы он не хотел.       — Тебе не кажется, что мы его балуем?       — Сусси, стейк — это не баловство.       — А что это?         — Жизненная необходимость. — Тео улыбается так широко, что с ним невозможно не согласиться.       Нам всем срочно необходим стейк. Прожаренный на гриле во внутреннем дворике, с бутылкой местного красного.       Небо багровеет, потом розовеет, постепенно сливаясь в одну сплошную темь с водной гладью, а я сижу в шезлонге и наблюдаю за этим. Тео приносит мне бокал — «хочешь выпить?», и когда он целует меня, его губы пахнут вином. Там, во дворе, позади моего шезлонга, он жарит стейки и пьет вино, и ничего лучше он не мог бы сделать. Я чувствую себя неимоверно счастливой от того, что он это делает. Я выпиваю свой бокал медленными глотками, раскинувшись на синем матрасе, и жду, когда меня позовут ужинать. Придя за стол, я вижу на нем горящие свечи и цветы из сада — в мексиканской глиняной вазе. Оранжевая луна услужливо выплывает из океана.       — Иди сюда, — после слопанных стейков, болтовни, смеха, долгих взглядов, ласкающих прикосновений и кончающейся второй бутылки Тео тянет меня за руку с моего стула к нему на колени. Я сажусь, спиной к столу. Наши лица близко-близко. — Тебе хорошо? — спрашивает он.       Мне лучше некуда; каждый звук, каждый запах здесь пропитан счастьем. Но иногда это хочется проговорить:       — Да. — Мы целуемся почти платонически — от души. — Всё… великолепно.       — Закрой глаза, — просит меня Тео. Я закрываю, словно в ожидании какого-нибудь чудесного подарка. — А теперь представь, что так будет всегда.       О, это было бы чудесным подарком.       Но у меня не хватает воображения.       — Не могу, — со вздохом я качаю головой.       Скоро мы вернемся в Лондон.       — Просто подумай, что всё… вся муть, которая была — это неважно, — предлагает выход Тео (а говорят, отрицание — не выход; что за глупости). — Важны только мы. — Его глаза блестят совсем рядом, и мои, конечно, блестят так же — от вина и от любви. С такой точки зрения легко забить на все проблемы. Все обиды и обманы. «Я так хочу всегда быть с тобой», — шепчу я, обвивая шею, зарываясь в волосы к тому, за кого собираюсь держаться бог знает сколько, и пусть это будет важнее всего на свете; не имею никаких возражений.       Пустые тарелки гремят, когда Тео сдвигает их, чтобы освободить место на столе. Мистер Дарси, потревоженный этим звуком, внимательно наблюдает, как с меня стягиваются шорты вместе с трусиками.       Все-таки хорошо, что он собака и у него нет айфона, чтобы нам отомстить.       Ну, а наши айфоны призывают нас перед сном, потому что какая бы идиллия ни царила между нами, дурные привычки ее сильнее; хотя, может быть, это не так уж дурно, что мы как настоящая супружеская пара листаем свои месседжеры в кровати под нечленораздельно бубнящий телик, когда нам, несмотря на внеплановый секс на столе, в общем-то есть чем заняться. Но у супружеских пар полно времени, у них вся жизнь — или по меньшей мере ночь — впереди, и они не только трахаются, как кролики. А еще и переписываются в ватсапе.       — Что-то случилось? — спрашиваю я, видя, что это занятие не доставляет Тео особого удовольствия.       — Да так… — Глядя в экран, он дописывает сообщение и усмехается: — Адам грозится уйти от меня к Джейми Скотту. А у тебя что нового?       — Итальянские ученые доказали, что точки G не существует, — в подтверждение у меня есть ссылка от Стефани. — А Карен летит с Беном в Нью-Йорк на выходные.       — Романтично. — Усмешка Тео становится менее напряженной.       — Она говорит, что по работе.       Работа, работа…       — Я не могу подыскать Джеффу никого, кто бы ему понравился, — делюсь я. Не потому, что это может быть интересно для Тео, а потому что отныне боюсь любых недомолвок, связанных с посторонними мужиками.       Я рассказываю всё, чтобы меня было не в чем заподозрить.       Но заподозрить можно всегда — при нашем бэкграунде. Вся прошлая муть против нас, и с нею трудно бороться. Мы больше не паролим айфоны, мы обсуждаем свои дела перед сном; мы боремся, как можем, уже неделю.       Но да — это трудно.       — А Ник? — Такое ощущение, что Тео произносит его имя через силу. Возможно, я себя накручиваю. Возможно. Хотя вряд ли. — Ты говорила о нем Джеффу?       — Нет. — Мне это тоже не нравится, но у нас теперь честность, черт бы ее побрал.       Кто-то из умных сказал, что ложь, конечно, убивает любовь, но откровенность убивает ее быстрее.       — Почему?       Не уверена, что Тео нужно это знать. Тем более что и знать-то нечего. У меня самой нет четкого ответа на вопрос, почему я не хочу видеть Ника раскрутившимся. Даже не то что не хочу — просто его образ не вяжется в моем сознании с успешностью, и, может быть, мне так удобнее, ведь именно так Ник никогда не станет укором мне: смотри, он смог, а ты не смогла. Равенство в нашем профессиональном фиаско всегда оставляло мне возможность самооправдания: не парься, Сьюзи, всё равно ничего бы не вышло. Но кто знает, кто знает… Всегда есть шанс на счастливый случай. Сейчас я — шанс на счастливый случай для Ника. Я должна попытаться ему помочь. Даже если мы больше никогда не будем дружить, как раньше. А мы не будем. Ника не пригласишь на пятничный ужин в составе «я, он и Тео», и в любом другом составе это тоже проблематично. Ник знает об историческом минете в Бексли. Тео знает, что Ник знает. Я знаю, какого они мнения друг о друге. Таковы неисправимые последствия откровенности.       В конце концов, от этого мне неприятно думать о Нике.       Тем больше, что по-хорошему я должна ему помочь.       — Уж кто-кто, а Ник Джеффу точно не понравится, — я пожимаю плечами в ответ на вопрос Тео, и, кстати, это правда: Ник Джеффу не понравится, а Джефф не понравится Нику, но правда эта мало чем отличается от лжи.       Лучше не докапываться, где что.       — Ну, смотри сама… — видимо, Тео приходит к той же мысли.       Он не захочет, чтобы я поддерживала Ника, но смотреть надо мне самой.       С ощутимо потяжелевшим сердцем я выключаю айфон. Месседжеры — зло.       И по телику идут какие-то хреновые клипы.       — Расстроилась? — Тео, косясь одним взглядом в телефон, сначала просто спрашивает.       Но я молчу, и тогда он тоже заканчивает сеанс связи с внешним миром, после чего притягивает меня к себе: «Бэйб, ну ты что…»; в его объятиях мне сразу становится спокойнее.       Однако ненадолго: решив, что теперь-то уж точно подошло время отправляться на боковую, мистер Дарси одним прыжком перемещается с пола в постель, с опаской поглядывая на меня. За эти дни он уже раскусил, кто тут больший поборник воспитания. И чистых простыней.       — Ты опять разрешишь ему спать с нами? — Мне и так ясно, что Тео разрешит, но все-таки: — А если он нассыт на кровать?       Мистер Дарси преданно жмется к вытянутым ногам своего заступника, всем видом демонстрируя, что ему можно доверять.       И Тео оправдывает его ожидания.       — Не нассыт, — большим пальцем ноги он почесывает довольного мистера Дарси за ухом.       Очевидно: они спелись.       А предполагалось, что мистер Дарси должен был спеться со мной.       — Нассыт, — мрачно пророчествую я, на что Тео лишь посмеивается, и мы наконец всем составом утихомириваемся перед телевизором, в котором ядреные латиноамериканки крупным планом трясут жопами.       Через минуту Тео начинает щелкать каналами.       — Если ты не общаешься с Ником из-за меня, то это неправильно, — спустя еще минуту говорит мне он.       С точки зрения идейно подкованных колумнисток — безусловно; моралисты также составили бы им компанию: друг из меня не лучше, чем из тех, кого я не прощаю. Хотя понятно, что у каждого свое правильно. Мое — это Тео.       — Ты мне дороже, — сообщаю я ему, не пытаясь оправдаться.       Мне так хорошо лежать на его плече, что это стоит всего на свете. В такие минуты невозможно думать по-другому.       Проблема в том, что и забыть, во что обходятся такие минуты, невозможно.       — При чем тут «дороже», — голос Тео звучит почти раздраженно, но это потому, что в его случае цена выше.       И платить ее он не готов. Иначе он сейчас сказал бы мне что-то вроде того, что сказала ему я — но тут даже не соврать, ведь я не поверю. Его жизнь полна вещей поважнее. Между ними и мною затруднителен даже паритет.       Новый альбом скоро будет закончен. Начнется запись. Потом промо. Потом тур.       О туре я не хочу думать. До тура еще надо дожить.       — Не путай бизнес с личным, — через несколько секунд Тео уже спокойнее; это уже совет — с высот собственного опыта, где личное перепутано с бизнесом так, что не разберешься.       — Сколько у нас времени до ухода Адама к Джейми Скотту? — помолчав, спрашиваю я.       В телевизоре пульт натыкается на «Дискавери»: какая-то программа про тачки.       — Где-то до понедельника, — говорит Тео.       Всего три дня.       — Ты совсем тут не работаешь? — В чем-то я понимаю Андерсона. У него тоже свое правильно, и я в него не вписываюсь не только из-за сбитых графиков и тому подобного.       — Работаю. — Тео рассеянно накручивает прядь моих волос себе на палец, глядя в телик, а потом вдруг оживляется: — Как тебе бридж? — и напевает мне даже не в полголоса, а еще тише: «Дьявол танцует прямо передо мной, когда смерть придет, я буду готов…»       — Это тот спиричуэл?       — Да.       — Звучит как текст для татушки. — На самом деле это звучит как эпитафия для Олли и всех остальных, кого мы пережили.       Но зачем думать об этом?       — Значит, хорошо, — смеется Тео, и я смеюсь вслед за ним.       Мистер Дарси недовольно поглядывает на нас, приподняв морду: эй, спать не мешайте! И мы затихаем: всё, всё.       Кажется, у нас намечается собакократия.       — А ты не хочешь набить себе татушку? — чуть погодя спрашивает Тео, еще улыбаясь, но уже шепотом.       И я шепчу:       — Ну, не такую.       — А какую?       Может быть, как у Бена? «Играйте и добьетесь успеха». Но мы с Беном — и Карен, естественно, — ужинаем в следующую пятницу; Тео сам предложил, когда я вчера болтала с нею по скайпу: «Давайте где-нибудь вместе поужинаем», и Карен согласилась. Так мило. Карен преломит хлеб с музыкантом — так что я не могу сделать татушку, как у Бена. Вдруг мы будем ужинать вместе и дальше, время от времени; кто знает, как пойдет.       Есть еще вариант слизать что-нибудь у Вики Бекхэм. «De Integro», например; нам с Хатчкрафтом как любителям бега по кругу очень подходит. Но Вики и сама сводит свои татушки одну за другой: то ли из-за вечного блядства Дэвида, то ли потому что в ее возрасте татушки не комильфо. И вообще всё это дешевые сопли.       — Никакую, — в итоге отвечаю я.       «Никогда не сдавайся, жизнь так удивительна» — это же не вариант. Это совсем сопливо. Но ее я бы и сделала. Если бы делала.       — Ой, оставь про Эмму Уотсон! — очередной нащелканный канал выдает на экран ее фотографию, а следом — каких-то теток в ночном ток-шоу.       Тео оставляет и прибавляет звук.       — … потому что ее речь в ООН — это абсурд, — влетают к нам в спальню слова той тетки, что постарше; у нее низкий, пропитанный пренебрежением, голос и лицо закаленной жизнью университетской профессорши. — Что может быть бесполезнее, чем призывать мужчин отказаться от своих привилегий?       А, это не про Эмму.       — Ну, знаете, стремление женщины ощущать себя полноценным человеком не должно являться синонимом мужененавистничества, — вторая мадам, моложе, стройнее и моднее одетая, явно не против мужчин.       Силы теток не равны, и исход дебатов предрешен, но как осел, почуявший запах морковки, я машинально навостряю уши.       Тео, видя это, кладет пульт на кровать.       — Вы настолько боитесь этого слова: мужененавистничество? — Профессорша становится саркастичной ровно в той степени, которую позволяет культурное превосходство над оппонентом. — Неудивительно, ведь такие, как вы и мисс Уотсон, озабочены лишь тем, как сделать феминизм приемлемым для всех подряд.       Модная мадам пытается опротестовать этот вердикт:       — В современных условиях…       Но тщетно.       — В современных условиях, — профессорша переходит в решительное наступление, — большинство женщин вообще не имеют понятия, что значит быть феминисткой. Теперь феминизм означает не более чем модный стиль жизни, потребляя который можно хорошо себя чувствовать. Мы дошли до того, что Майли Сайрус называет свои выходки феминистскими…       — Это она о тех танцах в латексе под голыша? — хмыкает Тео, и мы переглядываемся.       — Ей надо было скакать на сцене совсем голой, — усмехаюсь я.       Но модная мадам и так осталась впечатлена:         — Майли Сайрус — смелая девушка. Своим примером она показывает женщинам, что не надо бояться отстаивать право на собственный выбор, каким бы он ни был.       — Вы серьезно? — Профессорша смотрит на эту защитницу поп-звезд как на слабоумную. — Вы же должны понимать, что далеко не каждый выбор, сделанный женщиной, является феминистическим лишь потому, что его сделала женщина.       Мадам, уже не скрываясь, злится, что пагубно влияет на уровень дискуссии.       — Вы предлагаете сделать феминизм клубом для избранных? Если ты носишь юбки и ходишь на свидания, то недостойна вступить в него? Вот такими глупостями вы и отпугиваете женщин…       Теперь всё закончится перебранкой о бритье ног.       — Хватит, переключай, — говорю я Тео, досадуя, что слушала это целых две минуты.       Ничего нового, видимо, уже не дождешься.       — Почему любая хорошая идея со временем превращается в такую херню? — вопрошаю я скорее спящего мистера Дарси, чем Тео, когда на экране телика появляется Киану Ривз в кожаном плаще Нео.       — Да ладно, Сусси, тебе-то что беспокоиться? — Здесь и сейчас, действительно, что? — Ты вообще почти как Майли Сайрус. — Голос у Тео насмешливый, но удивительно по-доброму.       И, перевернувшись на живот, я заглядываю ему в лицо, улыбаясь:        — Такая же тупая?       А он улыбается мне:       — Смелая.       Смелая.       Ну, если расценивать смелость как тупость или хотя бы как постоянную внутреннюю борьбу со страхом, то, может быть, да. Но здесь и сейчас — нет. Еще минут десять мы с Тео смотрим «Матрицу», и между делом я рассказываю ему, что Вачовски хотели закончить ее сценой, в которой Киану Ривз просыпается у себя дома — и понимает, что ничего не было. Что это просто сон. Или не просто, но это не важно. Всё равно он у себя дома, и ему пора идти на работу. «Правда?» — не верит Тео. — «Не знаю, мне кто-то так рассказывал». И в «Красотке» тоже сначала был другой конец, ты не знал? Там Ричард Гир выбрасывал героиню из машины, швырял ей деньги и уезжал, оставив в грязном переулке. Но кинокомпания, которая занималась этим проектом, закрылась, сценарий переписали — и Золушка осталась с принцем. «Ну, ведь так лучше», — говорит Тео, и я соглашаюсь. Конечно, лучше. В прошлом январе пост Гира в Фэйсбуке, где он написал, что, возможно, у «Красотки» будет сиквел, набрал больше миллиона лайков. Но моего там нет. Что еще за сиквел? Гир — старый пень, Джулия Робертс тоже уже не торт. Родились ли у их Эдварда и Вивьен дети, прожили ли они вместе всю жизнь — ну, блин, всем же ясно, что скорее нет, чем да; где-то так процентов девяносто семь против трех. Каким местом думал тот миллион, что поставил лайки?       Видимо, тем же, каким я — здесь и сейчас.       Тогда уж надо вообще не думать.       Но черта с два. Мы шушукаемся под «Матрицу», потом Тео начинает отрубаться, я выключаю телик, иду на кухню выпить воды и проверить луну в окне, возвращаюсь в постель — тихо-тихо, чтобы никого не разбудить, и все время думаю. Ворочаюсь с боку на бок, перебирая в голове разное. Пройдет несколько лет, и Эмму Уотсон засрут уже за то, что она сделает себе сиськи или все-таки выйдет замуж за блядуна Фелтона, или не выйдет ни за кого и останется куковать в гордом одиночестве; причем засрут женщины, так уж это работает. Всегда найдется, что предъявить каждой из нас. Всегда найдется, из-за чего комплексовать к тридцати. Через десять дней у меня день рождения. Тео спросил: «Где ты хочешь отметить?», а я сказала: «Не знаю», из чего он решил, что я хочу сюрприз. Наверное, я получу этот сюрприз: не разругаемся же мы сразу, как вернемся в Лондон. Но потом… Как же меня пугает это «потом»! Это тот сиквел, съемки которого проходят изо дня в день строго по графику. И что-то в сценарии зависит от меня, но точно не сто процентов. Большущая доля в руках другого. И что думает этот другой, так мирно посапывающий рядом?.. «Он не отпустит тебя просто так», — сказал мне Ник тогда в баре, после того как я проплакалась и происповедовалась, и пришла к выводу, что все-таки хочу, чтобы Хатчкрафт сдох.        — Что значит — не отпустит? — Прогноз звучал достаточно угрожающе, но хуже всего было то, что Ник изрек его с безнадежным знанием дела.       — Попробуй изменить ему — и увидишь.       — Что я увижу?       Ник словно решал, говорить или нет. Но молчать было уже поздно: я, затаив дыхание, ждала ответа.       — Сьюзи, такие парни всегда бросают сами. Они не могут смириться, если последнее слово не за ними.       — Откуда ты знаешь? — Ну уж не из журнальных колонок и прочей психологической шняги, это было понятно.       Ник вечно скрытничал почище моего насчет своей личной жизни, и мне казалось, что ему просто нечего рассказывать — такого, что было бы достойно рассказов. Ник не ввязывался в серьезные отношения. Ник не искал ни любви, ни приключений. И вот на тебе:       — Знаю, — он пожал плечами, и мы ненадолго замолчали.       Бар закрывался; от виски и тупой тяжести в желудке меня подташнивало.       — Если ты хочешь удержать его, — его, — заведи кого-нибудь на стороне, — тихо заговорил мой наперсник, разглядывая свои руки, лежащие на столе. Далеко от моих. — Но только не из Тиндера. Уязви его, — его, — хорошенько. На какое-то время это прочистит ему мозги.       Я и сама думала о чем-то таком. Естественно, думала. Даже мечтала, даже с наслаждением — ведь иногда мечты о мести слаще самой мести. Особенно в тех случаях, когда решиться на настоящую месть страшно.       — Ты думаешь? — И этот страх мерзотно бултыхался внутри, и от него тошнило всего сильнее. — Если он, — он, — узнает… мне кажется, он сразу меня бросит…       Не поднимая глаз, Ник усмехнулся:       — Ну вот и посмотришь.       — На что?       — Насколько ты ему нужна, — именно на это было страшно смотреть.       И Ник понимал, что к чему:       — Не бойся разозлить его, Сью. Если он разозлится, значит, ты всё делаешь правильно. А вот если ему будет плевать…       — Недавно он приревновал меня к тиндеровцам, — сказала я, и это было так жалко, что потом у меня вырвалось: — Но всё это… это же непорядочно…       И тут мы посмотрели друг другу в глаза.       — Да нахуй твою порядочность, — в глазах Ника я видела боль, но знать о ней я не хотела. Мне хватало своей. Мне достаточно было понимать, что, наверное, Ник прав. — Я вот что тебе скажу: порядочными способами ты такого, как Хатчкрафт, не добьешься. Такие, как Хатчкрафт, любят стерв. Да все мужики любят стерв, — он усмехнулся, очень странно.       — В смысле?       — В смысле сильных. Большинство, конечно, их боится и обходит стороной… Но все хотят, чтобы их любили без оглядки, как умеют только сильные, безо всех этих «я не привыкла так жить» или «я не буду мириться с этим!», или «я не такая девушка, чтобы…» — В его голосе звенела злость, смешанная с той же болью. — Да посмотри хоть на Карен: она же в жизни не вылезет из своего панциря! И таких полно. С ними всё ясно. С ними скучно.       Я молчала, и, уже спокойней, Ник продолжил:       — В общем, трахайся с ним, — ним, — как он захочет. Делай так, чтобы ему было с тобой хорошо… Очень хорошо… Чтобы он хотел к тебе возвращаться… Он будет тебя прогибать — ну и прогибайся. Принимай его полностью. С этим минетом… и всем остальным. Но сама не отдавайся до конца. Имей других мужчин. Поверь, он начнет беситься. Начнет думать, что тебе насрать на него, и ты терпишь всё только ради денег. Ему захочется оставить за собой последнее слово… — Я слушала, не веря, что это говорит Ник, и он, словно почувствовав, фальшиво удивился: — Что? Ты же не хочешь повторить всё, как с Олли? — У меня просто не было слов.       Оказывается, Ник тоже мог быть жесток.       — Я не стану играть в эти игры, — сказала тогда я.       Ник взял свой пустой стакан, будто жалея, что мы не успеем еще выпить.       — Ты уже играешь в них, — покрутив стакан, он вернул его на место.       И попросил счет.       А через день я поехала в Гластонбери… Вспоминать об этом все равно что ножом по сердцу, и я переворачиваюсь, подминая под себя подушку, особенно резко.       Мистер Дарси шевелится и ворчит во сне. Тео просыпается.       — Ты не спишь? — Ну как просыпается: судя по голосу, одним глазом. Но все равно он прислоняется ко мне сзади, целуя в шею: — Ну что, сделаем бэбика?       Однако мне не до смеха и не до секса.       — Давай утром, — весьма стервозно отмахиваюсь я.       Впрочем, негатива у заинтересованного лица это не вызывает.       — Утром еще сделаем, — предлагает он, но его рука слишком вяло бродит по моему телу — для настоящей заинтересованности, и я беру ее и кладу себе под подушку.       Так мы и укладываемся, прижавшись друг к другу. Тео ровно дышит мне в ухо, и я понимаю, что он засыпает. И мне бы тоже заснуть; теперь, под умиротворяющим спудом объятия, уже не поворочаешься, к тому же и мистер Дарси приваливается мне на ноги своим крупом: ступням становится теплее от мягкой шерсти. Электронные глазки часов на прикроватной тумбочке спокойно помигивают; во всем доме — тишина. И тревога в моей душе постепенно смолкает, и тяжелые, мрачные мысли уползают в свою нору до следующего раза. Не так уж важен был тот разговор с Ником. И без его советов я поступала бы, как поступала. Может быть, потому что и сама видела слишком много сайтов с подобной наукой, может быть, потому что я прирожденная стерва, но сейчас я думаю, так или иначе, мне нужно было первый раз в жизни отпустить себя такой, какая я есть, на свободу, без оглядки, без плана «Б». И это было здорово. Просто великолепно. И это было сильно и смело — почему бы не поверить Нику и Тео, ведь так приятно думать о себе хорошо! Так приятно думать, что свое счастье, здесь и сейчас, ты заслужила, а не выиграла в лотерее, проводимой небесной канцелярией, и уж не тем более не выторговала у всяких там механизмов с помощью техник адикта. Все, кто добился успеха хоть в чем-то, подводят под это льстящий их эго концепт. Кто-то говорит: не бросай там, где бросят другие; кто-то говорит: если не пройти школу горя, счастье не может быть прочным; а я говорю себе: ты не знаешь, как всё будет дальше, бэйб. И это хорошо. За тебя целых три процента на хэппи-энд и понимание, дающее силу: сказочной любви не бывает. Бывает, что двое, встретившись, решают не расставаться и начинают что-то делать ради этого. Иногда хорошее, иногда плохое; эта дорога слишком сложна для только хорошего. Но даже так — продолжай идти по ней. Куда-то она тебя приведет.       Завтра ты позвонишь ветеринару. И Нику.       И может быть, заделаешь бэбика.       И может быть, тот, кого ты пожелала, как луну с неба, останется с тобой, а ты — с ним, и вашим последним словом будет «да» перед алтарем, и вопреки всем законам подлости вы заживете долго и счастливо. Потому что вы — это вы, а не ваши родители, не ваши друзья и не герои чужих историй. Их опыт — не ваш; их слова необязательно вас касаются. У вас своя жизнь, и удивительнее всего в ней возможность самим написать свою сказку.       Ну или хотя бы попробовать.