«Ноу хомо»

Это было уже не смирение, а унижение — запах резины метро, осоловелые взгляды на неизвестных, казалось, что вообще никому в мире, лицах, душная кабина лифта в многоэтажном панельном муравейнике, чайный пакетик, заваренный в третий раз, пульсирующее непонятным всплеском влюблённости, раздражения и бессилия нутро. Даня смотрит на профиль Егора в Инстаграм — морщится, кривит губы, лицо, душу — выебистость Крида пылью оседает в голове, даже через экран телефона. Та самая выебистость, которая безапелляционно манипулирует Даней. Внутренняя истеричка кричала что-то абстрактное на фоне объективной сиротливости и аффектации Питера, где все вокруг тебя есть, но оно не для удовольствия — оно давит, вынуждая добровольно уходить во внутреннюю дистрофию. Поперечный на краткий миг жмурится, силясь снять ощущение сухости, паутиной облепившее глаза, и со всей безысходность навзничь падает спиной на кровать, которая тут же, с противным скрежетом, похожем на крик, поддалась его движению. Телефон тускло светит в сумраке комнаты не заблокированным дисплеем — профиль в Инстаграме остается своеобразной невысказанной слабостью. Душевная асфиксия, это когда Егор мягко смотрит на него — зрачок деликатно проходится по коже, оставляя после себя дорожку из легкого холода. Или, когда Егор случайно или невзначай касается — поверхностное движение ладони — бутафорскими кончиками пальцев едва уловимо, — в диафрагме тут же податливо запекается патока. От Егора в четыре утра пахнет питерской хлоркой. Егор целует его — поцелуи становятся настоящим опиумным приходом. Их слюна смешивается, выжигает глотку, десны, всю слизистую рта. К этому можно привыкнуть — Поперечный хочет к этому привыкнуть, если только не «зависеть» — сам себе абьюзер. Назойливая вошь внутри порой начинала главенствовать. Противно верещать, что это все призрачное и глухое. Не-нас-то-я-щее. Мимолетное. Временное — перечувствуется и затухнет. Нежная ласка, касания на грани пошлой чувственности и эротизма — неуклюже сбежавший из рук воздушный шарик, стремительно мчащийся в разрушительную атмосферу. Егор давит вялую улыбку, подходит ближе, прижимается всем телом, пронизывающе смотрит в глаза. Даня играет самодовольство, но сам ослаблено ведёт руками вдоль чужих плеч, впитывает эту саднящую копоть, пыль, шум набережной и пресный запах тысячелистника. В квартире воняет табаком, на коже осаждается питерская плесень и влага — кажется, что это правильно. Но Даня сжимает губы в сплошную линию, впечатывается зрачками в бесконечность напротив и отстраняется — копоть, пыль, шум набережной и пресный запах тысячелистника сгущаются в этой бесконечности и остаются на месте. «Это» друг для друга превращается в ил — Поперечный не хочет больше тонуть в своей рефлексии. — Скучал? Пиздец как, — думает Даня. Но ответить некому — он вслепую тянется рукой к телефону и блокирует его, затянуто смотря в однотонный потолок собственной квартиры. Его собственноручно выращенное «если бы», «когда-нибудь», «возможно» стекольной стружкой впивается в нутро — кровоточит, колит — потерпеть можно. В конце своём любовь — это будто переломанные все разом метафорические кости. Клейкой лентой стягиваются все чувства, суммировано перемалываются в труху — эмоциональную пыль. Диафрагму опять топило что-то щемящее и густое — романтизированная тоска, как ванильное мороженное или подтаявший пломбир — «ни о чем». «Перечувствуется и затухнет», а у него все еще не затухает.