Ртуть

Я словно лечу стремительно вниз, сорвавшись с крутого обрыва, всё ещё ощущая лёгкую боль от толчка в спину. В необъятную, чернеющую и бездонную безысходность и неизвестность, что бурлит и закручивается огромными вихрями, призывно манит, маслянисто поблескивая, и обещает окутать, принять и не отпускать, как любящая мать. Впрочем, тут мои познания не настолько велики. Собственный опыт разительно отличается от озвученного. Любящая и мать — слабо совместимы в одном предложении. Увы. А может — к счастью. Лихорадит нервные окончания, есть вероятность, что несвоевременно простыл. Задремал или?.. Где-то там, на задворках сознания, под зашторенными веками, падаю в тленность, обиду, припорошенную серебристым сиянием неприязни и просыпающейся ненависти. Жарко, но… Лёгким ознобом в противовес спёртому воздуху пробегается вдоль позвоночника понимание какого-то надвигающегося пиздеца. Тот самый случай, когда чуйка ярким маячком в кромешной тьме бликует, мерцает, призывает прислушаться к подозрениям собственного подсознания. А ты боязливо посматриваешь, отворачиваешься от истины, максимально оттягивая момент, когда ебанёт сверху булыжник осознания, и не спастись тогда. Не спастись. Всё сопротивляется внутри, и каждая мышца в теле напряжённой струной вытягивается, словно протестуя. Потому что впереди не мой осознанный выбор, а навязанное дерьмо. И до обидного неизбежное. А ведь ещё недавно ничего не предвещало, но как говорится… Глаза упорно закрываются, нет сил держать их распахнутыми, нет сил смотреть на мелькающий серой кляксой невыразительный пейзаж пригорода. Столбы пыли, редкие полуразрушенные местами постройки, в прошлом благодатная почва шлёт откровенно нахуй в настоящем. А всё мы — грёбаные потребители, ушатавшие Землю к чертям. Неблагодарные, эгоистичные твари. Я здесь был-то всего считанные разы. Обычно за черту нашего города не советовалось, мягко говоря, выезжать. А лучше вообще не высовывать нос с охраняемой территории, ибо… Мир не тот, что был раньше. Очень давно не тот. И я не хочу думать, что мои потаённые детские скелеты-страхи обрастают сухожилиями и мясом. Потому что тогда, пожалуй, впервые в жизни сорвусь и буду орать во всю глотку, чтобы выпустить из грудины жужжащий улей полного ахуя, лёгкой паники и несогласия. Потому что оказаться вне той самой окружённой высочайшим забором зоны — стрёмно, и тут уже не имеет значения, сколько тебе лет, в каком количестве мужество в поджавшихся от накатывающей волны разнообразных эмоций яйцах. Меня всегда возмутительно слабо беспокоила собственная судьба. Всю мою осознанную жизнь она чересчур слабо меня беспокоила. Было понимание и неизменное ощущение полной защищённости, обособленности от недружелюбного и угрожающего контингента, осевшего за чертой огромного высокого забора под многотысячным напряжением. Такой преодолеть можно лишь по туннелю, который охраняется кучей вооружённых до зубов бойцов. Или по воздуху, но вертолёты и самолёты — невиданная роскошь, которую позволить себе могут очень немногие. По сути, собственная безопасность и сохранность — это было последнее, о чём я думал последние годы. Но не в данный конкретный момент, когда критически сильно нужны хорошо работающая голова и собранное тело. Не время тупо пялиться в окно и ныть о превратностях судьбы и о ёбаной несправедливости. О преданном доверии, ущемлении прав и прочем дерьме. Нужно встряхнуться. Срочно… Немедленно распидорасить тот штиль, что установился на дне души за спокойные, даже вялотекущие годы, когда, не оставляя выбора, меня вели к какой-то призрачной цели. Ибо если бы не рухнуло всё к херам собачьим по вине каких-то уёбков, которым вместо хлопушки дали серьёзное оружие, и те не уничтожили бы половину земного шара, то я, мол, мог бы ещё выёбываться и выбирать, кем же мне быть и как же мне жить. А так… обязан быть благодарен за то, что до двадцати четырёх лет просидел, нихуя не делая, на деньги, что отец рубил и продолжает рубить на наивных, желающих пожить подольше людях. Фармакология ведь самый прибыльный бизнес в нашем утопичном мире, где пошло разделение на слои и полезность. Где политика… практически пустой звук. Вес имеют лишь судьи и военные. Остальное поддерживается постольку поскольку. Нет смысла светить лицом на телевидении — оно практически издохло, есть смысл показать внушительной силой, кто теперь хозяин положения. Блять… Коротко выдыхаю в и без того запотевшее стекло. Изо всех сил будоражу свою нервную систему, заставляю очнуться от оцепенения и этой почти смертельной спячки. Не время быть излишне спокойным, почти на все согласным роботом. Нужен протест, мужик, нужен сраный протест. Потому что затопчут, растерзают и обглодают шакалы. А шакалы сейчас везде. Я же за проклятой, похоже, самими богами чертой условно-мирной жизни. Но иррационально, как-то ненатурально накатывают переживания и вопреки всему, не трогает это достаточно сильно, чтобы впасть в настоящую истерику или схлопотать приступ паники. Я заставляю себя реагировать так, как сделал бы любой другой нормальный человек, насильно выброшенный из своей привычной жизни в неизвестность. Только приглушенно всё как-то. Будто присыпано и истинных ощущений не распознать. Отрешённость и полудрёма спасают отчасти, вкупе с выпитым перед отъездом седативным. Нет судорожно скачущих мыслей, нет ужаса от своего нарисовывающегося будущего. Нихуя почему-то нет. Лишь слабые незначительные отголоски. Зато тело, сволочь, реагирует. Меня обильно осыпает противными мурашками и волной полнейшего омерзения от грязных сидений, какофонии запахов и грёбаной качки. Я отказываюсь признавать подобные внезапные ноу-хау в устоявшемся и организованном существовании. Абсолютно ничем особо не примечательном, по сути. Перемен и без того было как остоебенивших комаров летней ночью, в те якобы беззаботные часы, когда хотелось получать удовольствие от лёгкой прохлады и прекрасной погоды, а приходилось отбиваться, чесаться и сходить с ума от раздражения из-за мелкой жужжащей мразоты. Они всегда были неожиданные и застающие врасплох, несвоевременные и, что самое раздражающее — происходящие с подачи чьей угодно руки, кроме моей собственной. Потому что я, мать его, ненавижу, когда кто-то начинает устраивать мою жизнь по собственному сценарию, даже не посоветовавшись со мной. Когда вгоняют в рамки, будто чёртову собаку, сажают на цепь и надевают намордник. Привыкшие к абсолютному послушанию. Считающие, что я долбанная марионетка с самого детства. Чёртов буратино, которого тупо выстругали по необходимому им эскизу. А я живой — только об этом, похоже, забыли. В сраном мире, где нет никакого банального самовыражения и каких-то окрылённых целей, где и без того всё фатально дерьмово, мне обрубают крылья самые близкие люди. Они, сука, просто забыли о том, что у меня есть что-то помимо физических нужд. Просто, блять, забыли: о чувствах и о желаниях, о боли, страхе, праве чёртова выбора. Зато вспомнил я. Трясясь в этой сраной колымаге, скользя лбом по влажному прохладному стеклу и перидически ударяясь полуонемевшим отчего-то носом, я вспомнил о себе. Ожил частично, отчасти очнулся, полусонно и пока что вяло, но зашевелилось всё внутри, закопошилось и сердце, словно лишь в эту самую минуту сделало слабый, пробный толчок, разгоняя пока ещё несмело остывшую кровь по телу. Только не рано ли? Ведь куда меня, как грёбанное почтовое послание, доставляют — я не знаю. Есть ряд догадок, но никакой конкретики. И, возможно, состоявшаяся на днях ссора и брошенные грубые слова — не самое страшное из произошедшего. Быть может, впереди как раз то самое шоу, которое изменит всё. Станет точкой отсчёта в чём бы там ни было. Перемены… Обычно люди орут о том, что страстно их желают. Я же с точностью до наоборот: мне нужна, жизненно важна предсказуемость, убеждённость и уверенность в завтрашнем дне. И последующих годах желательно тоже. Потому что откровенно хуёво приспосабливаюсь и к окружению, и к окружающему в целом. И если и начинаю строить планы, то очень и очень далеко идущие. Когда позволяют. А это до обидного слишком редкие акции. И, вероятно, местами наивно, но всё же в глубине души думал, что впереди предопределённое, пусть чуть ущемлённое, однако ожидающее меня с распростёртыми объятиями, будущее. То, к чему меня вели, для чего растили и вкладывали свои бесконечные активы. Главная инвестиция семьи Басовых, главная и единственная, если не брать в расчёт сеть аптек по всей стране, где отец, успевший так вовремя и правильно крутануться и произвести захват власти, является одним из главных основателей. Смертельная хватка на пульсе бизнеса — этого у него не отнять. Чует за версту, где выгода, и никогда не упустит шанса нажиться. Что, собственно, на руку… Только вот в такой атмосфере, конкретно у меня, не может быть собственных амбиций и желаний. Всё стало блядски предопределено с момента, когда всё рухнуло, а после — частично воспряло, все эти годы поднимаясь медленно с колен. Но… Никакого выбора профессии. Никакой иной карьеры. Никаких хобби и интересов. Ничего. Если Леонид Васильевич решил, что сын станет таким же и войдёт в совет директоров, управляющих сетью, значит, так и будет. А то, что сын мог захотеть что-либо иное — я даже варианты не предлагаю, ибо запретил себе в свое время думать в подобном русле — папеньку не волнует. Я ведь просто инвестиция. Дышащая, но не имеющая никакого права выбора. Считал же когда-то, придурок… наивно, по дурости, что не за что-то должны любить отец и мать, а вопреки всему. Потому что родная кровь и плоть. Долгожданное дитя, появившееся благодаря упорному труду и лечению в дорогих клиниках, после тщетных попыток долгие-долгие годы — определённую цифру, в привычных за свою осознанную жизнь стенаниях, мне не озвучивают. Считал, слава богу, достаточно непродолжительный срок: на место мозги поставили искусно и быстро. Оглянуться не успел, как вся оромантиченная хуйня исчезла из мыслей, замещённая циничным расчетом. Басова Инесса Владимировна, старомодная и жёсткая женщина, являющаяся для меня скорее строгим воспитателем, чем любимой мамочкой, вдалбливала весьма активно и яро, что я — подарок и наказание в одном флаконе. Слишком красивый (лучше бы был бабой, выгоднее окупился бы). Слишком упрямый (никогда не трахалась с бараном, а сын — отродье рогатого скота по характеру, а не умный молодой мужчина). Какой-то неуместно мягкий (тренинги по воспитанию успешных отпрысков — просто наглое манипулирование и выкачивание денег, а тебя, дорогуша, пиздить следовало до полуживого состояния, может, тогда и вышло бы что разумное, а так…), однако всё же не сдающийся и глупо отстаивающий своё (рогатый скот мне в отцы, ага), хоть и в мелочах, но… Не единожды выговаривала родительница, что мой характер ещё попортит жизнь и мне, и окружающим людям. Говорила, говорила да решила, что куда лучше прихватить себе удочерённую девочку в единственно уцелевшем приюте — милое тощее солнышко с кривыми зубами, но, правда, в три акульи ряда — в её-то десять лет! — и с амбициями в огромных карих глазах на веснушчатом лице. И откатилась от меня маменька в моральном плане ещё дальше, значительно дальше, променяв на ту, которую осознанно выбрала сама, убедившись, что каши не сваришь с тем, кого после «стольких мучений» родила, видимо, в наказание от господа бога за грехи то ли молодости, то ли вообще матери/бабки/прабабки, тут уж история умалчивает. Дети же в ответе… Ага. Ну отстранилась, и чёрт с ней: на самом деле стало тише, проще и спокойнее. Однако остался же ещё отец, который моложе матери на семь лет, но в свои, недавно разменявшие, шесть десятков — а если быть точным, то пятьдесят два — являет собой пример несокрушимости, непреклонности и узколобого долбоебизма. Я люблю его настолько сильно, насколько может любить прессуемое и вгоняемое в рамки чадо. Уважаю за рвение и упорство, но органически не перевариваю за ограниченность и отказ принять мой выбор — категорический отказ и попытку переломать и изменить то, что изменить нельзя. Попросту невозможно… Я ведь, чтоб его, даже сам когда-то пытался. Испугавшись и осуждения, и непонимания, и постоянного гнёта. И не ошибся в предположениях по поводу того, что есть неисправимое в этой долбаной жизни, словно особый код, заложенный самой природой при рождении, и от правды, как бы далеко ты ни пытался убежать, не убежишь. От себя тем более. Догонит, сволочь, и станет больно. От неё всегда больно. Как, например, сейчас. Запотевшее из-за моего дыхания окно душного микроавтобуса чуть холодит разрывающуюся от мигрени голову. Всё также уткнувшись лбом и прикрыв глаза, пытаюсь понять, куда же меня везёт этот гроб на колёсах, собирающий каждую яму и ухабину на дороге. Предположительно, «туда, где вправят мои пидорские мозги: наёмники тебе не мажор-сосед, который задницу вылизывал старательно, они дурь из твоей, помешанной на мужиках, головы выбьют — и поделом, хоть человеком станешь», это если со слов старшего поколения. На деле ни единой подсказки, кроме вынужденной ссылки в какой-то-там лагерь, о котором я пару раз в разговорах слышал — место не слишком приятное да перспективное. Не рассматривался и вариант отказа, ибо «позор семьи: будущий наследник и единственный ребенок известного на весь Новый свет бизнесмена-фармацевта просто — ну не может! — оказаться геем, нельзя, блять!». Потому что надо жену искать, чтобы у папки её карман был если не шире и глубже, то хотя бы относительно соразмерным. И внуков херачить. Нельзя прервать род Басовых. Не-а. Никак. И меня собрались лечить — насколько понимаю, на мгновение приоткрыв глаза и глянув на тех, кто рядом — очень своеобразно. Тем обиднее, ведь явный наркоман, какие-то излишне пафосные типа раскаченные типа бойцы и отбитые головы в одной упряжке — совершенно не комплимент в мою сторону. Глупо, теперь я понимаю, но тогда ошибочно показалось, что отец просто проорётся, после того, как увидел меня целующимся с моей более-менее постоянной пассией. Да, вообще не спорю, что это было неприятное зрелище для консервативного до мозга костей папеньки, но я вроде не маленький мальчик, чтобы пытаться выбить себе разрешение на личную жизнь. Такую, которая устраивает именно меня, а не чьи бы там ни было запросы. Потому что и без того позволил управлять всем. И было бы абсолютно, окончательно, пиздец как несправедливо, если бы он ещё и решал, в кого я буду совать свой член. Хоть какие-то радости жизни должны ведь остаться? Или мне отрезать детородный орган за ненадобностью? Ибо функционировать ему не было разрешено. Я предполагал, что могу лишиться финансов, что родитель карточки отберёт, перекроет кислород и заставит барахтаться как букашку, при этом отрезав мне малейшие пути к любому трудоустройству. Однако отец посчитал разумным — даже не поставив меня в известность о принятом решении — сбросить все мои вещи в несколько чемоданов и сгрузить в этот катафалк. Без лишних слов, как говорится, и с недюжинным сарказмом: «Счастливого пути, сынок, увидимся, когда в твоей голове появится что-то кроме мужской эрекции». И это с учетом того, что я и в армии-то не служил: отмазали, даже слова вякнуть не успел, отправили обучаться основам ведения бизнеса, фармакологическому делу и финансам в целом — наследник же, единственный же. Чтобы в итоге, не дав закончить дорогостоящее обучение, выпереть в какие-то лютые ебеня, если судить по времени, проведенному в поездке, и пейзажу за окном. Как-то, как ни крути, всё, что сейчас мельтешит на манер дебильного кинофильма — перебор. Академка на последнем году обучения? Выдержать не смог любящий родитель более ни секунды? Что за идиотизм?.. Откуда такая ненависть вдруг ярко полыхнула — он ведь был давным-давно в курсе моих вкусов и предпочтений? Я не скрывал ни от кого, пусть и не выставлял на всеобщее обозрение, потряхивая трусами. Или же меня понадобилось припрятать стыдливо — какая-то сделка и договоренность на носу, о которой мне в который раз не было сказано? Малоприятным лёгким шоком растекается по крови непонимание и отторжение. Шальная мысль о том, что я все же надеялся наладить отношения с родителями, отравляет и без того прескверное состояние. Ведь я с малолетства старался соответствовать. Бесился, был часто не согласен, но какое-то чудовищное желание одобрения и непомерный груз ответственности заставляли делать правильно. Не имею по сей день особо дурных привычек, следя за внешностью и поведением. Облажался лишь в том, в чём не властен — по факту рождения карта упала валетом, а не дамой. И вялые попытки исправить положение привели к полному отвращению в сексуальном плане касательно женского пола. И страна, хотя, скорее, время, в которое я родился и вырос… совершенно, никаким образом, не облегчает существование. Скользить башкой по чуть влажному стеклу такое себе удовольствие, но вряд ли в этом сброде (а как ещё назвать разношёрстную толпу матерящихся плюс-минус одногодок, я в душе не ебу) найдётся тот, кто подкинет пару таблеток обезбола. И за окном — ещё чуток и стемнеет полностью, всё же середина октября в этом году достаточно промозглая и пасмурная. И надо бы не просрать вспышку, пока лёгкий внутренний коматоз прошёл и есть силы, чтобы начать попытки дозвониться до родителя и высказать всё, что я думаю: и о нём, и о его поступке, и обо всём в целом. Но сижу, стараюсь даже моргать как можно реже, терплю: и раздражающее гудение, и в конец остоебавшие разговоры, разрывающие барабанной дробью виски. Сжав зубы с силой, терплю. Быть может, то, что сейчас происходит, не последняя, перевешивающая чашу весов капля. Быть может, во мне куда больше внутренних сил, чем и я, и другие думают. А может, мне попросту похуй, что же там приготовил следующий день, ведь изменить что-либо не в моей власти. Смысл изнашивать и нервную систему, и тело, а главное — мозг, если сделать что-то кардинальное не позволят? Я птица, вроде как, выпущенная на волю на последующие несколько лет. Птица, которая дышит приторно свежим воздухом… всё ещё находясь в клетке со скованными лапами, связанными крыльями и цепью, идущей от шеи. Птица, которая никогда не сможет улететь куда глаза глядят. У которой не существует вариантов. Не может существовать. — Мужики, вы видели, какую ромашку к нам занесло? — Если бы откровенный доёб прозвучал не совсем рядом, я бы решил, что явно не обо мне сказано, но… Молчу, делаю вид, что оглох нахер, и не поворачиваюсь, ибо, судя всему, это лишь усугубит ситуацию. Я слишком хорошо и отчётливо понимаю, что это только начало в череде бесконечного дерьма, которым меня будут пичкать изо дня в день. А как же хочется спокойствия и тишины. Но «хотеть не вредно» — девиз по жизни. Так что, ничто не шокирует и не удивляет. — Детка, ты там стесняешься или игнорируешь нас? — Ладно. Видимо, полный игнор не выход. Начинаю импровизировать… Медленно разворачиваюсь корпусом в его сторону. Рассматриваю вблизи веснушчатое лицо, раскосые карие глаза и дебильные рыжие кудри. От него пахнет удушающе горько: терпкими травами и табаком. Скалится своими ровными зубами, поигрывает бровями и откровенно провоцирует. Только на что конкретно? Непонятно. — Надо же, не девочка. А что ж ты косы-то отрастил до пояса, если катишься в тренировочный лагерь? Там тебе колоски никто заплетать не будет. Мамки-то рядом нет. Разводит руки в стороны и пожимает плечами. Довольный шуткой, громко смеётся и поднимает в и без того душной машине (в которой укачивает и хочется помимо того, что откусить себе голову за ненадобностью от монотонной боли, так ещё и выблевать внутренности от конченной тряски) дебильную волну ржача. Шутка-то мировая — обозвать человека своего же примерно возраста блядским маменькиным сынком, у кого ещё и длинные волосы, которые для некоторых показатель чего бы там ни было. Заебавшее ограниченное говно, встречающееся в реальной жизни ежедневно, но если там ты можешь просто пройти мимо и забить большой и толстый болт на чужое мнение и неудовольствие, то в тесноте и вынужденном соседстве — нереально по многим параметрам. И можно было бы начать со старта огрызаться, пытаться выбить себе право быть таким, как комфортно, нравится и далее по списку, но… Один только в долбаном аниме с их сверхспособностями — воин, в реальной жизни ты кусок мяса с суицидальными наклонностями. И можно подхватить общую волну и заржать, как конь, слиться с толпой, выстебать и свои волосы, и внешность в целом, подмазаться к куче имбецилов в попытке выжить в будущем, а в том, что придется не жить, а выживать в новом месте — я уверен, но врождённая непомерная степень похуизма и, отказавшие ещё в пубертатном периоде становления личности, тормоза подталкивают к лёгкому, но бунту. Особенно после своеобразного внезапного пробуждения. Особенно после спавшего с тела и души оцепенения. Словно доза успокоительного резко прошла, и ничто не сдерживает рвущиеся в острой нужде эмоции наружу. Характер у меня совсем не под стать внешности, дорогие мои. Пусть природа и наградила тёплым оттенком блонда и глазами сине-серыми и кукольными, милого во мне — разве что отдалённо, но — беби-фейс и, пожалуй, всё. Смотрю исподлобья, не уничтожая взглядом, не пытаясь прожечь во лбу самоуверенного идиота дыру размером с кулак. Просто смотрю, с явным отношением и к его словам, и к поведению, и ситуации в целом. Мне тотально насрать на — ровно — каждого. Мне физически хуёво, а морально — почти полностью похуй, но в то же время — аномально сильный протест просачивается через поры наружу. И что-то, видимо, становится слишком явным в моем полупотухшем, но с вызовом взгляде, что смех смывается волной тишины. Лишь шум мотора и насилующих асфальт шин за окном даёт понимание, что это не нажатый на кнопку «стоп» где-то-там-сверху-пульт. Это моя реальность. И что бы ни должно было произойти, замялось, так и не достигнув пугающих размеров, потому что машина тормозит, слышны звуки рации и отъезжают с громким гудением тяжёлые высокие ворота. Мы, наконец, проникаем на территорию лагеря, и увиденное, надо сказать, очень удивляет. Особенно, сука, странный и даже страшный забор с колючей проволокой и, судя по всему, с электрическим напряжением. А я-то думал, что только вокруг нашего города такое богатство. Но… нет. Водитель, выпрыгнув из машины, распахивает нам дверь в салон, и сквозняком врывается морозный воздух, обмурашивает вспотевшее тело. Противной мелкой дрожью приходит осознание, что вот она — конечная точка. Передёргивает слегка. Переступаю с ноги на ногу и внимательно осматриваюсь. А вокруг… что-то, смахивающее на старую лечебницу с несколькими крупными постройками: гаражами, подобием двухэтажных и одноэтажных деревянных бараков. Много техники: мотоциклов, машин, грузовиков. И люди, бесконечное количество снующих туда-сюда разномастных мужиков: кто-то — с оружием наперевес, кто-то — с пустыми руками, но выглядят отнюдь не менее угрожающе. И если в городе я видел многих, пытающихся выделиться внешне, то никак не посредством татуировок — они что-то вроде признака низшего слоя. Элита нашего мира пытается сохранить чистоту кожи, а если ещё и с белоснежным, почти болезненным оттенком, то вообще — потрясающе. Словно вкус и мода откатились куда-то очень далеко в прошлое. Шокирует парочка бегущих и любопытно поглядывающих детей и несколько суетливо окрикивающих их женщин. Мне казалось, что здесь обитают только суровые, местами тупоголовые и ограниченные вояки, которых ничто кроме мазута от их грузовиков, да полиролей для оружия, как и собственно автоматы/пистолеты/ножи/бомбы — не интересует. А на деле… Тут, оказывается, живут и их семьи, которые у них вообще — есть. Неожиданно. И как-то чуть более приятно, ведь значит, они не просто машины для чего бы там ни было, они — живые, и нужды у них такие же, как у всех. Может, человечнее, чем были в моем ограниченном представлении, ведь я не сталкивался с подобными структурами, вечно ограждённый от всех и вся. Рядом небольшой стадион, в разы меньше привычного городского по размеру. По периметру разбросаны фонари — типично уличные, с массивными плафонами на высоких столбах. Вдали виднеется вышка, вероятно, по ночам именно оттуда светится громадный прожектор, и это напоминает территорию тюрьмы из какого-нибудь фильма. В противовес всему этому, околовоенному, несколько зон с деревянными беседками и подобием столовой… И колючий, недружелюбный ветер. Как особая отличительная черта этого места. Словно живой, агрессивный и сразу же бьющий наотмашь. Ещё и грязь… Меня с детства учили, что опрятность — едва ли не наиглавнейшее и первостепенное: нет ничего важнее вымытых тела и волос, вычищенных зубов и подстриженных ногтей. Особенно в наше, давно напряжённое время. Умение преподнести себя с наилучшей стороны — огромнейший плюс, ведь встречают не просто по одежке — смотрят на тебя всего. И только если обёртка достаточно красочная, яркая и привлекательная, накинут со старта, в качестве бонуса, парочку очков. Потому что пригодится в жизни, Свят. Ты ещё не раз сыграешь и нам, и себе на руку своей красотой. Этот дар нужно максимально использовать, раз другим обделён. Например: мозгом и стояком на женский пол. В общем, учили всему, что связано с этим необходимым мастерством. А когда споткнулись о затык, то поняли, что, видимо, не слишком доходчиво объяснили, как максимально осторожно носить обувь и верхнюю одежду. Отработали до кровавых полос-гематом на коже компьютерным проводом: за разорванные кроссовки и порванные на коленях спортивные штаны — чтобы не думал, что наследнику огромного состояния позволительно, как и другим соседским мальчишкам, извозиться в грязи у подъезда. Ошибся фатально. Запомнил надолго. Разовая акция оказалась достаточно показательной. Кроссовки вскоре появились новые. Штаны — тоже, и не одни, а сразу несколько: аналогичной модели, но разной расцветки. Только в лужи я больше не лез, песок обходил стороной, уныло наблюдая за чужим весельем на застеленном выглаженным платком сидении дворовых качелей. И всё было бы, наверное, проще, живи мы за городом на частной территории элитного посёлка, с ровно такими же, имеющими куда более среднего заработка, зажравшимися богатеями, где охрана просит за свои услуги целое состояние. Но мать решила, что мне нужно как можно больше наглядных примеров поведения сверстников и, главное — плохих примеров, чтобы понимал, как жить нельзя, как поступать непозволительно и к чему я могу прийти, если откажусь слушать старшее поколение. Урок я выучил на преотлично, теперь моя внешность стала визитной карточкой, манеры — почти аристократическими, да вот только склад ума меняться не желал. И не помогает этому — скорее усугубляет — и мужской маникюр, и длинные светлые волосы, ухоженные и профессионально постриженные, и стоматолог раз в полгода. И далее по списку. А теперь — вот это… Нетвёрдая почва под ногами подсказывает, что моим, начищенным до зеркального блеска, ботинкам придётся худо. Штанины чёрных, идеально сидящих почти в облипку — всё, как я люблю! — брюк уже успели хватануть разносящейся порывистым ветром пыли. Волосы щекочут лицо, раздражающе лезут в рот, нос и глаза. И херовое настроение падает ещё ниже. Значительно ниже, а ведь впереди ничего хорошего точно не предвидится. Первое, что бросается в глаза, то, как нас, вместе с чемоданами, заставляют выстроиться в шеренгу, как чёртовых заключённых — рядом со своими вещами. Стоять ровно, не пиздеть и слушать внимательно, а главное: запоминать, ибо местный босс не повторяет дважды. Даже для слабослышащих. — Итак, девочки, последующие плюс-минус полгода-год — зависит от скорости вашей реакции и способности впитывать основы — я для вас царь, бог и вообще — местный сатана без принципов. У меня есть право вас не холить, не лелеять, а превратить в подобие способной к выживанию биомассы. Мужиков-то из некоторых вряд ли получится слепить. — Взгляд останавливается на мне. Парализующая сила напротив, выбивающая воздух из лёгких. Я многих повидал за свою жизнь, но вот таких индивидуумов — ни разу. Он весь в татуировках. Они виднеются на шее, оплетают, от подбородка к ушам, челюсть, заполняют собой руки, и я вряд ли ошибусь, если скажу, что и тело разукрашено от и до. Привыкший к чистым, холёным и ухоженным мужчинам, окружающим меня с подросткового возраста, я выпадаю в какую-то параллельную вселенную, и взгляд замирает на поблескивающем серебристом колечке в его носу. Проколотая ноздря так и просит, чтобы за неё дёрнули, как за ебаную чеку, чтобы не пялился так напряжённо и не рассматривал медленно с макушки до уже не настолько начищенных носков ботинок. Презрительно щурясь, привлекает внимание к длинным чёрным ресницам и холодным, жестоким, расчётливым глазам. С выражением абсолютного отвращения снова встречается со мной взглядом, и я отчётливо понимаю, что на мою голову попался ещё один сучий выродок, считающий, что лучше меня, в чём бы то ни было. И, главное, дающий оценку по обманчивым внешним данным. Стараюсь не моргать, спокойно, но отчего-то вполсилы дышу. Нет удушающего страха или благоговейного трепета. Нет странно-внезапно возникающего уважения или ощущения, что меня пытаются подавить. Сейчас будто происходит мини-проверка, понятная лишь этому агрессивному типа боссу. И вроде не трогает, не задевает так, чтобы сильно. Но возникшее чувство, что я, по его мнению, где-то на уровне грязи, прилипшей к подошве армейских сапог, не оставляет все эти чёртовы несколько минут немого диалога. По окончании которого он так кривится, чуток скалясь и приподнимая правый угол верхней губы, что мне кажется, сейчас плюнет мне в лицо или на ботинки. Но нет — демонстративно пропускает слюну меж зубов через едва заметные щели. И пятится на два шага. — Каждой из вас выделят койко-место. Выдадут форму для тренировок, а пока — краткий список правил этого прекрасного санатория. — Сорвав травинку, просовывает ту между зубов и — что немного начинает раздражать — всё ещё неотрывно смотрит только на меня. Что бы ни говорили, какую бы дичь ни шептали такие же, как я, новоприбывшие по обе стороны в шеренге, он тупо, сука, пялится, не отводя глаз ни на секунду. — Ебальники закрыли. — Спокойно, обманчиво спокойно. Но все замолкают, потому что таким тоном можно было бы порезать, если бы он был способен наносить физический вред. — Для начала: подъём в семь утра, в восемь — завтрак, в восемь-тридцать начинается веселье, которое заканчивается в двенадцать, — хмыкает довольно, перекатывает языком, и такое ощущение, что завязывает им грёбаные узлы во рту. — В час, вас, убогих, снова покормят, чтобы с двух и до шести вы портили нервную систему своими потугами инструкторам. В семь вечера — ужин, в восемь — дополнительные тренировки, если вы совсем никакие куски дерьма. Ну и в десять вас, наконец, частично оставят в покое. Зачем он смотрит? Это точно не плод моего болезненно-воспалённого сознания. Реально не отпускает из цепкого фокуса, буквально препарируя как сраную зверушку. Почему именно на меня такой поток внимания? Почему с такой явной желчью вылетает каждое слово, словно он пытается ужалить, унизить и вообще — прибить к земле? Что вообще происходит? Это отец, что ли, попросил быть со мной как можно «дружелюбнее»? Что, со старта? Прямо с порога? Пиздец. Нет, я, конечно, уже ничему не удивляюсь, но, только из-за того, что мой член не встаёт на особ женского пола, меня отправили в стрёмное место, где царь, сука, и бог — какой-то чумной с завышенным ЧСВ? Ладно тренировки, я всё-таки на базе наёмников, это как раз не удивляет. И физической нагрузки я не боюсь, но никто не отменял психологического насилия и моральной давки. И, судя по всему, и первого, и второго здесь будет с лихвой. Если судить по тёплому приему. М-да. — Пара нюансов. Горячую воду в своих шикарных душевых вы сможете застать лишь в промежутке с пяти до семи утра. После отбоя без инструктора выходить из убогих комнатушек можно лишь до дверей первого этажа жилого блока. Кусок свободы вы получите на выходных. Смартфоны сгрузить вон в тот чудный ящик с нарисованным синим уёбищем. Один хер — позвонить вы сможете лишь с определённой точки, где всё ещё работает вышка и есть слабый сигнал. — Я вижу, как он весь из себя, татуированный и холёный, жестикулирует и поражает красочностью мимики. Яркое пятно в почти бесцветной окружающей среде. И за ним было бы даже приятно наблюдать из-за банального любопытства. Только вот… Уёбищем. Это было сказано с таким удовольствием и снова ровно мне в лицо, что создаётся впечатление, будто он, реально, разговаривает именно со мной и выговаривает конкретно мне. И всё, что остаётся — растерянность. Потому что тёплого приёма, конечно же, не ждал. Это было бы слишком наивно. Предсказуем тот факт, что кто-то, достаточно жёстко, должен окунуть в гнетущую атмосферу. Здесь-таки обитают не мирные жители. Здесь сосуществуют продажные карманные монстры. Выдрессированные чудовища. Чёрно-белые, бело-чёрные. Серые люди, неприметно-заметные и пугающие отчасти. Но почему я удостоен повышенного внимания? Какого-то особенного. По-че-му я? — И последнее: сейчас вас ждёт первоклассный модный приговор, девочки. Я буду решать, насколько хуёвый у вас гардероб, — приближается, жестом отгоняя, как назойливое насекомое, буквально приказывает отодвинуться, напирает, вообще, вероятно, не ожидая протеста с моей стороны. Привыкший к абсолютному подчинению, едва ли не нос к носу распиливает поблескивающим серебром глаз, а они глубокие, как чёртова бездна, с крошечными точками зрачков, отчего-то медленно растекающимися кляксой, что пожирает блестяще-серую радужку, с кривой ухмылкой аномально белых, сразу видно, хорошо сделанных зубов. Но главная фишка — жутковатой аурой опасности от него так и веет. Кажется, что она почти материальна, и если очень постараться, то получится нащупать пальцами и сдохнуть, отравившись, как ядовитым дымом. — В сторону съеби, куколка. — Тихий хриплый приказ. Жёсткая тень недовольства, затянувшая, словно паутиной, гладкую кожу его лица, и горечь сигарет вперемешку с кофе. Можно было бы возмутиться. Это совершенно несложно, но мозг отчаянно работает, ища выход из сложившейся ситуации. По логике вещей, лучше всего сразу присмотреться, разведать обстановку, понять, что же это за место на самом деле, и какие внутренние законы действуют и ни в коем случае не нарушаются, дабы не было последствий. А уже после выбрать модель поведения. И как бы не с руки лезть в залупу с порога. Потому что, чем это аукнется, пока не ясно, да и перец этот — мутный чуть более чем полностью. Отхожу. Скорее, даже отшатываюсь. И пусть не понимаю, в чём же провинился, даже не открыв рта, решаю уступить. Ему нужно это показательное насилие над чужой волей и демонстрация своей силы путём прогибания под собственное «хочу»? Пусть подавится. Я половину чёртовой жизни играю эту послушную роль. Прогнуться несложно, когда маячит угроза. Проглочу доёб и избегу прилюдного линчевания. Наверное. И как же мне везёт, что я — умное дитя природы, которое не весь багаж успело перетащить из микроавтобуса, так как подгоняли и орали в спину, что остальное заберём позже. Потому что смотреть на демонстративное перебирание, благо хотя бы — спасибо, везение! — не моего нижнего белья, а рубашек, штанов, пуловеров и прочей цветастой радости — удовольствие ниже среднего. И его ещё куда меньше от лицезрения того, как красиво оно полыхает. Едкий дым забивается в ноздри, заполняет отравленным кислородом лёгкие и копотью оседает в них, глаза слезятся, и горло сжимается в спазме. Хочется кашлять, выхаркнуть органы, подпорченные этой сраной гарью. Или орать, что он долбоёб, и попытаться залить водой этот ебучий костёр из, так тяжело раздобытых, красивых и очень дорогих вещей. А так как я не любитель натуральных тканей, вдвойне обидно наблюдать, как плавится и превращается в липкую массу синтетика, а после с шипением остаётся лишь смрадно-воняющей субстанцией, продолжающей ядовито дымить. И запах запахом, но то, как оно полыхает… Ассоциативный ряд медленно прокручивается в мыслях. Отчего-то кроваво-чёрные картинки скользят калейдоскопом в веренице битых цветных зеркал. Бликует пламя на зрачках, мистифицируя происходящее. Вот, вроде, ничего необычного, просто есть уёбок, портящий мои вещи, и сама стихия, уничтожающая их. А в мыслях, под прикрытыми веками, цветастым видеорядом — нечто похожее на сожжение и без того полуразрушенных мостов, дабы окончательно перекрыть пути отступления… Словно больше никогда я не окажусь на старом месте, и жизнь разделилась грёбаным, сгоревшим и превратившимся в смрадный пепел, чемоданом на «до» и «после». Какой-то околонаркотический бред, но кажется таким аллегоричным, таким… странным, словно сама судьба смеётся мне в лицо и показывает, насколько я печальный и случайный пассажир в собственной же жизни. Потерянный и несамостоятельный. Одежду, безусловно, жалко, но кто знает, что именно горело бы, не отойди я в сторону. И как много им тут позволено, если обращение с живыми, пусть и не лучшими в их глазах, людьми здесь как с подопытными или животными? Интересно, а так везде? Вся военная структура настолько жестока и бескомпромиссна? — Бабское шмотьё будешь носить дома, если ты до него доберёшься через пару лет, — чуть подвигав челюстью, выдаёт самодовольно. Сверкает потемневшими ртутными глазами, достаёт сигарету и закуривает, дав мне передышку в минуту от его взгляда. Выдыхает дым в мою сторону с откровенным удовольствием, облизывает какие-то ненормально покрасневшие пухлые губы. — Здесь ты либо одеваешься, как нормальный мужик, либо ходишь, как двуногая блядская голая каланча. Уяснил? — Дёрнув ноздрёй, как ёбаный бешеный бык, сорвавшийся с цепи, отступает на пару шагов. Жутковато, но если ещё недавно было некомфортно и каплю, но страшновато, то чем дальше он от меня находится, тем меньше заставляет опасаться за свою целостность. Однако гримаса его неудовольствия и отвращения отпечатывается в подсознании, и я понимаю, что как бы там ни было, а этого уёбка, даже если случится чудо, и я сию же секунду уеду домой, забуду ещё очень нескоро. — Я, блять, спрашиваю: ты, сука, чмо патлатое, уяснил? Вариантов, как поступить, всего ничего. Разумнее, вероятно, молчать. Наверное, так поступил бы каждый, когда при призыве открыть рот, ты понимаешь, что лучше сшить нахуй губы и никогда их не раскрывать, дабы не издать и звука. Чревато. Но умом-то я понимаю правильный расклад. А отторжение, которое вызывает весь этот ёбаный цирк, не придаёт спокойствия, хотя внешне я выгляжу, как чрезмерно похуистичная, индифферентная ко всему, оболочка. — Да, — тихо, но твёрдо. Кажется, всё-таки правильно. И что удивительно, я получаю в ответ картинно закатанные к затылку глаза и фырканье. Он, наконец-то — а по ощущениям это длилось целую вечность — избавляет от успевшего заебать назойливого внимания. Добро пожаловать мне, куда бы я ни попал. Добро, блять, пожаловать… И если прибытие малоприятное, то осмотр тех считанных квадратных метров, что мне выделили как «комнату», относится к разряду отвратительного. Я не говорю, что сибарит, но, да, роскошь — это приятно. Вкусная, качественная, а, главное, разнообразная еда — одно из наивысших наслаждений, не зря ведь её сравнивают с удовольствием от секса. Хорошие условия проживания. Добротная одежда. Годные мелочи для личного комфорта, вроде новомодного гаджета, наручных часов или ноутбука. И никогда как-то не было желания выставлять на всеобщее обозрение тот факт, что я живу более чем в достатке. Не хотелось хвастаться, быть выше кого-либо и как-то особо выделяться. Просто родители всё решили за меня. Выбрав и автомобиль, на котором я обязан был ездить либо сам, либо с водителем, и технику — самую дорогую, что не всегда значит суперкачественную. Главное — бренд, за брендом — будущее. И не переспорить эти, успевшие покрыться плесенью, взгляды. Проще кивнуть, сделать вид, что соглашаешься, делая собственные выводы. И одежду позволено было носить только проверенных марок, обязательно последних коллекций, непременно подобрав луки со стилистом. Я не считал, что он мне нужен, особенно в наше время, ну глупо же? Да и по большей части тот лишь одобрял, подобранный мною же, лично, гардероб, получая, хуй пойми вообще за что, ту самую неплохую сумму — за якобы работу над моим внешним видом. Не понимал я и за что платят личному семейному врачу, ведь с детства я болел, разве что случайно заразившись от соседского мелкого ветрянкой, да пару раз простудами. С зубами проблем тоже не было, сладкое я ем слишком редко. Семечки и прочую дрянь в рот не сую. Исправно пользуюсь зубной нитью и чищу после каждого приёма пищи. Моим зубам, раз уж на то пошло, обзавидовались бы сами акулы. Но в моём графике постоянные проверки, отбеливания, покрытие защитной хуетой, в составе которой то ли серебро, то ли платина или ещё какая-то дичь, стоящая баснословных денег. Маникюры, педикюры, стрижки, косметолог, следящий за состоянием кожи. Я порой задумывался: может, родителей расстраивает не тот факт, что трахать я хочу мужиков, а не кого-то женского пола. А то, что я не задумываюсь о смене пола. Ибо то, с каким упорством они меня полируют, практически с младенчества, иногда сбивает с толку. Однако… Правду говорят о том, что, если заниматься чем-то три недели и более, оно, чаще всего, входит в долгоиграющую привычку. Вот и я — привык. Стал зависим от множества удобств. И теперь попал в какую-то выгребную яму, полную антисанитарии, пыли и чрезмерно жёстких условий. Закатив единственный выживший чемодан, раскрываю и отмечаю, что, похоже, как раз в нём оказалось лучшее и наиболее полезное: средства ухода за телом, лицом, волосами, ногтями и всем остальным, вроде бритвенного станка, фена и маски для сна. Нижнее бельё, но удобная одежда, состоящая из спортивных штанов, футболок и толстовок, тоже затесалась. Что приятно — спаслись и мои любимые классические вещи: несколько брюк, парочка рубашек и пара мокасин. А как апофеоз — и я не знаю, смеяться ли от такой чудной заботы, но — мягкое банное полотенце с халатом. И чёртовы тапочки, благо не белые, а то я бы впал в истерику от столь тонкого намёка старшего поколения. Качество постельного белья меня попросту убивает: застиранное, почти хрустящее и жёсткое, как старая бумага, благо без дыр. Подушка видала свои лучшие годы: тощая, сбившаяся комками внутри наволочки, и, видимо, действительно отлично в моём случае, что спать я привык без неё. Одеяло — скорее, лоскут пододеяльника и, вправленный вовнутрь, тонкий плед. Как под таким великолепием спать в настолько выстуженной комнате, вряд ли знакомой со словом отопление — не знаю, но радуюсь, что и халат теплый лёжит, и парочка спортивных штанов хорошего качества имеется. Дверь в прикроватной тумбочке, имеющей всего одну выдвижную полку и дополнительный внутренний отсек, отваливается, стоит мне её коснуться. Шкаф открывается только после того, как я со всей дури впечатываю кулак в облезлое дерево. Из него начинает так сильно нести затхлостью и какой-то старой тканью, пылью и ещё чёрти чем, что губы сами собой кривятся от омерзения. Я ненавижу нечистоплотность и неаккуратность, не перевариваю органически бардак во всех его проявлениях, а на пыль у меня аллергия с трёх лет. О чём организм и напоминает, когда в носу начинает противно пощипывать, и горло раз за разом сжимает спазмом в подобии чихания-кашля. Отвратительно. Чудовищно, и, блять, не понимаю, как здесь буду жить. Пардон, выживать. И всё бы ничего на самом деле, пока я не вижу свою ванную комнатку. Комнатушку. В ней почти невозможно развернуться. Душ представляет собой просто дырявый пол, он же слив, и какую-то херню, торчащую из стены, видимо, будет подавать воду сразу на голову. Зеркало мелкое, в него едва видно лицо — настолько оно замызгано. Трубы ржавые и еле живые. А кран, что над мини-умывальником, в подобии душа… один. Что наталкивает на мысли о том, что регулировать температуру здесь не имеет никакого смысла. Какой тебе её подадут, такой ты и будешь мыться. Шикарно. Условия первоклассные, я с опаской открываю соседнюю комнатёнку, чтобы в конец ахуеть от того, в каком состоянии санузел. Всё более чем жутко, о запахе промолчу и вовсе. Я не особо брезглив и вроде как со стальными нервами, но меня почти выворачивает, и я быстро захлопываю дверь. Врываюсь в соседнее помещение и, открыв окно, глубоко дышу вечерней прохладой, чтобы не начать блевать. И без того бунтующий, после длительной поездки, желудок не благодарит за форменное издевательство. Присаживаюсь на узкий подоконник, расстраиваюсь, разумеется, своим незавидным перспективам в этом жилом блоке. Кручу головой, рассматривая стол и стулья, пару чашек и скудные кухонные принадлежности, чуть успокаиваюсь, видя и соду, и хлорку, и кучу моющих средств, одиноко стоящих возле стенки. Соседа или соседей (я как-то не особо в курсе, кто там со мной будет обитать, ведь мне, вроде как, свезло, и спальное место досталось обособленное) пока не видно. Но маленькая отсрочка знакомства, приятного или не очень, радует, и я, выдохнув, наспех переодевшись, начинаю генеральную уборку, потому что понимаю, что в подобном состоянии не могу оставить ни комнату, ни всё остальное. Я тупо не усну и буду страдать от приступа чесотки и омерзения. Чем и занимаюсь — долго, упорно и медитативно. Вылизываю свою комнату до приемлемого состояния, прикидывая, к кому же можно будет тут обратиться, чтобы за мои же финансы мне купили более-менее добротные постельные принадлежности. Отмечаю, что дверь едва закрывает проход, светит щелями и висит скорее для видимости. С окнами та же беда. Видимо, потому здесь так и холодно, словно на улице. И парочка секций батареи не справляются, при том, что они едва тёплые. Да и блок наш, поделенный на две смежные комнаты, общий туалет, душ и кухоньку, где стоит мини-холодильник, стол с двумя стульями и одинокая переносная конфорка, находится самым последним в коридоре первого этажа, по правой стороне здания, если смотреть от входа с улицы. Радует, что буквально рядом ещё один экстренный выход. Не радует, что под нами подвал, и фонит сырым землистым запахом. И всё было бы просто шикарно, если бы я, возжелав пойти пидорасить ванную с туалетом, не столкнулся с тем самым увальнем, который пытался потрепать мою нервную систему в микроавтобусе. — Вот это да, вот это кла-а-асс, меня поселили с Золушкой, — довольно смеётся и сверкает белоснежными зубами, а я готов усраться от счастья. В кавычках. И первое желание — шматануть ему в довольное ебало тряпку, которой только что отмывал пол в комнате. Однако спокойно выдыхаю, встречаюсь с ним взглядом и пытаюсь начать человеческий диалог: — Раз уж так случилось, что мы теперь соседи, у меня есть лишь несколько просьб. — О, привет, салаги, — вваливается ещё одно туловище и нагло осматривает и меня, и вот этого белозубого рядом. — И с кем я теперь в комнате буду ночевать? С тобой, блондинка? — Шмыгает носом. Смотрит опухшими красными глазами и начинает чихать раз двадцать подряд. И всё так диковинно и дебильно, что я засматриваюсь на этот образец «крутого наёмника» и в который раз ахуеваю на тему того, с кем же мне теперь придётся сосуществовать в одной упряжке. Это же надо было так шикарно подобрать способ вправить мне мои пидорские мозги. Отец что, думает, что если я увижу десяток уёбков, наркоманов и попросту конченых, то внезапно у меня перестанет вставать на весь мужской пол? Он что, правда, думает, что это вот так работает? — Нет, моя койка — в конце коридора. И спать я буду там один, — мне многих усилий стоит сдержаться и говорить нейтрально. Потому что хочется их обоих вымыть с этой самой хлоркой, постричь и отпиздить профилактически. — И так как теперь собрались все жильцы этого блока, то я, пожалуй, озвучу то, что ранее планировал. — Что ты тут озвучивать собрался, салага? Ты же зелёный и выглядишь как баба. Чё, мы — нормальные мужики, я, кстати, Валера, — протягивает руку стоящему рядом с ним и вполне адекватно улыбается. — Родион, — жмёт руку тот. — Так вот: чё это мы с Родей должны тебя, бабу, выслушивать? Как скажем, так и будешь делать, ну. «Хуй согну», — проносится в голове. Степень раздражения переваливает за все мыслимые и немыслимые пределы. Но я лишь чуть сильнее сжимаю тряпку в руке. И монотонно, как воспитатель в детском саду, начинаю. — Я готов сам следить за порядком в общих для пользования комнатах. Мыть туалет, душевую и кухню с коридором. Но. От вас требуются банальные и очень простые вещи: поднимать чёртов стульчак и не ссать мимо унитаза. Мыть за собой кружки и тарелки. И ополаскивать душ и умывальник после использования. Всё. — А ты мне носки с трусами стирать за это будешь? — Он думает, что это смешная шутка? Серьёзно? — Желательно не ходить по всему дому в уличной обуви, чтобы не разносить грязь, но тут по обстоятельствам, — продолжаю, проигнорировав услышанное. Потому что точно не побрезгую дотронуться до него и затащу в тот самый туалет и помакаю это уёбище в засранный до сих пор унитаз. Ибо бесит просто максимально. — Может, мне ещё на цыпочках после отбоя ходить и разговаривать шёпотом, жёнушка? — Может, тебе отъебаться нахуй от меня с этой неадекватной хуйнёй и попробовать жить хотя бы в относительном согласии? Или тебя ахуенно устраивают условия, в которых ты тут находишься? Или ты себя на помойке нашёл, и обблёванный, с коркой дерьма на сидушке, унитаз — это всё, что тебе нужно для комфорта? Или тебе нормально — не видеть собственное ебало в том подобии зеркала, что висит в ванной? — Послушай сюда: ты, птенчик, судя по всему, не служил в армии и не знаешь, что существует такая штука, как дедовщина, и она, позволю себе предупредить тебя заранее — процветает и здесь. И ты бы захлопнул свой клюв так смело разговаривать. Тебя, вроде, никто особо не трогает — хочешь, как золушка, тут всё убирать? Твоё дело. Но разговаривать таким тоном со мной не надо. Лучше бы имя свое сказал, а не разыгрывал блюстителя ёбаной чистоты с половой тряпкой в зубах, — естественно, ему не нравится то, каким образом я с ним разговариваю. Вообще не новость, что подобное может вывести из себя даже вполне адекватного человека. Но не осталось ни единой свободной и не сдохшей от пережитого за этот день, нервной клетки, чтобы терпеть пренебрежение и доёбы. Нету. Точка. С меня хватит всего этого идиотизма с головой: я, блять, не нанимался ни в уборщики, ни в мальчики для битья, ни в подопытные какому-то придурку. Я тупо хочу тащить в свою постель тех, кто нравится мне, а не отцу. Всё. Требований никаких, условий — тоже. Просто оставьте в моей жизни один-единственный пункт, который будет решаться исключительно мной, а не кем бы там ни было. Заебало. Просто заебало, у меня всё так бомбит и грохочет внутри, что начинается мелкий тремор, и руки подрагивают. Глаз, кажется, чуток — тоже. А ведь этот чёртов первый день сраной неизвестности и возможной каторги даже не закончился! — Я тебя услышал. И если позволите, то пойду и отмою от кучи хуй пойми какого дерьма нашу общую ванную, в которой и вам обоим в том числе, помимо меня, потом придётся мыться. — Зовут-то тебя как? — прилетает в спину. — Святослав. Пройдя мимо, не пытаюсь пафосно задеть плечом или потоптаться по ботинкам и двигаюсь в сторону очередного, требующего уборки, места, чтобы убить не менее двух часов. Однако после, довольно осмотрев результат своих усилий, отмечаю, что помойкой-то оно осталось, зато теперь мне не настолько жутко будет здесь ополаскиваться. А на очереди — самый пиздец… На остатках физических и моральных сил, я натягиваю найденные в ванной, изрядно потасканные резиновые перчатки, и какой-то ветхой щёткой херачу с хлоркой этот кошмар. Дважды чуть не блеванув-таки, трижды в мыслях посылая всё и всех нахуй и желая скорейшей смерти в муках, где-то на дне самого жуткого котла в аду. Мне кажется, что я пропитался этим долбанным запахом хлорки до самых костей и никогда больше не вытравлю его ни из ноздрей, ни с одежды, ни с самой кожи. С меня течёт пот в три ручья, руку я практически не ощущаю из-за монотонности движений. Зато измотанность отгоняет нерадужные мысли, и какой-никакой план на то, как убить время до пяти утра, поддерживает хотя бы минимально в адекватном состоянии. К двум часам ночи я добираюсь до кухни и, наспех помыв пол, конфорку, раковину и всё, до чего смог дотянуться, без сил валюсь в постель, чтобы спустя два часа вскочить от скрипа двери. Сплю я, действительно, очень чутко: малейший шорох способен выбить даже из глубокого сна. А тут ещё и темно, и странный звук… где-то совсем рядом. И это оказывается какой-то на удивление жирный и наглый кот, который сработал куда лучше привычного будильника, и я решаю проверить теорию о температуре воды в это время суток. Почти обжигаюсь, видимо, мыться надо часикам к шести, когда часть прогретой воды используется проживающими на территории. Ибо горячевато для меня, привыкшего к умеренно тёплому душу. Состояние не улучшается — запах хлорки всё ещё стоит в носу, и я решаю максимально перебить его средствами по уходу. Долго наношу каждое то на волосы, то на кожу, чтобы быть готовым к семи часам, и, одевшись в более сдержанные, чем привык носить, шмотки, выхожу навстречу с чем бы то ни было. Понеслась.